Сказать про него: "старик", означало бы сделать ему аванс,
и даже просто сказать о нём, ведь, когда говорят о вас,
подразумевают какую-то плоть и дух — рассуждать есть о ком,
чего однозначно нельзя утверждать в нашем случае со стариком,
которому больше годится сравнение с неощутимым: звук
потрескивания патефона, запах гниющего пня, из двух,
пожалуй, одно и не выберешь, кажется нет ничего, а то,
что есть — рудименты дыма, облако облачено в пальто,
хотя и пальто сохраняет лишь цвет, да нет-нет норовит обронить
последние шероховатые атомы драпа, ворсинку, нить
в траву, где куски патефона с трудом отличишь от обломков пня,
где запах со звуком, своим новым другом (и каждый как будто бы пьян) —
в процессе распада, где яблони сада над ними шумят в мандраже,
молекулы облака (или же дыма) рассыпаны в виде драже,
к подножиям элементарной таблицы деревьев (чей штат не раздут),
лежат семенами, и есть основание думать — весной прорастут.
Деревья — химические индикаторы времени года, черны
(местами) по-вдовьи, а их нагота преисполнена величины
их траура. Голая скорбь свободы. От века неволят темнеть
реформы погоды, превратности жизни, такие, к примеру, как смерть.
Безмолвен наследник империи яблонь, в саду ковыряющий дёрн.
Молчит и прапрадед его, оставляя сдвижной алюминиевый трон
стремянки. И свита придворных деревьев покорно склоняется над
правителем. Скипетром детской лопатки мальчик приветствует сад.