ВСПОМИНАЯ ТО, ЧТО БЫЛО
(отрывки из некоторых публикаций в периодической печати)
***
В старом шкафу вдруг нашёлся платок.
Я поглядела: узор не довышит.
Шёлк нитяной обветшал и поблёк,
но ещё жаром предвиденья пышет.
Долго глядела я на узелки…
Но по какому заклятию злому
кончилась эта работа по дому,
выпорхнула из проворной руки?
Недолетел Гамаюн до ветвей,
не зацвело кругом и не запело,
не достучалось и не доболело?
Лишь обожгло меня сгустком затей?
Я замираю от этих «не до»,
точки хочу, оттенить кривотолки!
Надо найти то, не знаю я, что –
режут глаза нитяные осколки!
Господи, дай мне довышить, допеть
жизнь, что пришла вдруг ко мне ниоткуда,
но из какого-то первого чуда,
чтоб не согретую душу согреть.
***
Годины летописей грозных.
Бумага стерпит даже стон,
лови пустой гортанью отзвук,
губами стиснутых времён.
Вот так кончаются объятья.
И дышат писари. И вот
столетий сумрачные братья
стрелой целуют смуглый лоб.
Как тяжело жить без обмана,
(прости, мой суженый, мой князь!)
быть с прошлым хочется на равных:
цепями сковывает связь.
И так. Прости меня, мой любый,
мой солнцеликий, вещий вождь.
Гляди, поджав с обидой губы,
идёт истории грабёж.
Вновь переписаны страницы,
нет зренья у простой беды.
Но отчего мы смуглолицы
с эпохи Золотой Орды?
И вновь скрипит пером историк:
«Затменья не было…» Рябят
другие истины.
Не стоит
мне плакать – не было тебя.
Не сёк нас ветер Приазовья,
вино не черпал Святослав.
И мать, ослепшая любовью,
не воспаряла, птицей став.
О, Сирин, Гамаюн, мы тонем,
слагая крика этажи.
Но если князь не похоронен,
то где же ты сейчас, скажи?
Летишь на крыльях одноместных,
душа – в кулак, и – за Алтай.
Пусть вечность наша бестелесна,
но зацепился ты за край.
Вот отираешь пот со лба,
когда рукав наполнит воздух,
и врезана моя судьба
в истории печальный отзвук.
журнал «Молодая гвардия»2002 год
***
Нет матери. И нет отца.
Я от живых их защищаю,
от зла, что, как обрыв – по краю.
От сплетен – тяжелей свинца.
Ершиста я! На белый свет
одно такое златопрясло.
Звезды погасшей льётся масло,
я – убываю вглубь, но нет
другого времени. Наплачусь,
душою вспомнив небеса.
Любовь сильнее всех палачеств,
у юности свои глаза!
Там дерево отец сажает,
а дерево взлетает ввысь.
...Ко мне идущий, помолись!
Из нас столетье убывает.
На убыль – дерево, звезда
и птичий смех, что рвётся в душу.
Мгновенья, может, будут лучше,
но так, как было, никогда.
журнал «Юность»№5 2000 год
***
За калиной, пониже, кусты серебристых акаций.
Гвалт ребячий доносится и незатейливый спор.
К той смеющейся девочке мне, сквозь года, пробираться,
на себе ощущая свой дымчато пристальный взор.
Жизнь – слоиста, калинова, кольца её наплывают.
Погляжу: ею вечность прошита, промотана сквозь.
Вновь и вновь зацветают акации первые в мае,
и качается облако детских, кудрявых волос.
Но откуда оно – это чувство берётся – сиротства?
Невозвратности чуда, нескладности первопотерь?
И пусть девочка та на весь миг, на все дни насмеётся,
не законченный смех – это словно открытая дверь
Там, где берег кисейный, весь в белой метели черёмух,
где тропа возникала внезапно, наверно, раз сто.
Под пластом дней минувших, таится единственный омут
так манящий звездою покатой, зовущей в ничто!
В то, чего уже нет, в то чего уже не повторится,
перемолото бурным теченьем, закрыто травой.
И – в прищуре глаза.
И – в покое незримые птицы.
И цветенье черёмух, и – солнце над головой.
в сад калиновый, в дымке дурмана акаций,
сумасшедший, почти нереальный, но радостно мой.
Я туда могу, тысячи раз возвращаясь, не возвращаться,
всё равно позовут, всё равно меня кликнут домой.
Через кольца годичные те, что намотаны в сердце,
так вросли, так впитались сквозь терпко калиновый смех.
Но не время ещё!
Не зовут.
Ожиданием греться
я полвека могу, я полжизни могу ради тех,
дорогих, в бесконечную даль уходящих, в землицу с оградой
за калиновый сад, в год акаций, безудержный чад
да за мёртвой водой, да за истовой этой неправдой
мимо девочки, спора ребячьего, в гомон и гвалт.
***
Вижу на картине– глиняные бабы,
розовые щёки, пряди возле лба.
Праздники, крестины, поминанья, свадьбы,
глиняная песня – хрупкая судьба.
Ни к чему нам вечность – в ней немного толку,
мы живём вгновеньем да минувшим днём.
Глиняных творений – мы с тобой осколки,
из одной основы, только врозь идём.
Как тебя люблю я! Так похожи судьбы.
Я сама сложила наш с тобою путь…
Ты лепил, целуя, губы – стали губы,
грудь лепил, лаская, получилась – грудь.
В доме деревенском солнце ловит ситцы,
спит в углу молчанье, не считая дней.
…Я своей душою прилепляюсь к лицам
тем, что оживают в памяти моей.
***
Я свободна. В прошлое скитаясь,
вспоминаю лица, как во сне.
В каждом взоре – маленький китаец,
покачнувшись, тянется ко мне!
Вспоминаю: братья мои, сёстры!
Разбросало их по всей земле…
Вспоминаю отсвет папиросы,
и дневник, рассыпанный в золе.
Талисман в фарфоровом уборе -
наш китаец брёл через года
по комоду. О, какое горе,
если он разбился бы тогда!
Суеверье было с верой вместе –
не разъять! О, прошлое, прости
за мою невыплаканность в детстве!
Как сложны мы в счастье и просты!
До сих пор я загибаю палец
при подсчёте. А когда тоска,
оберега - маленький китаец
помаячит мне издалека.
***
Радость щемящая, словно пред Господом,
будто встревоженный утренний сон.
Нить разноцветная ходит пред кроснами –
красное поле плывёт в перезвон.
Мне бы лишь лучик украсть этой вечности
на тонкошеих его стебельках.
Сколько в узорах там сверх человечности –
светлые птицы гуляют в зрачках.
Мне б не сморгнуть их – остаться той, прежнею,
сквозь целомудренный, тёплый свой страх.
Пусть моя юность немного понежится
в пухе перины, льняных кружевах.
Меньше минут. Скоро кончится ткачество.
Быстро исчезнет не пролитый свет.
девичье грёзы - девичье чудачество
было – уплыло, приснилось – и нет!
***
Эти четырнадцать солнечных лет.
Радостно вижу и явственно помню
через томительный, тихий просвет
воду несу я в молочном бидоне.
Там, за бугром возвышается дом,
слишком знакомый – до скрипа и трещин,
вижу я тени за старым столом
трёх, дорогих и любимых мной женщин.
Слишком густа и сластима кутья,
бабушка Анна – синичка моя,
тихо склонилась над пухом кудели,
бабушка Лиза – над рукодельем,
бабушка Настя ворчит еле-еле.
Было ли это на самом-то деле?
Не схоронила ли бабушек я?
