ВЕТЕР СТРАНСТВИЙ
Он – осенний, тревожный,
Он пахнет последнею розой
И листвой, осыпающей золотом синюю глубь.
Он впитал в себя встречи, разлуки, и солнце, и грозы,
Он беспечен и мудр, и по-детски отважен и глуп.
Ветер странствий моих! –
Ты уводишь в нездешние дали
Птичьи стаи, мечты и мои молодые года!
Мы с тобой невзначай полпланеты уже пролистали,
По частице себя оставляя вдали навсегда.
ИСТОКИ
Мне говорят, что не могу я помнить
Смолу на брёвнах, люльку у стены,
Бревенчатый размах широких комнат,
Наряженную ёлкой ветвь сосны…
Пусть говорят!
Пока не смотрят,
Палец
Макаю в золотистую смолу;
Мне хорошо глаза бездумно пялить
На гостя, подошедшего к столу, —
Усы уже оттаяли, рыжеют,
Бежит зима читинская с сапог,
И сдавливает выбритую шею
Как у отца тугой воротничок.
И до сих пор — когда теснятся строки
В груди, ещё не названные мной,
Я чую: пахнет кожей и смолой,
И кто-то снег сбивает на пороге,
И вот сейчас — войдёт, сомнёт усы,
Чтоб зазвенели сломанные льдинки,
И прохрипит: — Ну, как растёт читинка?
А уж потом, оттаяв, забасит.
Как хорошо, не ведая значенья
Весёлых слов, летящих от стола,
Мне думать о своем предназначенье,
Что я — для всех, как ёлка, дом, смола…
И что о чём бы гости ни басили —
О поездах, болезнях ли, войне, —
Я голос свой, басистый не по силе,
Подам, когда забудут обо мне,
И светлый лик,
который вспомнить трудно,
Так он велик в сиянии своём,
Обдаст теплом, и близко скажут губы:
— Мы разве плачем? Просто — мы поём…
А гость, смеясь, отца сгребёт за плечи:
— Сдавайся, друг, хлебнем степных дорог,
Мы там тебя кумысами долечим.
А край-то, край!.. Подумаешь — далёк!
Там — прямо в рот свисают вишни с ветки,
В Дубовом парке летом бьет фонтан,
А яблоки! Щекастей вашей Светки!
И от восторга — чашку пополам!
Мне говорят, что не могу я помнить
Тех несмышлёных месяцев своих.
Но из глуши осиротевших комнат
Сквозь немоту
Ко мне приходит стих,
Расталкивая степи мирозданья,
На зов горячий яблоневых щек
Приходит он из-за границ сознанья —
Где смерти нет
И жизни нет ещё.
ОШСКИЙ БАЗАР
Дромадёр этот стар, как седой гренадёр,
Бывший в веке минувшем лихим баламутом.
Так я думаю в знойном Оше почему-то,
На базаре,
Впиваясь в тугой помидор.
От верблюда ложится горбатая тень.
И в тени я жую свой обед безыскусный,
Безыскусный, —
Но сочный, пахучий и вкусный.
А базар, точно мир, простирается в день, —
День настолько прекрасный,
Что верится мне:
Впереди —
Словно персиков, дынь, винограда,
В жизни, как на базаре, — бесчисленно дней,
И распробовать каждый — такая услада!
… Дней и сладких, и горьких досталось сполна.
Я немного завидую той, с помидором,
Ощущая горбатым себя дромадёром, —
Так скопилась своя и чужая вина.
Я теперь понимаю презренье и грусть
У верблюда в глазах —
Утомлённых, горючих:
Всевозможные яства и сласти —
Лишь груз,
Если в пищу годятся сухие колючки.
Оттого-то мне кажется:
Строки пусты,
Хоть завалены грудой метафор роскошных.
О, в укор не другим я:
В моей же горсти
Умещались изюм, помидор и лепёшка.
Это молодость —
Глаз и желудка пожар,
Ненасытная жадность к бесстыдству сравнений.
Пусть же будет, как прежде,
Прекрасен базар
Знойным утром в Оше —
Для других поколений!
КЫЯК
Когда кыяк, урюковый младенец,
Сиротствуя, тоскует по смычку,
Мне жаль его — куда он, певчий, денет
Немую в безысходности тоску,
Явившись в мир, где всё поёт с рожденья —
От малых трав до самых бурных рек,
Где табуны легко, как наважденье,
Вплетают в ветер свой летящий бег?..
Но глух кыяк. Пока из конской гривы
Не взял он певчий волос для смычка,
Он все прикосновения отринет,
Вздыхая на коленях пастуха.
Но тот возьмет лишь
Цепкими, как корни,
Мозолистыми пальцами смычок —
И две струны, как сквозь рыданье в горле,
Протянут ввысь тончайший голосок:
Все выше, выше —
В детстве так по нитке
Пускали мы записки в облака…
Пастух играет,
Нежно, горько, зыбко,
Он весь — лишь продолжение смычка,
Творец вселенной, сладкой, необъятной,
Бесстрастный идол с плачущим лицом…
Поет кыяк.
И всем вокруг понятно,
Что не дано любому быть творцом.
И дай-то Бог простой пастушьей скрипкой
На струнах двух,
Что есть Добро и Зло,
Судьбу нам спеть без фальши, без ошибки.
Лишь со смычком бы в жизни повезло!
ДОРОГА НА ИССЫК–КУЛЬ
Когда мы едем мимо скал оранжевых,
В подпалинах, по-гончему коричневых,
В которых барельефы снегом выточены,
Ты говоришь:
— Природа — Микеланджело,
Ученикам не доверяя полностью,
Она сама себя творит неистово.
Мы в Иссык-Куль войдём нагими полночью
И будем долго волны перелистывать,
Все в чешуе от брызг, луной подсвеченных…
Ни с чем тебя мне сравнивать не хочется!
Природа, не солги же перед вечностью:
Ведь это мы — твоя вершина творчества!
Когда в глаза любимые заглядываю,
Где звёзды все — падучие, дрожащие,
Я лишь одно желание загадываю:
Грядущее да будет Настоящее!
МАРТОВСКИЙ СНЕГ
То не снег –
То зверька драгоценнейший мех,
Так пушист и наряден,
прильнувший к ступеням.
Я схожу по крыльцу –
И как будто бы в пене
По уснувшему морю свершаю свой бег.
Ах, какие мы бедные были доныне! –
Только шелест оттаявших крон да ветра,
Только дождь новогодний, пропахший полынью,
Только бурые пряди растрёпанных трав.
Как сурова ты, Азия, отчая кровля,
Окружённая стражами сумрачных гор!
Я тебя понимаю не разумом – кровью,
Что ты нежная, мягкая – сплетни и вздор.
