Удельный вес удельного божка
в моей осенней вотчине ничтожен.
Деревья,
расстающиеся с кожей,
изверились в спасенье до листка.
Утратив вместе с зеленью лесной
не только веру в Свет,
но даже голос.
Презрительно встречаю чью-то подлость
зловещей, равнодушной тишиной.
Здесь чёрные, угрюмые пруды
вчерашних визави не отражают.
Их тени неприкаянно витают
над зеркалом мерцающей воды.
Лишь ворон с ветки гаркнет:
«поделом!»
И вновь туманный мир уйдёт в молчанье.
Не радости,
но многие печали
отпущены им в сумраке земном.
А мир,
едва лишившийся листвы,
чурается чужих прикосновений.
Я брезгую любой случайной тенью
по праву уязвлённой наготы.
И лес мой,
как обглоданный скелет,
исполнен не смирением, а злостью.
Он встанет непременно в горле костью
тому, кто погасил в нём тихий свет.
Пусть птичий молодняк спешит на юг,
в живую синеву вбивая клинья.
А я к душе пришпиливаю зиму,
ветрам седым командуя:
«к ногтю!»
Декабрь позёмкой бросится к ногам.
Ему не избежать моих пожаров.
Мой лес и после смерти будет жалить,
испытывая пламенем снега.
И новая Весна взойдёт на трон,
всё пережив -
и смерть, и злую зиму…
Чтоб вновь листва рвалась неумолимо
сквозь кружево сожженных, чёрных крон…