Солнце целует рыбёшек в пруду,
солнце целует меня - до веснушек.
То ли я медленно слишком иду
к вышитым птицам по краешку суши.
Через мучительный, тихий просвет,
где притулились деревья к забору,
может быть, смерти во всём мире нет –
есть лишь дорога, ведущая в гору!
Плещется снова вода на песок
та, что несу я в молочном бидоне.
Как меня ждут, как волнуются впрок!
Всё в голоса погружается, тонет!
Ты из какого инобытия,
сладкий и тихий просвет, быстротечный? –
бабушка Анна – синичка моя,
бабушки Лиза и Настя, конечно!
***
Древлянам не дано постичь - немы могилы.
Огня хитросплетенье.
И тёмен ясный след.
Что могут рассказать иновремён распилы?
Сожжён Искоростень.
А мести страшен свет…
Как часто я сама от мыслей злых слепая,
на стёкла надышав крапивный свой узор,
шептала: отомщу!
Но, летопись читая,
по запаху страниц я чуяла укор.
И в небо я рвалась своим горячим ликом.
Горящий трут. Хвост птицы. Почти живой костёр.
Не надо! Подожди! Между душой и криком
мгновенье сохранит невидимый зазор.
Отечество моё простит нас, если сможет.
А смуты у него и по сей день не счесть.
Душа моя горит, я чувствую, до кожи,
и колет под ребро свершившаяся месть.
***
И не дано нам знать, о чём не ведал Нестор,
смолчал что, уберёг, жалея, может быть.
И что за недогляд!
Мы из того же теста:
таимся между строк. Нас связывает нить
с ушедшим навсегда таинственно и гордо!
Мне кажется, что там я некогда была!
История земли, пиши скорей автограф,
пока крадётся в космос последняя стрела.
Я летопись к глазам всё ближе прижимаю,
по ветошным страницам стекают вглубь слова.
Вот – вещее нутро, начинка меховая,
в державу облеклось, запёкшись, как листва.
Храни её, Господь, во дни небес распада,
во дни лихих годин, пока гуляет спесь…
Пытливая душа, чего ещё нам надо,
и муки, и любовь – всё в летописи есть!
(Оживший сон)
С небом, что делать мне, ввысь распростёртым?
Что делать мне с его тёмною птицей?
Прошлое криком кричит полумёртвым,
стуком стучит. И не достучится.
Я не слыхала прекрасней надрыва,
день был короче гортанного звука.
Это шатры мне маячат с обрыва,
горько под сердце со скоростью стука.
Так оно было. Мерещатся рати.
Кровосмешенье времён в моём сердце.
Непостижимо искусство заклятий,
и всепрощенья загадочно средство.
Шепчутся камни о жизни растений,
в выдохе каждом встречается ангел.
Мечутся в нас запоздалые тени,
на половецкий нацелившись лагерь.
Конница грозно несётся по Дону,
Русь вознесла поднебесные стяги…
Боже, врастаю всей плотью в икону,
переполняясь созвучьем отваги!
***
Век мой двадцатый!
Щитами прикрой
поле моё Куликово!
Те, что в земле дотлевают сырой,
не досказали нам слово.
Слово зарыто. Остался рассказ.
Автор: народ-летописец
он нашу землю и будущность спас,
в лён наряжённый да в ситец.
Что все созвездья?
Не стоят звезды
к нам донесённой оттуда.
Я ль не детёныш военной беды,
пламени, зова и гуда?
Отче, помилуй!
Несказанных слов
выдай, притянутых к звуку.
Я за Отечество да за любовь
на отсеченье дам руку,
длинную косу свою расплету –
то-то привольно мне, баско!
Через столетья и сквозь немоту
крикнуть!
Но порваны связки.
журнал «Наш современник»№6 2003 год, №12 2003 год, №6 2006 год, №1 2000 год, №10 2002 год, №6 2008 год, №9 1999 год, 2001 год
***
Отпрошусь, что с урока на волю,
у земных отпрошусь я обид,
у сердечной, наплаканной боли,
и у сфинксов, и у пирамид.
Годы жадно летели по кругу,
отпрошусь у пустых и плохих,
снег, из века двадцатого туго
захлестнув моё горло, утих…
Исчезающий след человека…
Отпрошусь у своих я следов!
Снова снег из двадцатого века
пёсьим дыхом разжаться готов.
Лямки рвутся, шнурки и канаты,
окна стянуты нынче в квадрат,
птицы те, что от неба отъяты,
сумасшедшие крики родят.
Всех – из клеток, капканов из яви,
всех – наружу, навечно, навстречь,
блудным сыном, что дом не оставил,
берегущим, чего не сберечь!
(Примирение)
И всё равно вас примирю. Должна!
Носки, табак и соль – кладу отдельно.
Целую крест! Он жжёт мне грудь, нательный!
Вас двое, только жизнь моя одна.
(Меня не учит жизнь, не учит смерть,
наверное, останусь не учёной.
И мысли будут над водой студёной,
не отрываясь от земли, лететь.)
Но знаю я, как разжигать костёр,
как письма слать, чтобы дошли скорее!
Всех голубей, кромсающих простор,
всех журавлей, что клином небо греют,
пошлю за море – вязочкой судеб.
Летает куст и дерево летает!
Уложенный в тряпицу даже хлеб
для примиренья чёрствым не бывает…
И горькой водка. И не сладким мёд.
И весть застанет час и год особый.
И молний ваших встретится полёт,
но растворятся в междунебье обе.
Разбитое стекло – в одно сомкнись!
Разрезанная нитка – склейся в узел!
…Так помирились братья. Летопись
о том молчит. Но вопрошают узы!
***
Кузнецову Ю.П.
Нет, не могу я! Не секи лицо,
не рви когтями город, дождь осенний!
Дворняга прячется тихонько под крыльцо,
и звуки прячутся трамвайных песнопений.
Но дождь стучит мне по плечам, груди,
в кармане шарит, словно безбилетник.
Мы – дети улиц, выросли, гляди,
стальными стали, может, на две трети.
Так обточил нас дождь – до белизны! –
омыл до островерхоньких лопаток.
Я путь прошла мгновенный до жены,
и этот путь был под тобою – краток!
Я так не открывалась площадям,
ни солнцу, ни восторгу, ни мужчине…
Целуй меня, люби меня! Отныне
пощады нет! И мне не по годам –
убежище. Течёт с ресничек тушь.
И бесконечность ничего не помнит,
когда б не дождь, как небозванный муж,
до памяти не сбил бы подоконник.
И он уйдёт, чтобы сберечь мечту
и будет за безумным горизонтом
лететь с последним выкриком во рту
наполовину полуэхом стёртым.
журнал «Юность» №6 2000 год
***
Переходи! Вслепую, напролом
под визг моторов, заслонясь от солнца.
Пусть жизнь была всего лишь только сном,
но лучшее, что было, остаётся!
…Родное! Задыхаюсь, но люблю.
Вперёд, вперёд! Что не догонит эхо!
Пусть край перрона. Буду на краю.
И край земли мне тоже не помеха!
О, не задерживайте на пороге свет!
Перехожу из обвинённых в судьи!
Чтоб сделать шаг - другого счастья нет,
пока иду, тогда живу я, люди!
Передвиженье вечное моё,
по полю, лесу, далее – по жизни!
Вот этот, с ноготочек, водоём,
вот мостик, вот дорога по отчизне!
Перехожу, как будто бы служу,
как будто целый космос охраняю!
Черту, исход, последнюю межу,
дорога к дому, с солью караваю!
Мой переход из этого туда
кому-то незаметен и неясен,
из камня оживаю без труда,
да из купели исхожу, из ясель!