Доброта и суровость – лицо и изнанка:
Ты и греешь затем, чтоб сковать невпопад.
Стать такою, как ты, – или жить полонянкой,
Бессловесной рабою роскошных палат?
Вон, какие меха! А какие алмазы
В зябких мочках потупленных долу берёз!
В каждой яркой сосульке заметишь не сразу,
Что набухшие почки оправил мороз.
За шагами моими – пушистые взрывы,
Взгляд горяч из-под белых замерзших ресниц.
Быть учи меня, Азия, самой счастливой,
Самой стойкой из всех некочующих птиц;
Как булат закаляя – теплом и морозом,
Даже мига порою меж них не даря,
Вечно юной учи меня быть, а не взрослой,
Попирая рассудочность календаря;
Самой позднею почкой и самой лукавой,
Чтобы вечной лозою увить твой порог,
И – как ты! – не желать общепринятой славы,
Скороспелых признаний, сезонных даров.
ОТЪЕЗД
Уехать прочь! –
Цыганская мечта
Заставит сердце застучать влюблённо…
Откуда – прочь?
С привычных мест? Из дома?
Из прошлого?
Чтоб с чистого листа
Сначала жизнь начать – без суеты,
Без горечи, без опыта, без боли?
Сжечь, убегая, памяти мосты?
Расстаться с этой мукою – с любовью?
Стать Галатеей, свергнувшею враз
Учителей, в неё вложивших душу?
Не жить отныне больше напоказ
И только Бога молча в сердце слушать?
В лицо струится встречный ветерок –
Всему, что может сбыться, искушенье, –
Он манит вдаль развилкою дорог,
Даруя всем оставшимся прощенье.
***
Снег сухой, розоватый, как пудра,
Густо сыпется с ветки зари.
Хорошо, уезжая под утро,
Лёгким взглядом гасить фонари,
Покидая свой город без грусти,
Улыбаться напудренной мгле,
Понимая – навек не отпустит
Всё, что дорого здесь, на земле.
Я – лишь часть этих парков безмолвных,
Этих спящих дорог и домов.
Знаю: снова разлука наполнит
Нашу чашу любви до краёв.
Очень скоро, вернувшись под утро
В новых сумерках светлых, опять
Буду с веток тончайшую пудру,
Задевая плечом, осыпать,
Наступая на тени от окон –
Свет с дрожащим крестом посреди,
В сердце грея мечту о высоком,
Ведь голгофа всечасно в груди.
Можно, только с родным расставаясь,
Обходиться без клятвенных слов.
И напрасно, за тучей скрываясь,
Месяц съёжился в острый вопрос:
Из холодных небес безграничных,
Покровитель бродячих племён,
Всё следит, провожая, – как кличет
Всех, не помнящих родины, он.
ОАЭ, ДЖУМЕЙРА-БИЧ
Чужая речь, чужие люди,
тепло чужого декабря.
Но эти дни над тьмою буден
Взошли внезапно, как заря.
Еще вчера в плену метели
Мы лишь мечтали о тепле,
И вот – сегодня прилетели
В Эдем, что сбылся на земле:
Здесь над Индийским океаном
Сочится соком солнца плод,
И волны бьются в берег странный,
Собравший все цветы широт;
Светлы, как будто в детской сказке
Дворцы на белом берегу,
И даже дождь внезапной лаской
Нас омывает на бегу…
«Все тленно, ложно, иллюзорно» –
Твердит мне бес, толкнув под дых.
Но океан волной лазурной
Бормочет бесконечный стих,
И лепестками роз душистых
Вдруг осыпает ветерок, –
Как будто нас с тобой Всевышний
Пустил радушно за порог
И осенил любовью вечной,
Чтоб мы всегда ее несли,
Ни словом вздорным не калеча,
Ни чувством, вянущим в пыли.
СНЕГ В ПУЛКОВО
Здесь снег идет по правилам сонета:
Снежинки слов ложатся плотно в день,
Где сумерки сливаются с рассветом,
Где след любой – строки поющей тень,
Где всё звенит – любую ветвь задень –
Посыплются крупинки-кастаньеты.
И коль сонет – манящий взлет поэта,
То снег – не конь крылатый, он – олень!
Беги, олень, звените, стремена,
Лети, мой снег, мешая времена,
Где войны все людские – просто замять.
И пусть – пройдут снега, цветы, дожди.
Других людей, других времен дождись,
Сонет мой, снег, мгновений светлых память.
ПЕТЕРБУРГСКИЕ СНЫ
Плачет лев над Невой, занозил свою бедную лапу –
Глупый! – белой иголкою белой колючей зари.
Сумасшедшие в белой ночи фонари
Светят и светят, – как бабочка бьется о лампу, –
Так и они – об эту молочную мглу.
Веки сомкну,
И в любое мгновенье смогу
Взять и представить, не видя, вот эту иглу –
Перст указующий Адмиралтейства
На белую ночь, на бесконечную эту игру.
Или злодейство?
Что за потеху затеяло небо со мной –
Высветить все закоулки Петровского дома,
Край поменять, незнакомых зачислить в знакомых?
Белые сны, обнаженные черной зимой.
В скольких телах, претерпевая века,
Дух мой томился, меняя, как клетку на клетку?
Зябкими пальцами словно бы помнит рука
Сломленную кленовую ветку,
Первую строчку, начертанную на снегу
(В Летнем Саду?) – на подтаявшей сахарной корке.
Молча иду, хоть молчать уже невмоготу:
Как я живу в немоте своей долго!
Белые ночи, что выплеснулись из зрачков
Той северянки, хмельной от надежд и бессонниц,
Слышу в душе
Словно отблеск столетних снегов,
праздничных звонниц.
Сед и угрюм
Вышел любимый ко мне.
(Я его встречу позже, в другом воскресенье).
Не умирай, Блок, – ты видишь,
Там, на коне,
Медный хозяин заждался опять вознесенья
В нас, в Достоевском,
В пушкинской светлой строке.
Белые ночи – денно и нощно работа.
Нынче суббота.
Перо задремало в руке.
Новое утро – новая жизнь и забота.
Белые ночи выходят из-за ноября.
Белое утро – бескровная революция:
Красные флаги над домом Петра разовьются
И снова совьются – их в белое красит заря.
МОСКВА
Я Москву не люблю –
Как всегда не любила базара,
Цирка, праздничных толп
И в предбаннике скученных тел.
Мы взаимно чужды –
Мною понято было внезапно
В толчее, в суете, на цепи неосиленных дел.
Город понял быстрей
Чужеродность мою и ненужность:
Он намял мне бока,
Он не дал мне присесть ни на миг,
И ночлега лишил,
И ограбил меня до полушки,
И за шиворот взял, и в заветные мысли проник.
И смеялся при том,
Словно птичник над гадким утёнком,
И плевался мне вслед,
как плюют неразборчиво вниз.
