Есть такая деревушка - Лопатино.
Стихирская провинция. Там те же персонажи, что и здесь, но не в таком большом количестве.
Наблюдая за ними некоторое время, нельзя удержаться и не сочинить некоторые фантастические, анекдотические, но в чем-то и правдивые истории.
-----------------------------------------------------------
Однажды Волк Ангел, намереваясь приколоться над Солнцем русской поэзии, подкатил к Пушкину со своей поэзой:
Тупой, нерусский тот топор,
что прорубал окно в Европу...
На что немедленно услышал:
Несносный Ванька-крючкотвор,
иди-ко в жопу!
* * *
Однажды тетя Аня, желая возразить Пушкину, что и сейчас есть которые умеют стихи сочинять, сказала ему, что ей нравится, как пишет Заболотин.
На что Пушкин только вздохнул и промолчал, потому что при тете Ане он не матерился.
"Или вот, - не унималась тетя Аня, намереваясь ознакомить его с образцом современной лирики - недавно я прочитала стихотворение: В Москве х*ёво..." Но тут Пушкин заткнул уши кулаками и затопал ногами.
Потом он все-таки, чтоб как-то утешить тетю Аню, сказал: "Выпьем с горя, где же кружка?..."
* * *
Когда Пушкин ходил на рыбалку, он брал с собой Ваньку, чтоб тот насаживал на крючки навозных червей.
С тех пор и прозвали Ваньку Крючкотвором.
* * *
Однажды в среду, когда Волк поехал с женой закупать рябчиков, ананасы и корм для Попугая, который сочинял Волку стихи, к нему пришел Пушкин.
Узнав, что никого нет дома, кроме Попугая, он съел весь сыр с плесенью, выпил все вино, потом зашел в интернет под именем Волка и стал печатать в лопатинском форуме неприличные слова и выражения, за что Волка забанили на неделю.
Волк, потрясенный находчивостью и смекалкой нашего великого поэта, восклицал: "Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!"
* * *
Когда Ванька пришел к Пушкину, чтобы по заданию Бенкендорфа украсть у него письмо Татьяны, Пушкин не будь дураком спрятался от него под кровать.
Ванька только собрался стянуть письмо из комода, как поэт выскочил и давай мутузить его тростью с набалдашником.
Однако последняя быстро сломалась об ванькин лоб.
"Крепка наша порода крючкотворов" - сказал он.
* * *
Курдюков любил наведаться к Пушкину в гости, чтобы поиграть в шашки на щелбаны.
Однажды к ним присоединился Махновец.
Когда Курдюков начал по своему обынкнавению напевать "ти ж мене пидманула", раздумывая над своим ходом, Махновец стал громко скрипеть зубами, поносить сало, горилку и другие западные ценности, восклицать истерично: "Крымнаш!.."
Пришлось Пушкину и об него сломать трость.
"Палок не напасешься на этих мужиков-лапотников", - сказал он, а Курдюков записал в свою записную книжку. Но вместо "лапотников" написал "ватников".
С той поры и повелось называть ватниками мужиков, о которых Пушкин палки ломал.
* * *
От битья палкой по голове пользы Ваньке не было. Кроме только, что он стал всякую фразу начинать громким восклицанием "НО!", пугавшим лошадей, буде они оказывались рядом и стал поэзы сочинять.
Пушкин, прочитав одну такую "поэзу", восхитился. Он хохотал, хлопал себя по ляжкам и восклицал: "Ай, Ванька! Бесподобный дурак!"
Зимними вечерами Пушкин от скуки пил с няней вишневую наливку, а, выпив, звал: "Ванька-дурак! Иди-ко, почитай поэзы!"
Ванька заходил, вставал в позу и читал.
Пушкин с няней хохотали до слез. Чуть под стол не падали:
- Ай, Ванька! "Его вериги пронзают звенья на зодиаке..." Ааа-ха-ха! - и наливали Ваньке стакан вишневой.
Махновец тоже захотел сочинять поэзы. И потребовал гусиное перо.
"Вот тебе перо, дурак!" - сказал Пушкин, вставил ему перо в зад, справедливо полагая, что именно этим местом он собирается сочинять, и вытолкал на улицу.
Махновец перо сохранил, но писать не научился.
Перо показывает в трактире и говорит, что этим пером написан "Борис Годунов". Люди сумлеваются, но иногда угощают его водкой.
"Пером на жизнь зарабатываю," - говорит Махновец и, получается, что не врет.
* * *
Когда у Ваньки выпали все зубы, ему сделали вставные протезы.
Теперь при декламации поэз протезы часто выпадали изо рта и с громким стуком ударялись об пол.
Тут уж удержаться на стуле не могли ни Пушкин, ни няня, ни его друзья, которые приезжали специально "послушать Ванькины поэзы".
* * *
Но кому-то именно дураки и нужны.
Например, партии, которая обещала, что кто был ничем, тот станет всем. А уж кто же бОльшее ничто, чем Ванька-дурак? Полное ничто!
И, конечно, оченно ко двору он товарищам пришелся.
