Не успевает таять пена
на побережье смутных снов,
где зреет сладкая измена
и тайный умысел готов.
Слепые заросли желаний
смыкают круг. Тоска растёт,
сбивая спесь с иносказаний,
и в соучастники берёт.
И жизнь моя, не жизнь, а ворох
надежд, вся для отвода глаз,
вся — из отрывков, оговорок,
вдруг выставлена напоказ.
Когда тебя из мрака вызвал,
то понял: для тебя ни дня,
ни одиночества, ни жизни,
ни слова нету у меня.
Ты растворяешься в лоскутном
тумане мысли. Там никто
не различит тебя, там — мутно.
Я говорю: люби лишь то...
Но внятна быть почти не может
любовь. Так разговор
не клеится. Я множусь:
я — царь, я — раб, я — червь, я — вор.
Твой взор всегда скользит по глади
моей, взыскуя глубины.
Но мир мой высосан, украден
тенями, переплавлен в сны.
Я говорю с тобой, но в памяти
ты не укладываешься. Быль
сквозит во мне, как ветер в раме
пустой. Я быть могу любым,
но не собой. Ты — бесподобна.
Лишён подобий образ твой.
А между тем, во тьме утробной
любого вымысла прибой,
в тишине замерев,
закипая на -овь,
бьёт в пентаметре вверх,
чтоб в гекзаметре вновь
упасть в мгновенном изможденье,
дробясь, являя в сотый раз
лишь двойника происхожденье.
Пусть так. Но как добьюсь сейчас
(когда и сам я не таков),
чтоб вышел, вымышлен,
из-под сухого ливня слов
до нитки вымокшим?
Можно так истощить невозможность,
подточить её тяжкий оплот,
чтоб и звон её пустопорожний
в деепричастный взять оборот.
Ночь выходит в прихожую, пятясь,
и на стол золотая ложится пыльца,
где писец обнаружит анапест
для ухода за кожей лица.
...Чтоб сбылось, чтобы быль укачала.
Но, пожалуй, исчезни сначала.
Тогда согласуешься с памятью, где
поверхность и недра былой пустоты
и хищную, щедрую злобу людей
начнёт обволакивать сумрак мечты,
неясной, преступной, рождённой намедни;
где область твоих управлений со мной
уже примыкает вплотную к последней,
и обе — к последней, уже неземной.
1993