Из динамиков всех – чтоб добить, – рокотала вдогонку
Речь московских властей
про ещё один свеженький «изм»:
Гуманизм, плюрализм, демо-, соц- и какое-то гомо…
За спиной обрывались от ярости струны дорог.
Я летела домой –
Словно «икс», безуспешно искомый,
Что себя обнаружить до срока в задаче не смог.
ДОМ-МУЗЕЙ ВЛАДИМИРА МАЯКОВСКОГО
Там всё как прежде, обыватель,
Где удалось не побывать мне?
Диван стоит ещё? А стол?
Ещё в окошке мутном так же
Сияет бок многоэтажки
Тупым щербатым кирпичом?
А вход в музей уже почем?
Ведь вздорожало все изрядно.
Теперь, должно быть, вход парадный
Распахнут щедро для зевак,
И вход теперь – не за пятак,
Ну, и конечно, не за так,
Ведь гонор крут у вас – московский, –
Мол, и не только Маяковский
Бывал, живал и умер здесь…
Он был и будет – ибо есть!
«Он умер здесь…» Какая честь
Для Бриков всех, которым несть
Из века в век свою хулу
О тесной комнатке в углу,
Где смог гигант наискосок
Упасть, о дверь ссадив висок,
Уйдя из жизни вскриком «Нате!»
Здесь всё, как прежде, обыватель! –
Гиганты загнаны в углы
И после смерти лишь милы
Тщедушным карлам с жадной пастью,
Куда всему, что есть, не пасть бы!
Для нас, приезжих ротозеев,
В Москве полно таких музеев,
Чтоб знал московский обыватель,
Что он – истории ваятель.
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Я в Москве бывала только в белой —
В быстром снеге, вкось летящем мимо.
Я с Москвой встречалась лишь по делу, —
Так бывают только с нелюбимым:
Впопыхах, в заботах, в перебежках —
Из метро в подъезд, топча ледышки.
Ах, Москва, судьбы моей надежда,
Все мечты мои тоскою вышли.
Никогда в твоих державных залах
Не меняла Слово я на цацки;
Ты звала, — раба ждала, вассала,
Но к тебе спускалась я по-царски.
Оттолкни опять имперским небом,
Охлестни студёным ветром жёстче.
Кто тобой любим ни разу не был?
Это я — дитя твоих пощёчин,
Это я — с глазами, как у рыси,
Это я — с походкою враскачку;
На тебя гляжу с Терскейской выси,
Не плачу за милость — и не плачу.
Всё равно войду в твои скрижали —
Хоть на сто замков запри ворота,
Голоси, отпугивай, сражайся.
Триста лет любить тебя охота!
ПЕРЕДЕЛКИНО
В одиночестве сумрачном
Под замшелой столетней корягой
В этом непостижимом,
Для меня непонятном лесу,
Словно пёс, свои раны
Языком залижу я корявым,
Поскулю и поплачу,
А, в общем, обиду снесу.
Клочья шкуры оставлю
Меж тесных оградок кладбища.
Я приду к Пастернаку
И сон его буду стеречь.
Переделкинский ветер
Знакомые строки просвищет,
Заплутавшись в трёх соснах,
Как в поисках истины — речь.
Все мы — верные псы
Нашей русской словесности вещей.
Что мы знаем о тех,
Для кого мы поём и творим?
Мы теряем любимых,
Как будто хозяина — вещи,
И уже в пустоту,
К тем, кто позже придёт, говорим.
О, как мало любимых!
Признание прочих — обида.
Да, когда-то придут вот такие, как я, ходоки:
В свежих ранах на сердце,
Со стёртою так, что не видно —
То ли талой снежинкой, а то ли слезой, —
Со щеки.
Как и прежде, деревья стоят
С непокрытою кроной,
В кольца летопись нижут
О судьбах творцов и невежд.
Над могильной плитою,
От мокрого снега зелёной,
Зеленеет звезда негасимых от века надежд.
ТАЛЛИНН. СВЕРЖЕНИЕ ПАМЯТНИКА ВОИНУ-ОСВОБОДИТЕЛЮ
Война вернулась на свой порог?
Таллинн, Нарва – урок жесток,
Но вновь фашизмом ночами грезят.
Солдат Свободы украден, – Бог
Все видит. Хватит подошв сапог
Прочесть трагедию между строк
И в крест Голгофы возвысить крестик.
Простите, Пушкин, Есенин, Блок,
Что спотыкается за слогом слог, –
Быть русским плохо: так – между строк
Законов – каждый прочтет из местных;
Да, здесь, где славных побед исток,
Где все стремленья – из грязи в крезы,
Здесь русский плох лишь за то, что смог
(Истекший кровью!) фашизму врезать.
У той победы – не счесть дорог
Сквозь Кохтла-Ярви, Йыхви, поместья,
И Таллинн с Нарвой, – где путь пролег.
Теперь там смута идет – пролог
К Новой Третьей (и не последней?)!
Сленг Истории – ее виток
Заставит вызубрить назубок
Эстонской речи невкусный слог
(Как помним с болью Берлин и Дрезден)
С распространением на восток…
Так что же, Таллинн, война не впрок?
Ревят клакстоны. Гортань дорог
Вдруг поперхнулась собой. На въезде
В Кохтла-Ярви, да и в Таллинне – смог:
То дух погибших с живыми вместе
Ведет в сраженье с фашизмом рок,
И прячут раненых в любом подъезде,
И вся Эстония уже – острог.
Но снова «алым горит восток»
В Москве и в Нарве, в Йыхви и в Бресте.
НОЧЬ В АРМЕНИИ
Месяц, колкий настолько,
Как будто соринка под веком –
И зажмуриться больно, и глаз невозможно отвесть.
Это – хищный зрачок,
Стерегущий над атомным веком
Неизведанной страсти благую ли, чёрную весть.
Это ночь голубая
стыдливой земли Айястана,
Что как мягкие груди колышет дыханьем холмы.
Это нож в моём сердце,
Болящем тобой беспрестанно.
Это меч между нами, которым изранены мы.
Темнокудрые люди с глазами печальными, словно
Узнают с полувзгляда, какою виною томлюсь,
Вновь затеют рассказ,
Что за снежной вершиною сонной
Плещет озеро Ван – Айястана столетняя грусть.
Древний лунный народ, в поколеньях поющий утрату,
Мне тебя не постигнуть, твоею мечтой не взгрустнуть:
Я – праправнучка скифов,
что только по солнцу когда-то
Свой нелепый, горячий, прерывистый мерили путь.
Вы не верите, айя, печальными глядя глазами,
Что свой Ван я отвергла сама, свою лучшую часть!
Оттого-то ваш месяц так хищно и пристально замер,
Неизведанной страсти у глупого сердца учась.