Перехожу из будней в праздник я,
как будто бы дорогу на рассвете,
перехожу я ввысь из бытия,
я из минут перехожу в столетья…
***
Пусть искрится река! Пусть петляет
по камням Урала!
Эта синяя глыбь,
эта мелочь на сгибах земли!
Много рек и глубин, океанов-морей я видала,
но они в моём сердце такую любовь не нашли...
Как вот эта дворняга, совсем беспородная речка,
то ли чей-то приток неизвестный,
не чтимый пустяк.
По мякине песков, по болотам кудрявым овечкой
пробирается в стадо, отбившись незнаемо как!
Ах, как сердце болит за тебя. ты моя бедолага!
Раскудрявка-дурища, куда тебя носит, зачем?
Кто тебя сбережёт? Может, Зевс?
Коль любая коряга,
для тебя, словно враг, причитающий:
“Ежели съем!”
Что мне делать со всем этим простеньким,
детским, нелепым?
Ни в стихи, на заплатку...
Куда это всё подевать?
Но как только в окно мне заглянет багряное лето
я мечтаю туда, в этот сон, в эту жгучую гладь!
Окунуться!
Войти! Вот она - вожделенная влага.
Где андатра плывёт
по махрово-тугим, по волнам...
И отсюда: моя безутешная в жизни
отвага,
обращённая к людям,
что будто бы звёзды к волхвам!
***
Cтол накрыт.
И остывает ужин.
А в бокале плавает вино!
Так отчаянно ты
нынче нужен,
целый вечер жду тебя давно!
Как на плахе сердце вдруг забьётся,
каждый звук –
твоим забрезжит мне!
Если ты захочешь видеть солнце,
то оно - в моём плывёт окне!
Ненавижу это ожиданье,
на него потрачена вся жизнь.
Осень - это на кострах сжиганье,
я ведь тоже рыжая, как лист.
Я вдыхаю воздух пепелища...
Осень хлёстко падает к ногам,
претворившись попрошайкой-нищей...
Позабудь!
Судить её не нам!
В этот мир ещё закрыта дверца.
Осень,
что ж ты плачешь, не спеша?
Приходи, хоть чуточу согреться,
здесь горит
одна моя душа!
Из цикла Светозарье
Сжимаю руки, разрываю зыбь.
Такая боль! Не приведи, о, Боже!
За грех какой мне суждено родить,
крича безумно на больничном ложе?
Неужто первенца? Когда и ночь, и день,
всё мироздание в моём скопились чреве!
Я задыхаюсь. Я кричу… лишь тень
мне музицирует в медлительном напеве.
Я - вся огромная, чумная! Липкий пот
глаза мне застит. Где набраться силы?
… А где-то там, у золотых ворот
живая плоть о плоть земную билась…
Вся жизнь моя - была она ли, нет?
Дом над рекой и вековые сосны?
Иль предстоит произвести на свет
мне это вновь - людей, дороги, звёзды?
Мосты сгоревшие, сынов и дочерей,
на бранном поле, кобылиц летящих?
Цветущий сад, пустыни, суховей,
весь мир другой - не этот, настоящий?
Вот женщина подходит - кто она?
Старуха, повитуха, просто дева?
Горю! Вся изнутри я сожжена!
Но тем сильнее темнота напева….
Так вот зачем всё прошлое моё!
Теперь я поняла своё призванье:
то тихо я впадаю в забытье,
то вновь, очнувшись, хрипну от страданья!
А дева ближе! Музыка слышней!
- Ну, милая! Ещё чуть-чуть осталось…
Вот так рожают бабы малышей,
впадая то в отчаянье, то в ярость!
Мой мир огромен! Как мой мир велик!
Мой первенец, мой мальчик долгожданный!
Я слышу крик, я вижу детский лик!
И музыку я слышу постоянно…
Из цикла "Притчи"
Горячо. Моя жизнь, как в тумане.
Ходят тени, растут из угла.
Скоро солнце за окнами встанет.
Я дочурку вчера родила!
Эти крошечные ладошки,
первый крик и курносый нос.
И за что же вдруг всё хорошее -
эта боль, что пронзала насквозь?
Белый чепчик с утра повязываю.
И сиделка дитя несёт,
ах, лоскутик мой, жизни бязевый,
моя кровь, моя плоть плывёт.
И вселенною опоясывая,
белым куполком чистоты.
В наше время расчёту подвластное
неужели свершилась ты?
Так ребёнка к груди прикладывают.
Погружают его в еду.
Ты - иконка моя лампадная,
я иду к тебе, я иду.
О, случилось! Издревле искусное
было чудо: дитю в роток,
(я - молочная, вся вкусная),
и встаёт на место сосок.
Дочь и я. Мы одно. Мы вечные.
Две свечи. Два луча. Две души.
С нас картины свои сердечные,
Леонардо да Винчи, пиши!
Сок берёзовый - по моей земле,
по корням моим тела плавает.
Идол молится серебру-золе.
Русь течёт во мне православная.
Да грибной ухой, да широкой рекой,
киселём из вишни, черёмухи.
Отведу я нежной своей рукой
от дочурки все беды-промахи!
***
Край ты мой дорогой! Распахнул свою дверь
во все стороны белого поля!
Охраняю тебя от невзгод, от потерь,
от страданий, от ветра, от боли!
Это я – верный страж. Мне уже всё равно,
что живёшь ты беспечно, нестрого.
Говорят, край родной, что исчез ты давно
вон за той кольцевою дорогой!
И очерчена линия мне ли, ни мне,
и осина ликует кудряво,
охраняю тебя наяву и во сне
от лихих, от мздоимцев, неправых!
Я всем сердцем с тобой, и водой, и луной,
где ты есть, в самолете, в машине.
Ты ли бабочкой льнёшь к моей блузке цветной,
иль растёшь в моём маленьком сыне?
Вот дождинка твоя на щеке, на окне,
вот страница из книги старинной!
Эту страсть по тебе ни заесть хлебом мне,
ни запить мне её анальгином...
Ты в метро с рюкзаками на спинах. И ты
на премьере балета. И в трюмах.
...Это надо же мне так себя извести,
так погрязнуть в учительских думах!
Посмотри, я построила дом, чтоб крыльцо
выходило всем солнцем на запад!
Всё во имя тебя! Лист, покрытый пыльцой,
дух грибной и сиреневый запах!
Пусть кому-то смешно, не боясь ничего,
с каждым днём убеждаясь сильнее,
что мы знаю зачем, от кого, для чего
охраняю, себя не жалея!
В одиночку ли, войском ли, светом ли, тьмой,
высотою, всей сутью, судьбою
до последнего часа, в лаптях да с сумой
на посту я всегда пред тобою!
***
Мой синий лес! Насквозь прогретый весь!
Росы прохладной – только кот наплакал.
Ни ручейка. Ни озера нет здесь.
Лучи лишь разбегаются двояко.
Бывает ливень, но не здесь, в Москве!
Такой тягучий и такой прохладный.
Здесь только пара капель на траве,
и – снова тихо, как в пустой парадной.
Бывало, что опята весь пенёк
осадят, возгордясь, на тонких ножках.
...Чему училась я, то здесь не впрок,
другая мера здесь, расчёты - тоже.
Две тысячи от сотворенья лет,
как минул день. И жидкие берёзы
ещё считают зим погасших свет,
который и понятен, и осознан!
О, мне бы так! Стряхнув дожди и снег,
сиять и грезить. Был бы нынче праздник!
Мой синий лес! Ты весь, как оберег
от нечисти, от горечи, от грязи!