Как прибрали они власть к рукам, так дурак сразу в гору и пошел.
Пригодилась его способность говорить часами без остановки, умудряясь ничего осмысленного не сказать, вводя слушателей в ступор и тихое помешательство.
Сделали его пропагандоном, стал он ездить по деревням, агитировать за советскую власть, колхозы, за патриотизьму. Боролся также с недобитыми буржуями, кулаками, вшивой антеллигенцией и другой пятой колонной.
Памятуя свои неслыханные успехи в разведении кроликов, учил крестьян скотоводству и другому сельскому хозяйству.
И старый его собутыльн... товарищ по партийной работе то есть, Махновец, тож с ним работать пристроился, читал лекции о науке, пушке Гаусса, ведических рунах, посадке яблонь на Марсе.
Пошла про них слава по деревням и селам.
Заслышав, что едут к ним пропагандоны, население пряталось в погреба или в лес уходило, что тоже было полезно для русского народа, как приобретение опыта партизанской борьбы.
Столько пользы принесли Ванька с Махной стране, что приводили их в пример, как истинных патриотов и леницев и награждали почетными грамотами.
* * *
Другой ванькин приятель, Евстахий, известный всем как Артемка благодаря своей партийной кличке "товарищ Артем", тоже учил крестьян доить коров, учителей - педагогике, инженеров - науке, кухарок - управлению государством...
Но из-за своей неимоверной лени делал это на диване в дешевых меблированных комнатах, среди клопов и тараканов, строча статейки в провинциальную газету.
Бездеятельность и лежание на диване Артемка компенсировал рассказами трактирным друзьям о своих приключениях в дальних странах, охоте на львов в саванне, раблезианском донжуанстве, десятках или даже сотнях внебрачных детей, разбросанных по всему миру, о написанных и вскоре выходящих из печати поэмах и романах, о пиесе, которую ставят в московском театре, о том, как Писарев однажды назвал его российским Гейне...
Если кто-нибудь выражал сомнение в правдивости его историй, Артемка начинал громко ругаться, называл того тупицей, пидарасом, бандерлогом, бездарным паразитом, за что бывал регулярно бит и выгоняем из приличного общества.
Это не мешало ему на следующий день снова являться и рассказывать о ночи, проведенной в постели с юной девицей и ее мамашей, "бабой еще о-го-го!"
Что, впрочем, вполне могло и оказаться правдой, потому что с ним дамы спали спокойно.
Сердобольные женщины бальзаковского возраста жалели Артемку, поили водкой, иногда пытались отдаться, но поняв безнадежность затеи, еще больше проникались к нему чувством сострадания, называли его будущим русской поэзии, а себя его Музами.
Сам же Евстахий говорил, что любит только одну женщину - ту, которая живет в его душе, и которой он сам должен был стать, но не стал.
Главной неудачей в своей жизни он считал то, что не родился женщиной и не имел возможности зарабатывать ничего не делая - самой древней профессией.
Все-таки он сделал своей работой проституцию другого рода - не такую нужную людям, но приносящую доход.
Он восхвалял царя Александра Второго «Освободителя», Александра Третьего «Миротворца», Николая Второго «Кровавого». Керенского восхвалял тоже. И Троцкого, и Ленина, и Сталина...
Статейки свои он переписывал из столичных газет, добавляя туда репортажи с мест событий - о передовых строителях советской деревни: Ваньке и Махновце. За что всегда имел от них при встрече шкалик водки.
* * *
Когда у дурака окончательно поехала крыша, он начал воображать себя то ангелом, то волком в пёрьях...
И поэзы писал совсем бредовые:
Кого еще явлю я миру?
Утыкав перьями главу,
сижу, дрочу свою "секиру",
вонзай мазай, курю траву.
Махновцу это было по душе, он и сам продолжал ходить с пером в заду, "как завещал великий Пушкин". Но работе пропагандона стало мешать.
Вместо военно-патриотического воспитания и призывов к ударному труду на благо, Ванька все больше рассказывал о своем величии и неземной красоте.
Партийному руководству это не нравилось, надо было принимать меры.
К тому ж и ванькина теория "тупиковой ветви эволюции" нуждалась в практическом применении. Необходимы были представители этой враждебной ветви для продолжения борьбы с врагами революции.
И Волк в Перьях - гибрид дворняги и курицы - на роль тупиковой ветви вполне годился.
* * *
Самым хитрым и осмотрительным из деревенских агитаторов оказался Гоша Хендехох по прозвищу Стержень. Прозвали его так из-за фразы "стержень с винтом", которую он часто вставлял в свои нравоучительные речи. Крестьяне добавляли к слову Стержень эпитет, очень удачный, но не употребительный в светском разговоре, а потому мы его пропустим. Как сказал наш великий классик: «Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света.» (А мы добавим: и в Австралию).
В присутствии Гоши, однако, употреблять в речи такое словцо было небезопасно, потому что услышав его, он тут же разражался предлинной тирадой в адрес нарушителя приличий: «В "непубличных" местах,то есть наедине с собой, Вы можете материться, как Вам угодно, поскольку в этом случае только Бог свидетель. Чертыхание и матерщина при разговоре также расценивается как упоминание имени Господа всуе.»