УЗБЕКИСТАН. ТАМОЖНЯ В ЧЕРНЯЕВКЕ
Маленький пыльный город.
Руки ветвей черны.
Неба сатин распорот –
В рубище нищем дни.
Пахнет кизячным дымом.
Над чередой машин
Плетью пары бензина
В дым забивают клин.
Пункт пропускной решает:
Кто, мол, продолжит путь.
Полчища попрошаек
Бьют себя гневно в грудь.
Дракой грозится смута.
Ругань сгущает мрак.
Кто бы сию минуту
Поднял свой белый флаг?
Бог? Или, как там, – дьявол?
Думать уже невмочь.
В драное одеяло
Кутает спящих ночь.
ТАШКЕНТ
По старым улочкам Ташкента
Брожу я в поисках слепых
Следов былого –
Будто кем-то
Обронен здесь заветный стих,
И горбоносый профиль словно
Еще не выцвел на стене.
Ведь здесь в войну рождалось Слово –
То, обращенное ко мне,
Что я прочту, родившись позже,
Когда Победа отгремит.
Случайно встреченный прохожий
Мне с изумленьем вслед глядит,
Что вдалеке от улиц светлых,
Проспектов новых, цветников
Любуюсь я засохшей веткой
В дрожащих четках огоньков.
О, ей века цвести в тетради
Живой ахматовской строкой!
Я той строки, быть может, ради,
Года влекомая тоской,
Сквозь все таможни продираясь,
Сюда спешила наугад:
Всегда мечтает вспомнить завязь,
Каким он был – родимый сад.
КАРАКАЛПАКИЯ. НУКУС
Как подбитая птица трепещет,
в пыли затихая,
Как мерещится парус
На кромке небес и воды,
Так в бесцветное марево
Солнца котомка пустая
Опускается медленно с предощущеньем беды.
Черной ночи колпак нахлобучен внезапно на землю,
Что солёна от пота, пролитого впрок за века.
Малорослы здесь люди, деревья.
Не каждое семя,
В эту соль попадая,
Способно на выплеск листка.
Белый мрамор зато – он везде:
Им мостят тротуары,
Из него воздвигают лачуги, сараи, дворцы…
Бело-мраморный город,
Как вспухшая пена опары,
На земле этой бедной,
Куда не летят и скворцы.
Но зато достархан украшают барханные дыни,
И душист виноград,
И лепешки – пышнее снегов.
Что я в сердце несу, уезжая из этой пустыни?
Благодарность. И стыд –
Что вкусила запретных плодов.
КАЗАХСТАН. САРЫ-ОЗЕК
В сумерках зелёных глаз
Горечь трав и трепет моря.
Мы уже с судьбой не спорим.
Век разменян на Сейчас.
Миг – касанье нежных губ. Миг –
Руки прикосновенье.
И (без меди гласных труб) –
Как прибой, стихотворенье.
Зной. Дымятся миражи.
А в глазах – оазис счастья.
Там, на донышке души, тайна к вечности причастна…
Солнце Азии плывёт, освещая тайны, светит.
Обтекает нас народ. Все –
По сути наши дети.
Сколько далей и веков
Воскресила в душах встреча!
Взгляд длинней твоих висков,
От него укрыться нечем –
Только пологом ресниц
И румянцем щек внезапным.
Зной. Мираж. Мельканье птиц.
Настоящее.
Без завтра.
***
Саксаул расцветает в пустыне.
Взгляд на нем в восхищении стынет:
Юность древности – чудо вдвойне!
Речь – о старом бесценном вине.
КАЗАХСТАН. КАПЧЫГАЙ
Пронзительная осень.
Пронзительные дни.
В далекий край уносят
С собой опять они:
Где маки вечно алы,
Где ласков шелест волн,
Где, может, сын наш малый
Нас ждал среди времен.
Но мы отдали будням
И молодость, и страсть.
Стеснялись мы прилюдно
В своё же счастье впасть,
Боялись возвратиться
В края, где так давно
Свободные, как птицы,
Сливались мы в одно,
Где рукотворным морем
Омытый вечный зной
На сказки лукоморья
Менял наш быт степной.
Пронзительная осень.
Все чувства – на мели.
…Где наши души носит
От наших тел вдали?
НА ТОЙ ЗЕМЛЕ
На той земле, что снится каждый раз
Когда душа томима ожиданьем,
На той земле закат уже угас,
И месяц вышел к туче на свиданье,
И тёплая озёрная вода
К песку, шепча, ласкается игриво,
И в ней полынь расчёсывает гриву,
И на осколки множится звезда.
И я бреду по мокрому песку –
Увы! – следов уже не оставляя,
И как звезда разбиться вдрызг могу
И раствориться в нежности без края,
Плеснуться рыбой, вскрикнуть чайкой вдруг,
Взлететь жучком светящимся из чащи
И устремиться в синий купол чаши,
Что выронил Творец из сонных рук.
На той земле остались навсегда
Любви и счастья детские одежды
И вечно-путеводная звезда,
Венчающая все мои надежды.
АВИАРЕЙС "БИШКЕК-АСТАНА"
Тает ломтик луны в синеве предрассветного неба.
Ожерельем упавшим сверкают огни фонарей.
Я опять попыталась – отчаянно, горько, нелепо, –
Убежать от себя, словно встрепанный клин журавлей.
Чувства ноют, как зубы, и мысли остались без взлета.
Только тело пустое по трапу сойдет в Астане.
Глаз озёрная свежесть почти превратилась в болото,
И осталось полшага, чтоб вовсе отчаяться мне.
Только близкие люди умеют обнищить всю душу.
Ведь любовь беззащитна. Она не заводит замков.
Убежит ли река от собою напоенной суши?
Так и мать. От забот, от тревог, от хлопот, от оков.
Значит, жизнь безысходна в своем повторенье уроков?
Значит, старость и есть – истощенье заветных надежд?
Но осталась одна, что исполнится, чую, до срока,
Пока тело не сброшу, как плен надоевших одежд.
Пусть – придётся в лицо посмотреть беспощадному горю
И Сизифа труды, не кляня, возвести в ритуал.
(Может, волны катить надоело свободному морю,
Но диктует повторы единственный тайный причал).
Убежать от себя – было, право, задумано глупо.
Но спасибо судьбе, что дала эту глупость свершить…
Так распяла легко настоящее с прошлым Гекуба
На кресте самолета, вовлекшего жизнь в виражи.
АСТАНА
Хром, стекло, бетон, металл –
Солнце в них стократ дробится.
Черный ангел нашептал
Имя городу-столице?
По веленью Сатаны?
Обернулся город раем,
Новостройками играя
К изумленью всей страны.