Потерянный рай
Проповедую зиму. Цепляется март
коготками своими, меняя обличье!
Снег - суконный, в следах небывалый азарт.
Ночи ухают в бездну, вздыхая по-птичьи.
Снова к Богу взывать да хулить подлецов,
Пестун с пестиком звёзд надо мной наклонился.
На копейку всех слов - с нитяным бубенцом,
да кутья на столе с курагою и рисом.
И с тех пор колоколец в осколках звенит,
и щекочет весна - проповедника в баню!
В переводчиках - я. Как прилипчив зенит!
И берёзовым пёрышком высь меня манит.
Соберусь и пойду.
Нагишом, босиком.
Воскрешаться не больно - снег скоро растает.
Золотистые клювы сосулек легко
провисают на крышах в потерянном рае.
***
Как странно начался вдруг нынешний год,
был ветром наполнен чердак!
Мне думалось, что я - из твердых пород,
но всё оказалось не так...
Ни камень внутри!
Ни гранит и ни лёд!
Живая я, не умерла.
Вот в вазе – цветы, а в тарелочке – мёд,
и – путник присел у окна!
О, страсти моей нерастраченный пыл!
Касания рук наших, тел!
И ты меня тоже тогда полюбил.
Ты этого тоже хотел.
Твоя! Я – твоя!
Так расплавилась медь!
И думалось мне наперёд,
зачем я смогла так окаменеть,
всё сердце – сплошной гололёд?
Затем, чтобы ты, чтобы я, чтобы мы,
как будто зверьки в час ночной,
сцепились в клубок, восходящий из тьмы,
в одной оболочке земной.
Когда обнажённые наши тела
могли иступлёно дышать,
и нервы растерзанные догола,
ещё обнажённей душа,
тогда поняла я небесную гладь
и землю, что может родить!
А после
останется верить и ждать.
Я жду тебя.
Приходи!
Нет каменной бабы!
Есть плоть, сердце есть,
горячее пекло нутра...
Произошла я, что ночь и что днесь,
из твоего ребра!
Когда поглядишь ты на каменный свод,
тогда вспоминай меня!
Наверно, действительно странный год,
чудесней был день ото дня...
О, как ты сумел – я свободна опять,
какой ни была никогда.
Благословенен твой дар оживлять
деревья, людей, города!
журнал «Московский вестник» №1 2001 год
Встреча
1.
Не прекословь. Я не могу,
какой была, быть нынче гордой!
Запомни лишь, в каком году
от нежных слов сводило горло!
Запомни век. Страну мою.
Весь шар земной подобный взмаху!
О, милый, я тебе свою
отдам последнюю рубаху!
А помнишь тихие дома?
Распахнутые небосводы?
Жизнь проморгала я сама,
и проворонила я годы…
Целую в щёки – мой родной!
От яблок пахнет барбарисом…
Ты осветил меня, и мой
безумный свет с твоим скрестился!
Не сетуй и не прекословь,
пусть будет время урожая…
Моя последняя любовь,
теряю голову, теряю…
2.
Я говорю – навек. А ты мне только – здравствуй!
Я жду тебя всегда, а ты лишь в выходной.
Я так тебя люблю, что я желаю счастья
пусть даже не со мной, пускай с твоей женой!
Соединяет нас так маятно и гулко
в единое ядро тугих глубинных недр
я – праздник для тебя, коль одолеет скука,
ты для меня огонь, что расплавляет медь.
Ты для меня – весь свет, я для тебя – на ночку,
что крепость, что приют от варваров спасти!
Как грудью на редут, лечу за землю отчую,
чтоб отстоять тебя – от жилки до кости!
О, как теперь мне быть? Паду я на колени.
Ты молишься Богам! Я – на твоё лицо!
Начало всех начал! Мерило измерений!
Мне сердце криком рвёт, как будто бы свинцом…
А хочешь, за тебя за наш я грех отвечу?
А хочешь, отменю я твой Небесный суд?
Лишь только обними меня слегка за плечи.
И просто так побудь,
ещё со мной побудь…
3.
Под песню «Разлука» мы стали встречаться
с тобою, негаданный мой человек!
Моё невозможное, нежное счастье!
Любви однодневной
серебряный век!
Так, значит, не будет раздора, укора
и ссоре не дан будет горестный ход!
И ревности злого не будет укола,
и криков моих, сотрясающих свод!
Не будет посуда разбитой. Особо
останется целым Китайский сервиз!
И сказки, в которой с тобою мы оба,
с отчаянья бросимся, страстные, вниз!
Не быть мне с позором к столбу пригвождённой!
Как в средневековье, не выпить мне ртуть!
И дождик не свалится телом тяжёлым –
медовый, ромашковый –
больно вдохнуть!
И под одеялом, от бабки дарёным,
с тобой не погреться в метельный февраль!
А я – влюблена да и ты был влюблённым.
Хорошая пара была бы.
Как жаль…
4.
Мне холодно, когда есть расстоянья,
пожухлые цветы и добрый старый снег!
Разнополярны – мы, слова, дела, желанья,
ты для меня – любовь, я для тебя – ночлег!
Мне нужен лишь твой свет, что вдруг во мне зажёг ты!
Такой же золотой, заснеженный точь-в-точь!
О, как болит душа – открыто, обнажено,
её размер – навек, твоя душа – на ночь!
Берёзовой зимой, когда мои деревья
во сны погружены, ни вздрогнуть, ни вздохнуть,
объеду город весь, похожий на деревню,
ты только намекни, и я отправлюсь в путь!
Распахнута вся жизнь моя, как эти звёзды,
раскрыта, словно книги всех библиотек!
Как закрома лесов, как острова, как плёсы
всех скрытых подо льдом земных глубинных рек!
Я направленья их в твоих глазах читаю.
Я целиком твоя…
Мы слеплены в одно
единое ядро. И ничего, что с краю
планеты я твоей, что светится в окно.
А в затяжных снегах есть, милый, тоже прелесть,
размытое лицо, размытые шаги…
Глаголю чепуху, несу сплошную ересь,
но так серьёзно я, беспомощно надеюсь,
ещё побудь чуть-чуть, ты про любовь солги!
5.
Положись на меня! И кому ещё можно доверить
золотое перо, свои мысли и классику библиотек?
А ещё небеса, где гуляют небесные звери.
А ещё этот снег. Ты ведь тоже немножечко – снег!
Как сквозь пальцы - вода, протекаешь по сердцу,
тебе что?
Твоё дело – ручьи, твоё дело – большая вода…
Положись на меня! Не сбегу за границу! Известно,
что я здесь на всю жизнь, это, значит,
на век, навсегда!
Возле, здесь буду жить,
как живёт на вокзале дворняга,
чей хозяин ушёл, испарился. Суди - не суди.
Твоё дело – весь мир. И дождей золотистая брага.
А моё – просто свет притушить у звенящих гардин…
Я не выдам секреты. Не сдам комбинации кода.
Просто буду молчать, хоть несметно количество фраз!
Положись на меня. Я такого же племени-рода,
у нас образ один. Да страна. Да иконостас.
Ты же знаешь меня! Как проходит
тепло сквозь сорочку…
И тропинку домой. И весь список моих новостей.
И пускай не смогла я родить тебе сына и дочку.
Но я – мама твоих нерождённых, прекрасных детей!
альманах «Новь» №3 2015год
***
Когда бы жизнь моя –
всего лишь миг один!
Но это – многоточье, а не точка!
И если Пушкин – «Ай да, сукин сын…»,
то я, наверно, этой масти дочка.
Выть на луну хотелось сотни раз,
собачий холод лучше человечьего.
