Звуки скрипки поют про утраты и
про Гулаг, и про Голодомор,
про славянское сердце распятое,
и про подвиги, и про позор.
Проживаем наследство небрежно мы,
будто шубу с чужого плеча,
по дорогам, подолгу заснеженным,
под «навзрыд» и печаль скрипача.
Но за кадрами фильмов и выпивки,
за комфортом машин и квартир
все мне видится блещущий выправкой
краснощекий такой конвоир.
Он ведет заключенных по наледи
руслом речки в сибирской тайге,
и закатом снега словно залиты,
и хрустит сонный лед на реке.
И ломается... Как мясорубкою
тянет жертв в свой покой глубина,
а жену конвоира под шубкою
где-то лапает друг-старшина.
И я вижу, как прошлое медленно
наступает и давит на лёд,
как водою, а может быть, тлением
разъедает конвойному плоть.
Пар скрывает трагедию облаком,
не понятно, кто жертва, кто враг,
а жену конвоира под пологом
кумачевым - насилует страх.
Кто у них в результате появится,
я не знаю и знать не хочу...
И пока выпивают все здравицу,
зажигаю в молчанье свечу.
И в трепещущем пламени вижу я
лица - тысячи лиц, миллион;
белокурые, черные, рыжие
шевелюры видны сквозь огонь.
Их не счесть, убиенных, оболганных...
Разноцветные листья в окне
ветром осени сотканы, скомканы
и сгорают в незримом огне.