…Помню, бабушка моя,
Возвратясь из заключенья,
Говорила: «В тех краях
Ветер – дьявольское бденье,
Он несет извечный страх,
Сатанинский – не целинный…».
Обелиском черным стынет
Память павшим в лагерях
Рядом с городом, что встал
Перед всем былым – стеною.
Город-сказка – пьедестал
Тем, кто спорит с Сатаною.
ТАДЖИКИСТАН. ОБЕД В ХОДЖЕНТЕ
Брызги алые вишен,
Щекастость персидских плодов,
Позолоченных солнцем, грозящих взорваться от сока.
О, восточный обед!
Ты – для взгляда щедрейший улов,
И, нетронутый, ты насыщаешь любого настолько,
Что уже о желудке, пожалуй, пора бы забыть,
Так затейливо выложен этот орнамент восточный.
Все бежит и бежит разговора неспешного нить,
Добавляя в узор недосказанных чувств многоточья.
От соседа к соседу плывет над столом пиала –
Так всегда доверяют другому горячие вести,
Так, бывает, любовь, распростершая щедро крыла,
Осеняет весь мир,
И уже адресат – неизвестен.
Вот и плов принесли. Как округлы на блюдах холмы,
Ароматны, желты, припорошены зеленью щедро.
Сколько долгих веков за прекрасной едою, как мы,
Люди этой красою пытались насытиться тщетно?
Сколько бито посуды, затоптано в грязь скатертей
После трапезы чудной
и фразы одной неуклюжей?
Красота не спасает от споров, и ссор, и смертей,
От нашествий и войн, что цикличны как зимние стужи.
… Здесь, в Ходженте, увы, и трёх лет не прошло с той поры
Как гремело оружие, кровь заливала подвалы,
И, пожалуй, еще не остыли от рук топоры,
И земля еще пахнет пожарами, дымом, металлом.
Я, глаза опустив, отдаюсь молчаливо еде,
Красоту нарушая своим бесконечным вторженьем.
Может, мы возродимся когда-то на дальней звезде
Без когтей и клыков, без мечты о чужом пораженье?
***
Твоих глаз бадахшанский нефрит
Как русалочье солнце горит,
О минувшем, смеясь, говорит,
Вечным счастьем над горем парит.
***
«Запад есть Запад, Восток есть Восток,
И с места они не сойдут».
Киплинг
Целебный мёд – молчанье говорящее.
Лишь на Востоке так заведено:
Минувшее – уже не настоящее.
В отраву превращается вино.
Лоза была соблазнами усеяна,
Пьяня и ароматами дыша.
Пусть Запад тешит разум колизеями.
Восток – реки текучая душа.
Здесь жизнь в момент меняется стремительно,
Летит, бурлит, не ведая, куда.
Прозреньем вдруг становится наитие.
Но жжёт азартом близкая беда.
Бурленье рек, болтливое до времени,
В песках веков находит свой закат.
Кочевье – вот грядущее без бремени.
Целебный мёд. Забвенья сладкий яд.
***
От удлиненных глаз лучи восходят косо –
Так цедит солнце взгляд в тюремное окно.
Как любишь ты, Восток, в сердца входить без спроса,
Чтоб спутать времена –
Недавно и давно…
И Запад вдруг не мил.
Как звяканье затвора –
Свобод его хвальба и толп его гульба.
Восходит в сердце мак. Нестойкий, – знаешь, – скоро
Он облетит – и всё.
И с ним сгорит судьба.
Но нет его милей. Он аленький и нежный,
Он шёлком лепестков ласкает каждый миг…
Так что такое Жизнь? –
Наживка из надежды?
А, говорят, огонь –
Бессмертных сил тайник.
***
Спой на грустном своем языке
О реке, что бежит от истока,
От ключа, от родного порога,
Чтоб себя потерять вдалеке.
Спой на древнем своем языке,
Что не спустятся горы в долину,
Что в пустыне, жарою палимой,
Снег – всего лишь мираж на песке.
Спой на сладком своем языке,
Как ты верен жене волоокой.
Самородные чувства Востока
Сам Аллах промывает в лотке.
Спой на странном своем языке,
Что отныне не встретимся больше.
Я в пустыне велением Божьим –
Лишь снежинка на вечном песке.
ВЕЧЕР РУССКОЙ ПОЭЗИИ В ХОДЖИОБИГАРМЕ
«Полупуст отстранившийся зал,
созван муками культпросвета.
В перекрестке ослепших зеркал
три-четыре заезжих поэта…»
Вячеслав Шаповалов
Курорт. Былой империи обломок.
Барокко зала. Гипсовый тиран…
Поэта голос в зале хрупко ломок.
За окнами – ноябрьский туман.
Словесности нездешней неуютно,
Но снисхожденья полон персонал.
Как элефант, попавший в мир посудный,
Неясный, как невспыхнувший напалм,
Товарищ мой в покое этом странен,
И отстранён, от скуки впавший в спесь,
Как будто прочь умчался он в астрале,
Комком одежды тело бросив здесь…
Мы с детства с ним не терпим снисхожденья.
Нам чья-то жалость – вызов на дуэль.
Наш путь всегда – сплошное восхожденье,
Хоть как провал зияет в небе цель.
Мы на курортах вечно мимолетны,
Как всплеск зарницы в сумраке сплошном,
Одною одержимые работой,
Что чтима в измерении ином.
Товарищ мой! В какой бы передряге
Себя не находили мы с тобой,
Мы изливали душу лишь бумаге
И потому не спорили с судьбой.
Да и сейчас мы истинны – в астрале:
Пусть тени носят званья, ордена…
Зато себя в потёмках не теряли
И всё потомкам выдали сполна!
***
Как положено в вашем племени –
На тальник повяжу лоскут.
Этот день отниму у времени,
Хоть Всевышний на мелочь скуп.
Без учета мне день отпустится
Строгой вечностью навсегда.
(Пусть потом проведу, как узница,
В срок добавленные года).
В дымке неба мечтой последнею –
Лунный диск, невесом, как тень.
Я, прослыв за полвека ведьмою,
Стану феей на целый день,
Реки все превращу в молочные,
В плодоносные – все поля,
Чтоб гостей не последним потчевать
Впредь могла бы твоя земля;
Чтоб друг другу родня по отчине
Не чинила кровавый суд.
Вот зачем на тальник пророческий
Повязала я свой лоскут.
ЗАМЕРЗАЮЩИЙ ДЕРВИШ
В Исфаре, раскалённой от зноя,
В сердце, полном любви и огня,
Вдруг строка ледяною иглою
Затрепещет, уколет, звеня:
«… Снег всё шел этой ночью, всё падал,
Мир застывший по горло им сыт…»
Вновь загадку безжалостно задал
Тот, кто словно в душе твоей спит.
Это вызов, – а что еще? – вызов
Тайной сути твоей из тебя!