И есть закон единственный у нас,
дороже данного обета вечного.
Есть преданность. Есть верность на земле.
«Ах, Пушкин, сукин сын…»
строка небрежная…
И есть отметина под кожей, на челе,
и тёмной крови тяга центробежная.
Оставь меня наедине с собой,
сомкни руками циферблата стрелки.
Я сторожу. И длится вечно бой
за слово русское в небесной перестрелке.
Мне по кирпичикам досталась речь,
по брёвнышкам сердечного томления:
как это мне хотелось бы сберечь
от вырождения.
***
Выпито сто грамм вины,
а похмельем горько маюсь...
Милый, от твоей жены
выгодно ль я отличаюсь?
Что ребро, что грудь и стать,
родинки на тёплой коже?
Белый свет теперь объять
дух греховный мой не сможет.
Кто задумает отпеть,
голосом - не распоётся!
Позови меня на смерть
в край, где вспугнутые птицы...
Душно. Горло давит ком...
На щеках - сгустились краски.
Разразит меня не гром,
а ворованные ласки.
Не закат - сплошной пожар,
боль его в руках и теле!
Говоришь про Божий дар,
распиная на постели...
***
Пусть искрится река! Пусть петляет
по камням Урала!
Эта синяя глыбь,
эта мелочь на сгибах земли!
Много рек и глубин, океанов-морей я видала,
но они в моём сердце такую любовь не нашли...
Как вот эта дворняга, совсем беспородная речка,
то ли чей-то приток неизвестный,
не чтимый пустяк.
По мякине песков, по болотам кудрявым овечкой
пробирается в стадо, отбившись незнаемо как!
Ах, как сердце болит за тебя. ты моя бедолага!
Раскудрявка-дурища, куда тебя носит, зачем?
Кто тебя сбережёт? Может, Зевс?
Коль любая коряга,
для тебя, словно враг, причитающий:
“Ежели
съем!”
Что мне делать со всем этим простеньким,
детским, нелепым?
Ни в стихи, на заплатку...
Куда это всё подевать?
Но как только в окно мне заглянет багряное лето
я мечтаю туда, в этот сон, в эту жгучую гладь!
Окунуться!
Войти! Вот она - вожделенная влага.
Где андатра плывёт
по махрово-тугим, по волнам...
И отсюда: моя безутешная в жизни
отвага,
обращённая к людям,
что будто бы звёзды к волхвам!
журнал Москва №10 2012 год
***
Память моя - всё по насту, в омшаник,
в лес продирается, в мякиш валежин.
А на Урале народ очень странный,
в нём сочетается жёсткость
и нежность.
Здесь, по поверью, славяне ходили,
финны гуляли да тут и осели.
Нынче гляжу реки тёмные в иле.
Рвутся взлететь над обрывами ели.
Из-под руки я слежу - это утки
в стаи сбиваются, крякая хлипко,
чёрный твой юмор, судьба, злые шутки
бесы - разносчики птичьего гриппа.
Надо же, строили жизнь мы веками,
а разрушаем за миг, не жалея.
Это болит, трепеща лепестками,
рублена злостно, под корень аллея.
Это дожди, что не выпали, плачут,
это кричат, не родившись, младенцы.
Раньше, я помню, всё было иначе:
млела на сахарном я полотенце.
В негу, дремоту я вся погружалась,
бабушка стряпала вкусное что-то.
Сладость дремучая! Горькая жалость!
Русская ягода в теми болота.
Выдь вся энергия внутрених силищ
да огради молодёжь от проказы!
Был ты, Урал, средоточьем кормилищ,
стал ты, Урал, средоточьем заразы.
Врали поэты, “опора” - кричали!
Что соскочили со щёк все веснушки.
Ах, утоли ты мои все печали...
Брагой наполнены пенные кружки.
***
Вот и всё. Я иду.
Я промокла насквозь!
Без зонта при дождливой погоде.
Словно с небом крылатым живу я поврозь,
и сама не крылатая вроде...
О как дождик целует! С размаху! В уста!
Как языческий Лель на закате.
Бьётся пульс. И дорога сегодня пуста.
У колен вьётся мокрое платье.
Ах, начать бы свой путь в крёстный солнечный день,
но влечёт меня пасмурный ливень.
Словно жизнь моя - ночь.
Словно мысль моя - тень.
И в рисунке - прерывистость линий.
Не могу без печали. Без лужиц дождя,
что налеплены, как Серафимы.
И не жажду другого события я:
этот дождь нынче самый любимый!
Под навес заберусь. Постою под сосной.
До автобусной ли остановки
добегу. Этот свет непременно со мной-
он особой, дождливой поковки!
Есть походка у дождика.
Страсть или мёд?
В этих кпплях, в лицо что мне дышат?
Но печаль заживёт!
Всё плохое уйдёт,
лишь подсохнут
на солнышке крыши...
альманах «Тени странника» №5 2000год
Гостинец
Как известно, что гостинцы бывают разные, не только прянички, бараночки да конфетки. И не только к чаю. А-то и вовсе сюрпризец такой, что можно просто ахнуть да и сидеть на табуреточке, рот разинув!
Примерно к такому разряду гостинцев можно отнести вторично родившегося тётушкиного племянничка по имени литературно-художественный журнал «Нижний Новгород». Думали, уехал племянничек, не попрощавшись, а он тут, как тут у дверей – в зипунчике красноведряного цвета в лапоточках, с ноги на ногу переминается:
- Открывайте ворота дубовые, замки серебряные! Гулять станем!
- А кто же твой крёстный батюшка? Ибо родненький отцовушка позабыл тебя, позабросил!
- Олег Алексеевич Рябов! – отзывается племянник и шасть в дом. Нынче презентация! И не где-нибудь, а на Нижегородской Ярмарке.
Но начну по порядку. Точнее с того, что хочу племянника обнять да поцеловать, родня всё-таки! И как тут не вспомнить главного редактора Седова Владимира Ивановича? Тех, кто был у истоков, у купельки, у кроватки младенческой?
И теперь племянник вырос, окреп, вон мускулы какие! Пятьдесят нижегородских авторов опубликованы лишь в одном, первом номере, а ещё – подборка стихотворений Захара Прилепина, питерца Глеба Горбовского, Дианы Кан из Самарской области, петрозаводчанки Елены Пиетиляйнен.
В этот же день, когда состоялась презентация журнала «Нижний Новгород» лишь часом позже было назначено открытие памятника Дяде Стёпе, да, да, тому самому мультяшному герою Сергея Михалкова. Но машина, на которой везли готовую скульптуру, попала в аварию. Поэтому Дядя Стёпа малость подзадержался, обещая прибыть непременно. А вот тётушка оказалась более надёжной и расторопной. Но вернёмся к гостинцам, откроем рюкзачок племянника, то есть первую страницу журнала.
Проза… поэзия…театр… публицистика…стихи по кругу…
Тираж – тысяча экземпляров. Выпуск издания при финансовой поддержке правительства Нижегородской области – это и есть та самая тётушка, спросите вы? Хороша! Румяна! Поклон тебе в ноженьки! Ах, ах!
Хороши ли леденцы, можно ли их грызть, не поломаются ли зубоньки вострые? Сладки ли медовые сухарики?
Что ж попробуем на вкус. Ибо у каждого издания он должен быть – свой, колоритный, неповторимый, чтобы смаковать каждую строчку, любоваться переливами. И главное где он, тот ценитель, тот читатель?
Ответ прост – библиотеки области, подписчики. Они-то и составляют главную надежду нашего племянника.
