Вступал октябрь в исконные права,
листва слетала наземь, холодало.
И небо обретало блеск металла.
Но в этом поле жесткая трава
стояла насмерть, точно рать стояла.
Она была огромна и густа,
шептала, как незримые уста,
качалась, сплетена, простоволоса -
и больше человеческого роста
была бурьянов диких высота.
Не стебли, но стволы уставший мять,
я заплутал, сквозь заросли ломясь,
шарахаясь, шатаясь, как по пьяни,
исхлестанный, облепленный репьями -
и поминая душу, Бога, мать,
запутавшись, упал среди растений,
сминая скань листков, соцветий, терний.
А день был ярок, сквозь траву светясь.
И я себе сказал: когда б сейчас
навек прервался бег бесцельный твой
ты мог бы стать такою же травой,
упрямо восстающей век от века,
скрывающей поля забытых битв,
не помнящей желаний и обид,
всегда свободной - от корней до верха.
Пить сок земли и поднимать листы
к светилу, как взыскующие руки,
в надежде пониманье обрести
как дар небесный, а не через муки...
Я все же встал и, продолжая путь,
крушил тенета дебрей шагом резким,
пока совсем не вырвался из пут
и вышел к желто-алым перелескам.
Взбодрился было, но внезапно сник,
и брел, сутулясь. в зарослях лесных,
по бурелому и распадкам мокрым,
уже не веря в мыслящий тростник.
А, может, зря не верил.
Там посмотрим.