Просыпайся – как грянувший выстрел
По мишени с названьем «судьба»;
Замкнут ты в личностное начало
Дней сегодняшних, зримых, земных.
Но живёт в тебе смутной печалью
Недописанный вечностью стих.
Он замышлен судьбою иною,
Что из времени вышла не в срок,
И всегда, словно тень за спиною,
Ждёт момента продолжить урок:
«…Так в снегу и пропасть угораздит…
Как невесту, колени обняв,
Чем укроюсь? – ресницами разве…
Спрячусь? – только в глаза свои, взгляд…»
Дописать? Да ведь это же дерзость
Жизни, что и теперь коротка!
…Просыпайся, танцующий дервиш,
Раз в снегу не замёрз за века.
ЭЙ, СОРБОН!
«Эй, караванщик, замедли ход!
С милой душа моя тоже уйдет…»
Саади
Где они, каравана следы?
Через десять веков Саади
Окликает печалью: гляди,
Сколько горя у вас позади!
Сколько счастья, что мимо прошло!
Всё сыпучим песком занесло,
Караванщик, замедли бег!
Исчезает за веком век.
Караванщик стегает коней –
Жизнь вращается спицами дней.
Словно пленница в коробе лет,
Оглянуться не смею в ответ:
Там душа моя, древний поэт,
Плачет, рвётся за мною вослед.
«… Караванщик, замедли ход!
Жизнь моя с караваном уйдет,
Та душа, что с моей – как одна,
И она исчезает, она…».
Саади через десять веков
Не ослабил звенящих оков.
Караван затерялся в песках.
Только голос не гаснет в веках, –
Голос, мною любимый до слёз,
Душу ранит падением звезд:
– Не спеши, Караванщик, прошу,
Ведь любовь в своём сердце ношу –
Целый мир умещаю в груди,
Не губи этот мир, подожди!
Караванщик, замедли ход!
Жизнь моя с караваном уйдет,
Вслед любви, ускользнувшей в вечность,
Мир взметнётся песчаным смерчем…
***
Национальность? Да, большой вопрос, –
Для личности, на краткий век рождённой.
Взглянуть на это с точки зренья звёзд? –
Уютный стог, где сладко спит бездомный.
***
Я осталась в той полночи светлой
Легкой тенью, пылинкой в луче,
Отраженьем в стекле, минаретом,
Рассекающим сумрак ночей.
А вчера я увидела въяве
Кто пришел попроведать меня
В светлом нимбе, как будто в оправе
Охватившего небо огня.
Как хотелось мне крикнуть, безгласной:
Уходи! – загоришься… сгоришь…
Но металась вокруг я напрасно, –
Только блики тревожили тишь.
Было – не было? Будет – не будет?
Всё в былом или всё – впереди?…
Мир дарован не теням, а людям
С растревоженным сердцем в груди.
В эту ночь муэдзин с минарета
Лишь любовь воспевал в вышине.
И звезда, как судьбы сигарета,
Отражалась в туманном окне.
***
Мне снятся сны о солнце Хорасана
На русском полноводном языке.
Душа — незаживающая рана
Оазиса, рождённого в песке.
ВЕНГРИЯ. БУДАПЕШТ
Дворики затоплены цветами.
В черепице розовой – дома.
В предосеннем воздухе витают
Страсти злободневного ума,
Застревая броскою рекламой,
Жаром кухонь сквозь дыханье роз.
Я толпе, текущей плавно-плавно,
Неудобна, как бродячий пес.
Я как будто здесь бывала прежде
Много лет (веков?) тому назад.
Здесь Дунай мерцающей одеждой
Мне щекочет так привычно взгляд,
И соборов спящие ракеты,
И дворца туманный силуэт.
Хунны, что историей отпеты,
Мне глядят с угрозой скрытой вслед:
Облик мой претит им в чем-то смутно.
Безмятежна скифская душа.
Мы не совместимы на минуту.
Но столица хуннов хороша!
Мне она запала в сердце в прошлых
Всех моих скитаньях по земле.
Хунны чуют: жизнь моя – оплошность,
Риск зерна, проросшего в золе
Пепелищ, которыми усеян
Мой земной, враждебный многим, путь.
Так брожу, толкаясь между всеми,
Юный огнь бурлит, сжигая грудь, –
Это солнце Азии, которой
Я навеки предана в веках.
Жизнь идет, сбиваясь на повторы.
Мир воспоминаньями пропах.
ПОЛЬША. ВАРШАВА
Город встретил нас туманом,
Серым сумраком, дождём.
На лице у каждой панны
Тень гримасы: вас не ждём;
Все паны ушли носами
В пышно-польские усы.
Что же, знаем мы и сами:
Накренились вновь весы,
Вам теперь милее Запад,
Не указ уже Москва.
На вокзале тот же запах,
Что навек уйдет едва ль;
И подобием кремлевским
Дом высотный вздет как перст.
Впрочем, мы – не из московских,
А киргизских очень мест.
Из-за русой пышной чёлки
Изумруды смотрят в зал.
Ах, какие у девчонки
Чисто-русские глаза!
МАКЕДОНИЯ
Низкорослы сады, виноградникам тучным подстать;
Заросли, как щетиной, лесами
Округлые горы.
Серпантинам дорог здесь легко и кружить, и плутать,
Где в едином объятии сходятся счастье и горе.
Из далеких веков, где звучал Македонского клич, –
Разноцветье очей, и наречий, и распри, и дружбы.
Две земли сопредельных соседи решили наречь
Царским именем грозным причастного к вечности мужа.
И враждуют теперь – то на людях, а то исподволь, –
Все потомки его сыновей,
Что рождались в походах.
Слишком мало имен здесь навеки прославлено, что ль?
Или войн его дух и теперь колобродит в народах?
Воды озера Охрид начнут в Македонии вдох,
Чтоб в Хорватии выдохнуть, вздоху Албании вторя.
…Сердце, вспыхнув, слилось с сердцевиной минувших эпох.
Может, так Македонский приметил киргизское море?
Он вот так же спускался к такой же хрустальной воде
Первозданного чуда, хранящего боль лихолетий.
Наши души – родня,
Хоть и встретимся только в Нигде,
Двух похожих озер,
В них влюбленные накрепко,
Дети…
Светлый Охрид,
Качай своих чаек на добрых плечах,
Отражай свои горы в походной щетине столетий;
В моем сердце любовь ты скрепи, как большая печать.
А иначе зачем чистота твоя манит и светит?
СЛОВЕНИЯ. ПИРАН
Я стою у моря, что в мечтах
Так манило, нежило, томило…
Будто смех на старческих устах,
Как под ветром высохшая нива, –
Море узнаваемо, и нет
В нём загадки новой, тайны, чуда.