И понимаю, что от традиций новый «Нижний Новгород» не ушёл, а, наоборот, приблизился к ним максимально плотно так, что просвета не видно – здесь и новые, неизвестные авторы и маститые, как признано говорить.
Можно, конечно, о самом журнале говорить долго и обстоятельно, можно спорить и кричать. Да и подраться тоже, оно же приятно за грудки кого-нибудь взять да и потрясти. Но не стану.
Племянничка надо уважить. Опять-таки к столу пригласить да карамелек отсыпать в кармашек, чтобы было чем в следующий раз потчевать!
еженедельник «Нижегородский Университет» - 2014 год
С Юрием Поликарповичем наедине…
Настало время рассказать то, чего я не говорила ещё доселе никому, разве только строила диалоги в своей памяти. Я прокручивала эпизоды наших встреч с Кузнецовым, наших личных разговоров, с глазу на глаз. Ещё раз напомню, что я училась на высших литературных курсах в семинаре Юрия Поликарповича с 1999 года по 2001 год и потом часто бывала в Москве «недолгими, трёхдневными урывками» примерно пару раз в месяц. И каждый раз заходила на кафедру в гости к Кузнецову. Мне словно хотелось чего-то несбыточного, какого-то особенного к себе отношения, хотелось, чтобы он выделил меня…
Первый раз, когда я увидела Кузнецова на уроке 14 сентября 1999 года, я не могла оторвать восхищённого взгляда от его лица. Хотя до этого меня стращали мои однокурсники, мол, не любит Юрий Поликарпович женской поэзии, не надейся. А уж сколько басен ходило, сколько поверий о его строгом характере. Страх! Но я с первого взгляда поняла – мне нечего бояться, тушеваться и робеть. Не потому что я такая-растакая, а потому что Кузнецов был настроен – научить, разъяснить, прочитать весь курс и даже, скорее всего, приземлить зарвавшихся учеников, потому что каждый приезжающий считал себя неуязвимым, этаким корольком своего города, уезда, области.
Лекции Кузнецов Ю. П. читал обстоятельно, никакого разброса, он всегда был сосредоточен на теме и только на ней. Он словно на нас не обращал особого внимания. Вроде бы смотрел поверх голов, в какую-то ему одному ведомую запредельность, дальность, заполярность.
Но я обещала рассказать о наших встречах наедине… нет, никакого особого повода для них не было. Кузнецов бывал в редакции «Нашего современника» по вторникам и четвергам и любой, уважающий себя автор почитал за честь навещать известного поэта на его рабочем месте. Я тоже стала наведываться, мне не хватало Кузнецовских лекций, я была жадной до иного общения, инопланетного разговора, этаких марсианских безделушек, из-за которых не может быть цельной вселенной. Мне казалось, что материя должна быть собрана до последней звёздочки, песчинки, чтобы ни одна капля не была утеряна. Мне надо было удержать в ладонях, чтобы сберечь то, что является сокровищницей нашего русского духа. Но делала я это, скорее всего, инстинктивно, на уровне подсознания. Меня тянуло, как магнитом в эпицентр бури, а я шла, думая, что это просто ветер…
В один из длинных, зимних вечеров (в тот год в Москве было до тридцати градусов мороза!) я, как всегда пожаловала в редакцию после лекций в литературном институте. Юрий Поликарпович, не смотря на морозную погоду, дожидался меня, потому что было назначено, потому что он обещал, что будет ждать меня.
- Что так долго? В кабинете лютует… -
Проворчал Юрий Поликарпович, приподнимаясь со своего места. И впрямь сквозняк неистовал, от окна дуло из щелей. Бр-р…
За мной следом в кабинет вошёл мой однокурсник из рязанской губернии. Он принёс рукопись. Такой вежливый молодой человек…
- Оставьте, - сказал ему Кузнецов, - я после посмотрю.
- Хорошо. - Однокурсник топтался возле дверей.
Но Юрий Поликарпович словно уже улетел куда-то, его уже не было в диалоге с молодым автором. Он по-отечески посмотрел на меня:
- Вот, Светлана, вам новая книга. Я уже надпись сделал.
Дверь за молодым однокурсником, скрипнув, затворилась.
- Спасибо! – Я вскочила со своего стула и подбежала, чтобы обнять Юрия Поликарповича. На нём был свитер крупной вязки, на плечи наброшено пальто. «Красивый!» - подумала я. Но мне было неведомо, что я тогда была самой счастливой на земле. Что минуты намного больше, чем десятилетия по своей значимости, что звёздная крупа сама осыпается на плечи, что лунный кратер виден в больших зрачках Кузнецова. И что мир сам по себе вращается вокруг его оси…
Наверно, уже никому в ту минуту не было холодно. О чём он говорил? Конечно, о стихах. О его стихах. О новой задумке. Образах. Метафорах. О волшебной, нескончаемой связи его с рифмами. О чём-то нутряном, щемящем и ведомом лишь ему.
Я слушала, не прерывая.
Кузнецов, наверно, считал меня ветреной женщиной. А, может, кто-то наболтал ему какие-то сплетни. Потому что однажды в мае, он строго мне выдал:
- Светлана, пойми, если нашла себе друга, то ни шага влево! Мужчины – они такие, у них на уме, например, спорт, шахматы. Им позволено больше. Это изначально так.
Но я никогда не была ветреной! И причин для этого у меня не было. Может, он не видел моей твёрдости характера? Или он мне что-то пророчил? Например, в поэтической среде, уже после смерти Юрия Поликарповича, я часто подвергалась разным неприятным слухам обо мне. Я переживала о том, что «мои ворота вымазаны дёгтем…». Но я вспоминала слова Кузнецова о репутации – моей женской, и понимала, что он меня хотел предостеречь даже в этом, житейском деле.
Несколько раз я заставала в его кабинете посетителей, например, любимого ученика - Игоря Тюленева. Я заходила, скромненько садилась на стул, слушала долгие, певучие беседы.
Кузнецов спокойно представлял меня собравшимся:
- Это Леонтьева. Она нижегородка.
И, улыбнувшись, продолжал разговор.
Наверно, от него шёл благостный свет. Наверно, это грело меня. Наверно, это согревало и его самого. Думаю, что Кузнецову нравился мой бойкий характер. Моя смелость, я всегда говорила, что хочу. Один раз Кузнецов рассердился, возразил:
- А вот и нет!
Разговор шёл о моей рукописи.
Дело в том, что для разбора на семинаре я принесла очень объёмную вещь, хотя надо было не более десяти, пятнадцати стихотворений.
- А что будет? – Наивно спросила я.
- Увидишь! – Кузнецов сжал губы.
После разбора рукописи, мы пошли вместе до ворот института.
- Светлана, ты не ходи дальше, - Кузнецов повернул голову в мою сторону. Я приостановилась:
- Хорошо. Не пойду.
Хотя мне хотелось прогуляться до метро. Это же здорово – такой видный, русский поэт, аллея, Тверской бульвар, спешащая, гордая Москва!
А, может, не надо было слушаться? Может, надо было пойти? Ведь там, в его дали, в его словах и образах столько простора, буквально накаченного мыслями, сконцентрированными песенными слогами…
Я рассказала всего несколько эпизодов. А их было десятки. А ещё разговоров по телефону. Случайных встреч в коридоре, лёгких, ненавязчивых взглядов друг на друга, полутуманных фраз. Ой, да чего только не было! Когда прикасаешься к вечности – всегда мало! И одновременно многое множество, и бесконечность, и масштаб и таяние ледников! И всё это переливается, алмазными гранями сияет, растёт, перекликается с будущностью. И я всегда буду говорить спасибо всему, что было!
