Старик любил молодую плоть,
тянулся к ней своим накрахмаленным,
шейно-платочным, проутюженным
одиночеством
Членистоногое
паукообразное
желание.
Дрожащая капля
на лезвии бритвы.
Он стерег.
Он страдал.
Говорил, что форма обретает
совершенство
в точке гибели.
Цитировал Рембо.
Исповедовал нечто вроде родительства,
терзаясь комплексом а-ля Дедал.
А юное создание зевало,
на зрачке его объектива
ночлежила скука.
Эта скука
позволяла морщинистому пороку
себя ласкать,
изображала друга.
Колоритные седины,
сбрызнутые парфюмом,
триумфально вздымались.
Но катарсис не достигался.
Утоление не насыщало.
Увещевания кольцевались.
Вчерашнее сжималось от страха
вторжения победоносного
атлетического завтра.
Страх порождал
феодала.
Острый запах табака,
кашель,
заплеванный носовой платок,
корешки книг,
три десятка картин,
виноград на тарелке.
Как долго это тянулось…
А улочка Сен-Дени
равнодушно дремала.