Во сто крат сильней струится свет –
Тайный синий свет из ниоткуда,
Что пленяет сердце жаждой быть,
Видеть, знать, рукой пощупать счастье,
Лёгкой яхтой в синее уплыть,
Раствориться, стать в нем малой частью.
Море! Я несу тебя в груди
Столько лет, веков, тысячелетий!
Ты всегда сверкаешь впереди,
Манишь в путь мерцанием созвездий.
Этот миг – всего лишь только миг
Вечной встречи слова и творенья.
Твой исток – единственный родник:
Сердца искромётное горенье.
ЧЁРНОЕ МОРЕ
Море – как близкое горе:
Не перейти, не понять.
Страшно на этом просторе
Думать о завтра, мечтать.
Всё, что случалось, – осталось
В этой чернильной глуби.
Вечность – бездонная старость,
Сердце глухое в груди.
Чёрное Море, – как много
Жертв приняло ты в себя?
Наши скрестились дороги:
Встретились мы не любя,
Хоть и мечталось – до встречи –
Взять и влюбиться в простор.
Чёрный неласковый вечер
Крылья над морем простёр.
Мечутся волны, как пламя, –
Чёрные всплески огня.
Как-то не вышло меж нами.
Море, ты кто – для меня?
ДЮНИ
«Это Дюни, — молвила болгарка,
По-цыгански плечиком качнув, —
Здесь всегда бывает очень жарко,
Платят здесь за воздух, за волну,
За престиж — побыть среди богатых
«Новых русских», толстых кошельков…»
Я была ни в чем не виновата.
Но поникла вдруг от этих слов.
Слишком много наших всех ошибок
Приняла Болгария в судьбу;
Слишком много горестных улыбок
В адрес русских я несу на лбу…
Жжёт клеймо — хоть я из «русских старых»
И предельно тощ мой кошелёк.
Только очень труден быт болгаров
И грядущий век — как к нам, — жесток.
И на этом фоне «русских новых»
Чванство, хамство, княжеская спесь
Так и просят высказаться в слове,
Что во всей славянской речи есть.
Мимо Дюней мчит дорога дальше.
Вдоль неё — всё та же моря даль.
Почему-то кажется: я старше
Всех, кому неведома печаль,
Что в улыбках плещется, во взглядах,
В жестах и повадках тех людей,
От судьбы которым мало надо —
Был бы мирным хлеб и сон детей.
Море, море, — ты всегда прекрасно,
Ты печаль, которая светла.
Ты даруешь всем любовь и счастье,
Ты сжигаешь горести дотла,
Холишь, не скупясь, своим покоем
Нищих, и убогих, и больных.
Что же, — пусть богатые изгои,
Чванясь, платят также и за них!
ПЕРЛА
На трибуне – английская речь.
За окном же – болгарская осень.
Между ними волною протечь,
Как сквозь невод, нетрудно мне вовсе.
Все равно, на каком языке
Чьи-то мысли сплетаются в речи.
Там, внизу, на горячем песке –
Растекаются волны беспечно.
Так же вольно настроена мысль –
Как ей хочется быть самостийной!
Там, за окнами, синяя высь
Утонула в барашковой сини,
Пахнет рыбой и лесом – как сном
О русалке, коте, лукоморье,
Обо все настоящем – живом
Вечном счастье, не знающем горя.
Так забытое детство в душе
Море лечит немолкнущим гулом,
От ошибок, застывших в клише,
Вдруг спасая
школярским прогулом.
СОЗОПЛЬ
В памяти осталось от Созопля
Черепица красная домов,
Стены, ярко-серые от соли,
Цветники в квадратиках домов,
Шум прибоя – прямо в парке выплеск
Моря, не щадящего преград.
И еще – внезапный, словно выстрел, –
Малыша небесно-синий взгляд.
На лукавом личике болгарском,
Загорелом сочно — дочерна,
Ясный взгляд, доверчивый по-братски,
Выдал вдруг, какая мы родня.
Пусть давно известно, мы – славяне,
Корни, мол, единые вполне.
Но слова останутся словами,
Истиной, пришедшею извне,
До поры – пока предаст огласке
Связь племен
улыбка малыша
В древнем смуглом городе болгарском,
Где светла славянская душа.
Этот свет увидишь вдруг повсюду:
В белых чайках, в тучах, в пене волн,
В речи, где слова цветут, как чудо,
Не теряя памяти времен:
Сладолед, и летище, и ласка,
Не пожарить – просьба – горний лес.
Мне Созопль запомнился, как сказка,
Где душа прозрела от чудес.
БОЛГАРИЯ. НЕСЕБР
Древние римские камни.
Улиц горбатых хребты
Выгнуты перед веками,
Будто бы тащат кресты
К вечно готовой Голгофе
Чуждую веру попрать.
Римской империи профиль
Море рисует опять –
Снова и снова, взбивая
Крепкой волною Несебр.
Бродит толпа молодая.
Сотни наречий и вер
Выплеснул мир в этот город,
Древний, истертый до дыр…
Длинным заливом расколот
Город, похожий на сыр
Множеством темных отдушин,
Улочек и тупиков.
Здесь я купила ракушку
С музыкой прошлых веков:
В ней – завитками – осталась
Летопись войн и родов,
Вечная юность и старость
Древних морских тупиков.
Здесь я купила колечко –
Рыбку в изгибе тоски,
Символ Не-себра извечный:
Быть – именам вопреки,
Резать болгарские цацки,
В них не жалеть серебра,
Мир одаряя по-царски
Памятью зла и добра.
ГЕРМАНИЯ. ЗА ОКОЛИЦЕЙ ПАДЕБОРНА
Кухня, дети, кирха…
Колокольный неумолчный звон
Все плывет и плывет, листопад золотой обгоняя.
Тишина, чистота
Взять должны бы все чувства в полон,
Но глухая тоска плещет в сердце, его омывая.
Осторожно ступаю по мягкой ковровой траве,
Обелиски читаю, как будто священную книгу.
Сколько русских имен здесь, на кладбище.
Сколько их – вне.
Перед надписью каждой все жду долгожданного мига,
Чтоб припасть к обелиску и деда родного обнять,
Что давно превратился в траву, в колокольчик росистый.
Здесь, на кладбище русском, такая стоит благодать,
Что непрошено вьются в уме благодарные мысли.
Вам спасибо, потомки врагов, –
За траву, что мягка,
Тишину, чистоту, нескончаемый звон колокольный.
Пусть стоят во главе у вас
Кухня, детишки, кирха…
Дед погиб и за это.
И путь его не был окольным.
АВСТРИЯ. ВЕНА
Послал ли Бог, принес ли черт меня, –
Восток и Запад сблизились настолько,
Что оба стали пламенем огня
В пьянящей обжигающей настойке.