еженедельник «Литературная Россия» - «Неизвестный автограф»
О земле, похожей на вокзал
Так Борис Корнилов, уроженец Нижегородского края, Семёновского района пишет в стихотворении – «Спичка отгорела и погасла…» Многие литературоведы обращались к загадочному феномену земли русской, пытаясь отгадать неподдающуюся ответу загадку по имени поэт Корнилов.
Кто был первооткрывателем имени Корнилова?
С чьей лёгкой руки был повёрнут ключ в замке? Кто он тот счастливчик?
Расскажу. Точнее поведаю, что мне удалось раздобыть в наших библиотеках. А точнее в одной из них – библиотеке города Кстово Нижегородской области. А где ещё искать, как не в этих хранилищах русского слова? И вот у меня в руках книга «Избранное» с предисловием Леонида Бережного. Но начну всё по-порядку.
Мы ехали на Корниловские праздники в маленьком пазике по тряской дороге. Лес и вправду казался синим, этакое жирное, словно сделанное одним мазком густое, хвойное море.
«…и синь Семёновских лесов…»
Корнилов прав - полоска горизонта иссиня пенная, ажурно голубоватая…
Нашу делегацию Нижегородских поэтов привезли на речку Керженец. В этом году шли невероятные грибные дожди в селе Покровском Нижегородского края. Словно неожиданно налетал лёгкий, игривый ветерок, набегали легкомысленные тучки, и негромкие капли начинали вразнобой кидаться вниз.
Рассказать обо всём хотелось так, чтобы не наврать, не исказить, а как можно точнее передать каждый факт. Об этом мечтают многие рассказчики!
Никогда не забуду эти лица! Карпа Васильевича, музейных работников, библиотекарей. Буду помнить тонкие, остроугольные тени, сквозившие по серым улочкам Семёнова, гудки электричек, жёлтые купавы на реке.
После дождя установилась сытая дремотная полдневная жара. Она словно где-то копилась ранее, назревала в дубовой старинной кадушке, а затем вытекла из приоткрытой крышки и рязмягчённо обволокла маленькие дворики, сарайчики, дёревянные заборы палисадников.
Стало душно.
На площади Покровского собрались сельчане. Седые угрюмоватые старики, стайки старушек в белых платочках, ребятня. И, конечно, молодые девушки. Они отчего-то не шли в первый ряд, не садились на расставленные лавочки, а толпились на так называемом «задке», поближе к ограде, в тени.
После концерта мы поехали прогуляться на Керженец. Хотелось искупаться, нырнуть в заводь. Мы – женская половина делегации ушли за поворот. Разделись.
Я вошла в воду, будучи спортивно подкованной, поплыла. Затем, добравшись до противоположного берега, нарвала жёлтых лилейных цветов… С той поры прошло пять лет.
А теперь вернёмся в город Кстово Нижегородской области. В литературный центр имени Павла Петровича Штатнова. Здесь в этих стенах собираются краеведы, писатели, современные поэты. Было бы странно, что именно здесь я бы не встретилась с людьми, жившими именно в том же месте, где жил Штатнов, изучающими литературу нижегородчины первой половины двадцатого века.
Итак, был такой писатель в Нижегородском крае, как Штатнов Павел Петрович, уроженец Кстовского района. Именно о нём говорят, как первооткрывателе имени Бориса Корнилова. Например, Леонид Бережной пишет об этом в своём предисловии к книге стихов Корнилова, вышедшей в Волго-Вятском книжном издательстве.
Не знаю, по каким соображениям, но данный факт изложен в статье скупо. По-корреспондентски сжато. Суть его такова:
Кствочанин Штатнов был откомандирован по районам для поиска молодых талантов. Город Семёнов его покорил невероятно. Там он встретился с Корниловым. И в 1923 году опубликовал стихи Бориса Корнилова в малолитражке. Затем поэт покинул малую родину.
Что произошло в Корниловым далее, знают все, но вот этот факт – немногие…
Я бы с радостью рассказала более развёрнуто, не так кратко, но многие шаги Корнилова прямо-таки смыты потоком истории. А ведь он всегда помнил о своей родине, односельчанах. Семёновская земля хранит дыхание живого слова, дымные поля и седые луговины пропитаны духом серебряного звучания…
Не знаю как другие, но я вижу здесь космическое звучание. Вижу небольшой просвет в замочной скважине. Вижу маленький лучик, способствующий открытию тайны. Меня интересует именно встреча Корнилова и Штатнова. Как она произошла.
Можно, конечно, придумать, что была сухая безветренная погода, что леса были также прозрачно синими, почти неподвижными. Что люди, собравшиеся в этот вечер на занятие литературного кружка, были как-то по-особенному сосредоточены. Когда ещё можно увидеть старшего товарища по перу? Когда ещё выпадет такая удача – быть опубликованным в районной газете? Наверно, поэты читали стихи по кругу, наверно, спорили…
Остаётся гадать – так ли? Не иначе? Или совсем-совсем по-другому?
Что происходит, когда встречаются молнии? Когда их белые жгутики, переливаясь, рассыпаются искрами? Наверно, когда Корнилов передавал тетрадку Штатнову со своими стихами, искры взлетали так высоко, что освещали весь мир! Думаю, что Штатнов прощаясь, пожал руку молодому Борису Корнилову, думаю, что рукопожатие было тёплым, по-дружески крепким…
Конечно, Павел Петрович Штатнов выполнит задание! И будут плясать буквы, массивно и жарко внедряясь в пахучий темп истории, и раскидисто обнимет будущность Корнилова. Важно то, что в точке «А» пересеклись две линии, скрестился ход падучих звёзд – полынно, жарко, огненно!
Ибо на этой вокзальной, мглистой, розовой планете выпукло, алмазно.
альманах «55-я парадная» - 2013 год
Взывчивый путь
Открывая кованый сундучок, помни, что внутри его – неизвестность! Прислушиваясь к скрипу ключа в проржавелом замке, в мелодию поющих петель, понимай, осилишь ли ты то, что выпадет на твою долю - либо ревностный взгляд твоих соплеменников, занимающихся литературоведением, либо похвала людей, влюбленных, как и ты, в поэзию своих предшественников. А не порежешься ли ты об острые края рифм, не обожжёшься о суровые откровения?
Но начну сначала. Несколько лет тому назад ко мне в руки попала книга «Отошедшие» Николая Степановича Власова-Окского, её по каталогу из Интернета заказал мой товарищ Садовский Михаил Владимирович. Я в спешке пролистала страницы, также быстро прочитала рассказ о выступлении на вечере памяти А, Ширяевца Николая Степановича Власова-Оксого. На этом, как мне казалось, круг замкнулся. Но не тут-то было: кованый сундучок отливал медным светом, поскрипывал тягучим стоном замка, медленным звуком вращающегося ключика…Шорох перелистываемых страниц будоражили мои мысли, отвлекали меня от насущных дел. И вот, о, чудо, осенью 2012 года судьба меня занесла в маленький, но уютный город Богородск. Есть такое время года, насыщенное светом, отливающее желтизной опадающих листьев…
Заверяю, что я всегда буду помнить, откуда началась та самая точка отсчёта брожения моих мыслей, вращения земли, отчего нагрелась ось моего осознания, буду помнить о той многозначности, той величавости от прикосновения к имени Николая Степановича.