Брожу, хмелея, целый день уже
По городу, прекрасному, как сказка,
Где, обгоняя в плавном вираже,
Плывет к дворцу высокая коляска
И кучер, погоняя лошадей,
Насвистывает Штрауса негромко,
И пара ярко-белых лебедей
Бесстрашно подплывают к самой кромке
Озерной глади, розовой в глуби
От отраженья вешнего цветенья.
И чувства вторят радостно в груди
Нежданному подарку обретенья
Красы, созвучной миру и душе,
О коей я не ведала, не знала.
О Вена! Бальный блеск большого зала,
Где я танцую целый день уже!
США, СТАРЫЙ ЧАТНЕМ
На цветущем холме, на пирожное формой похожем,
Разноцветные мальчики змеев пускают в полет.
Каждый крепко, как счастье, за нитку ведет осторожно
Свою яркую цацку – чтоб вдруг не ушла в небосвод.
Рвутся змеи воздушные выше и выше умчаться –
Всякой масти и формы, готовые насмерть к борьбе.
Но умелый хозяин свое безрассудное счастье
Держит крепко, как долю, что выпала в общей судьбе.
В этом ветреном крае, где даже цветущие ветви
Улетают, срываясь салютом с полощущих крон, –
Вниз сбегая с холма, так боюсь, что не феей, а ведьмой
Вдруг взметнусь в небеса, ветром взятая в вечный полон.
Кто удержит меня?
Кто натянет бечевку упруго,
Чтобы я не смогла от земли этой чудной умчать?
Я не стала Америке даже случайной подругой.
Оттого так боюсь улететь и пропасть, что – ничья.
Безрассудной бывать и похлеще могу в одночасье –
Далеко от краев, где ветра помогают взлетать, –
В моей бедной стране,
Что отсюда мерещится счастьем,
Где не ведьмой, а феей себя умудряюсь считать.
Так держись за стволы отвергающих небо деревьев
И спускайся с холма осторожно, как чаша с водой!
Слышишь: сердце трепещет на привязи вечной и верной:
На крепчайшей бечевке, что будет с полмира длиной.
***
Улица детства! Ты манишь вернуться,
Ты зазываешь цветущими вишнями…
Как хорошо поутру бы проснуться
В доме, где быть мне до смерти нелишнею,
Там, где скрипят половицы медовые,
К окнам сирень наклоняется гроздьями.
Знаю, стихи мои лучшие – новые –
Там вызревают, как яблоки поздние.
Тихая улица – детскою памятью
В сердце навеки отмытая добела.
Там и метели похожи на замяти
Пуха, весною летящего с тополя.
Там даже старость свершится, как молодость –
Тем, что за детством приходит, не мешкая.
Там и прозрений осеннее золото
Ляжет удачей: орлом, а не решкою.
Всё, что меж детством и старостью – полноте! –
Было иль не было? Сумерки зябкие.
Внуки шалят, рассыпая по комнате
Воспоминаний поспевшие яблоки…
ДОМОЙ
Уже не здесь, уже в пути – домой! -
Из благодатных, золотых, медовых
прекрасных мест…
Мне этот край – чужой, как языка непознанного слово,
Что, вроде, и дается,
Да на вкус –
Пусть самое прекрасное – невкусно.
Мне стал понятен странника искус, –
В конце пути сверкает это чувство –
ДОМОЙ!
Отныне Млечную тропу я вижу только взлетной полосою
Из всех миров –
В родимую судьбу,
Что с жизнью не кончается одною.
***
Белый свет с утра настолько белый, –
Как в вишнёвом кипенном цвету.
Иней с веток бабочкой несмелой
Вниз летит и тает на лету.
Солнце в небе. Солнце в сердце кружит.
Словно стали с небом мы – одно.
В мир гляжу. Страницей в вечность служит
Шторой не пленённое окно.
Вижу не сугробы, а соцветья,
Гроздья, звёзды, взрывы взлёта птиц,
Словно всё, что есть на белом свете,
Всё спустилось с неба, пало ниц:
Всех морей безумство, всё горенье,
Что за жизнь сумела я объять,
Фейерверк магнолии весенней
На Нью-Йоркской Аве номер пять,
Домиков словенских и болгарских, –
Скопом заблудившихся в душе, –
Тех, любимых, тех, венецианских,
И не забывающих уже.
Всё прозрачно. Всё вокруг едино.
Мысль моя, как бабочка, светла.
Посмотри, добытчик мой, мужчина:
Целый мир я в дом впустить смогла!
СВИДАНИЕ С ИССЫК-КУЛЕМ
Это где-то вдали:
И заботы, и встречи,
Неудачи и горькая память потерь.
Меня озеро детства баюкает, лечит,
Лижет раны души, словно ласковый зверь.
В белопенную гриву лицом зарываюсь,
Утопаю в объятьях блаженно-родных.
Так на ветке, наверное, нежится завязь,
Если ветер с дождём неожиданно стих.
В синеве материнская нежность таится.
Я кажусь себе маленькой, глупой, смешной.
У любви удивительно разные лица,
Только схожие всё-таки глаз синевой.
Ты лечи меня, озеро, нянчи, баюкай, –
Я к тебе возвращаюсь всегда на щите.
Может, всем неудачам и служит порукой
Неизбывная щедрость твоя в доброте?
Может, лучше хлестать меня злою волною,
Сыпать соли на раны, топить за грехи?
Так на свете ведётся со времени Ноя, –
Пишут книги об этом, слагают стихи.
Но по-прежнему озеро лаской лучится,
Гладит тело атласной водою своей.
Высоко надо мной белоснежные птицы
То парят в синеве, то сливаются с ней.
И тогда, прозревая в догадке неясной,
Я сливаюсь бездумно с сиянием дня.
Может, жизнь не казалась мелькнувшей напрасно,
Если б озеро здесь удержало меня?
***
Отпустите меня, отпустите
Перелески, луга и ветра!
Моей вечной души не губите,
Полуночные пляски костра!
Отпустите, душистые купы
Распустившихся майских садов!
Почему свои нежные губы
Алый мак протянуть мне готов?
И зачем голубые объятья
Распростер Иссык-Куль на заре?
Для чего разноцветные платья
Примеряют снега на горе?
Красотою пленённая, плачу
Оттого, что недолгий мой век
На чернильные кляксы растрачен,
Потому что – смешной человек! –
Лишь под занавес жизни увидев,
Как прекрасна земля, где живу,
Попыталась и я, как Овидий,
Раствориться во всем наяву:
Стать и ветром, и морем, и птицей,
Безымянной былинкой в лугу.
Оказалось, – увы! – перелиться
Я в земное уже не могу.
Только взгляд – неотрывен, а чувства
Не берут меня больше в игру.
Отпусти меня в юность, искусство!
Я, клянусь, не притронусь к перу!