Кстати, творчество этого поэта, несомненно даровитого, до сих пор не нашло исследователя. А у него обширное наследие – более двадцати книг, изданных в Нижнем Новгороде, Твери, Москве. Интересно, что молодой Константин Федин, бывший в 1919 году в Сызрани редактором журнала «Отклики» приветствовал сборник «Солнечный путь»…»
Но когда настало утро, ось вращения моих мыслей была уже нагрета докрасна, казалось, поднеси фитилёк, малую искорку, слабую лучинку и всё – звони 112! Вызывай спасателей – могучих парней в огнеотталкивающих комбинезонах! Я позвонила по сотовому телефону моим друзьям, знатокам творчества Н. Власова-Окского. Мне просто хотелось, как говорится, отвести душу, как любая женщина, я люблю поболтать, выговориться…
Наш диалог затянулся.
Вечером я снова обратилась к всемогущему Интернету.
Вот что я нашла там, на форуме Города Богородска за подписью Владимира Галочкина…
Эта была копия афиши, гласившей:
9 июля 1924 года Тверь,
Здание центрального рабочего клуба
Понедельник
Тверское литературно- художественное общество имени И.С. Никитина
Вечер памяти поэта Александра Ширяевца.
С участием поэтов
Николая Власова-Окского, Сергея Есенина, Петра Орешина, Д. Дрожжина, Сергея Клычкова…
1 Отделение – поэт А. Ширяевец, доклад Петра Орешина
2 Отделение
Прочтут стихи Н. Власов-Окский, Есенин Сергей, С. Клычков, Орешин Пётр и др.
……………
билеты от 50 копеек до 2 руб. Вход в зал 35 копеек
О, мне бы эти 35 копеек! Эти волшебные тридцать пять, эти звенящие, тёплые на ощупь, вынутые из кармана плиссированной, чуть приталенной, кашемировой юбочки, монетки! В то время, в тот зал, полный шумом, гулом, поднебесным розовым светом, в тот понедельник, в его искрящийся тёмный свод…
Я всегда, знайте, буду благодарна тем людям, сумевшим сохранить у себя в скрипучих шкафах пожелтевшие листики афиш, вырезки из газет с прыгающими буквами, округлыми фразами. Это сама история, это её ритм.
Волны океана иногда доходят до наших сердец. Боже мой, как я благодарна этим незаметным собирателям, хранителям, ревнителям, этим трудягам, которые не жалеют своего времени, сил, небольших денежных вложений…
Своего сердца!
Наш двадцать первый век ушёл далеко в приёмах стихосложения, отошёл от глагольной рифмы, нашёл иные формы, образы. Мы нежимся в просторах иносказания, метафор. Мы поняли, что ничего ещё толком не высказано. Мы обладаем таким богатством фраз, что нам может позавидовать любой поэт из прошлых лет…
Первое, что меня покорило – музыка! Любое колыхание травы, наклоненный цветочек, отогнутый лепесток, крахмальная лёгкая пыльца, сугробик росинки – всё это увидено, услышано, собрано в стих, как будто на снизку древней пряхой самое дорогое.
Мы все надеемся на вечность! На то, что нас не забудут, что эта пройдоха – слава не обойдёт, пометит, начертит на наших щёчках какой-то знак, мимо которого не пройдут будущие поэты! И что обязательно, через столетия, кто-то (здесь слово кто-то я бы начертила огромными буквами, высекла бы его имя на скале, выжгла бы на лугу, чтобы видно стало с высоты!) прочитал бы наши строки…
О, исследователи. О, пытливые умы! Этакие титаны…
Наверно, я немного кокетничаю, называя литературоведов вышеперечисленными именами. Наоборот, это может быть всего лишь на всего мелкая рыбёшка. Карасик! Но я уже обожаю его! Я вижу его золочёные икринки, рыжеватые чешуйки, я почти вычислила его путь! Срослась с ним! Я вынянчила имя! Окрестила в купели волжских, невских, енисеевских вод! И во всех притоках – Татьянке, Криуше, Сакмаре, Ори, Пестравочке!
Ибо сам Николай Степанович имел псевдоним – Окский! И как тут не вспомнить о ручейках, воложках? О том, что эти безымянные слабые струйки мчались, схватив в охапку своих детёнышей…
…Иногда я думаю - Он словно предвидел, предугадывал, что любое прикосновение к его творчеству – трагично.
Приведу несколько цитат из предыдущих моих статей:
«Нельзя сказать, что я влюблена в стихи Николая Степановича, но по воле судьбы я вынуждена была окунуться в изучение творчества Богородского поэта. С этим городом меня связывают давнишние отношения. Здесь проходили вечера поэта Николая Пчелина, презентации книг Ивана Ломалова, выставки талантливейшего художника Юрия Апарина. Красивый, солнечный, тихий город. Сюда я приезжала неоднократно…»
Нет. Нет. Я вру, что не влюблена в творчество Власова-Оксого. Я безумно, безнадежно втюрилась, влипла… я люблю его! Я страстно желаю читать, вникать, пропитываться соком строк! Я безнадежно больна…
И консилиум врачей, собравшись возле моего ложа, пытаются найти выход из создавшегося положения. Один из докторов, широкоплечий, пробует найти мой пульс, и отскакивает, испугавшись учащённого сердцебиения. «Да, у вас, аритмия, матушка!» - восклицает он. И компания удаляется от меня. Исчезает…
А я, поправив бретельку съехавшую с плеча, снова и снова открываю ноутбук, нажимаю на кнопку и нахожу знакомый файл со стихами Николая Степановича Власова-Окского…
альманах «Нижегородцы» 2013 год
Библиография:
Книги поэтические:
1. «Вечная любовь»
2. «Колдовские слёзы»
3. «Таинственные силы»
4. «Светосказы»
5. «Этот святочный мир»
6. «Предвкушение любви»
7. «Побудь со мной»
8. «Любовь вопреки»
9. «Большая Покровская исповедь»
10 «Кружевница»
11 «Купель нижегородская моя»
12 «Зрачки дорог» издательство Литературного института город Москва 2002 год
13 «Берестяное солнце»
14 «Материй тонких виноград»
15 «Заповедь на холсте»
16 «Мы выходили в мироздание»
17. «Волны, вытканные из Потопа»
18. «На крылечке, посреди галактик…»
Книги прозаические
1. «Этюды о мужчинах» рассказы
2. «Любить невредно» повесть
3. «Антимиры» повесть
4. «Убийственная любовь» повесть
5. «Всегда, потому что никогда» повесть
6. «Свеча под водой» повесть
7. «Ожерелье царя» роман
8. «Моя любимая соперница» повесть
9. «Грибной дождь для Лёвы» повесть-песнь
10. «Прозаик» ироническая повесть
11. «Любовник с кукушкой» повесть-сюита
12. «Снегопад в моём подъезде» повесть-токката
13. «Капкан на собственную шубу» роман
14. «Подблюдные песни для Нелли» повесть-песнь
15. «Вавилон женских сердец» роман
16. «Антипушка»
Публикации в журналах:
«Наш современник», «Молодая гвардия», «Московский вестник», «Юность», «Воин России», «Вертикаль. 21 век», «Парадный подъезд» «Новая Немига литературная», «Москва», «Второй Петербург», «Нива», «Бийский вестник». «Урал», «Нижний Новгород» «Волга. 21 век»
В альманахах: «Тени странника», «Земляки», «Нижегородцы», «Невский альманах», «Русский смех», «55 парадная». «Вокзал», «Поэзия», «Нижегородская провинция», «Московский вестник». «Воскресение», «Зори Качканара». «Край», «День поэзии», «Медвежьи песни», «Третья столица»
«Потом» - Бостон.
В еженедельнике «Литературная Россия», газете «День литературы» г. Москва
Член Союза писателей России с 1998 года,
Главный редактор альманаха «Третья столица»