Доведя долгой и проникновенной беседой жертву до гипнотического транса, Гоша говорил: «Ну идите с миром, товарищ. Да смотрите, больше не сквернословьте, боженька накажет».
И он сразу же, не очень надеясь на наказание боженьки, садился писать донос куда следует, разоблачая нарушителя как враждебный советской власти элемент, ненадежный в моральном, социальном и сексуальном плане, кулака и распространителя политических анекдотов.
В своих лекциях Гоша делал упор на нравственность и высокие идеалы, любовь к истине, к Богу, к Отечеству. Любовь эта в его сознании причудливо переплеталась с любовью к нему самому.
Будучи влюбленным в себя не меньше, чем Ванька-дурак и Артемка-забулдыга, Стержень искренне полагал, что и все окружающие его женщины и мужчины влюблены в него. Именно поэтому он опасался темных и безлюдных улиц. Человек боится того, что ему известно, и агитатор Гоша, постоянно насилуя мозги и уши, сам боялся быть изнасилованным, пусть всего-лишь физически.
Эта осторожность и спасла его. В то время, когда Ванька валил в Сибири лес, как тупиковая ветвь эволюции, а Махновец сидел в Соловках, как махновец, Стержень успел уехать в Австралию, чтобы оттуда слать свои репортажи и любить оттуда Советскую Родину «всеми доступными мне способами», как он сам в этих репортажах писал.
Друзьям своим, Ваньке, Артемке и Махновцу, писал он, что их трудности – это трудности переходного периода и результат обострения классовой борьбы. Что «не смотря ни на что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной»
Что «надо набраться терпения и терпеть. Христос терпел и нам велел».
И «не следует оценивать деятельность политика числом пострадавших».
Отвечали ли ему друзья – история об этом умалчивает.
* * *
Из лагерей Ваньку освободили досрочно за примерное поведение и сотрудничество с руководством.
Документ, выдаваемый зэкам, назывался «волчьим билетом», вот и стали величать его Волком.
Собутыльникам на скамейке Ванька рассказывает, что пьет по утрам коньяк Нотр Дам, а в минуты пичали садится за рояль в углу и поет со своей женой-эльфийкой «По диким степям забайкалья».
Друзья-алкаши посмеиваются, но из деликатности помалкивают. Пьет с ними Ванька традиционный портвейн-777, не брезгует и жидкостью для мытья окон.
Занимает он комнату в коммуналке. На Новый Год пишет поздравительные открытки Гоше Стержню, просит прислать из Австралии вискаря и мяса кенгуру.
Гоша отвечает длинными письмами с рассуждениями о вреде пьянства и пользе вегетарианства. И шлет сушеную петрушку в пакетиках с припиской, что это хорошо для потенции.
* * *
В 17 году власть сменилась.
Ванька быстро перекрасился в либерала и появился в сети под новым ником Голубь Мира. Тех аполитичных персон, кого он раньше называл либераснёй, теперь стал именовать агентами исламского терроризма и северокорейского тоталитаризма.
На своем заборе повесил портреты Навального, Ходорковского, Шендеровича и Курдюкова с надписью:"Они помогли мне гордиться моей страной!"
Не забыл приклеить у входа в клуб плакаты "Крым не наш!" и "В нашем клубе каждый рад посмотреть на гей-парад."
Справедливо полагая, что этого может оказаться недостаточно для доказательства своей лояльности правительству, а кашу маслом не испортишь, Голубь написал куда следует донос на Володьку Крымского, сообщив, что тот укрофоб, сатрапофил и называл Сталина эффективным менеджером.
Но Крымский, не будь дурак, и сам настрочил доносы на Кошкина, Ёшкина и Саньку Антисемиткина как на противников однополых браков. Их-то и взяли, а для комплекта и Кешу по прозвищу Черный Кот за Углом, который был ни при чем, но зато в газетах написали, что раскрыта опасная банда Чёрная Кошка.
И поехали они на лесоповал. А лесоповал стране был нужен, потому что разворачивалось крупномасштабное строительство бараков для врагов либерализма, демократии, толерантности и других западных ценностей.
Голубок, как прозвали Ваньку лопатинцы, стал читать в клубе лекции о пользе однополых браков. Крестьяне слушали, чесали затылки, усмехались, но браки заключать не спешили, ссылаясь на неурожай и засуху.
Вовка Крымский тоже проводил агитацию и рассказывал, как разводить кроликов (коварный Ванька не поделился с ним свои горьким и трагическим опытом), как выращивать на полях поп-корн, вместо кваса делать кока-колу, из картофеля гнать не самогон, а виску.
Селяне продолжали делать самогон и для красивого цвета настаивали его на навозе.
Что касается выращивания на огородах поп-корна, то в Лопатино издавна что бы ни сеяли, вырастала только конопля.
В деревенском литклубе проводились вечера "Голубая поэзия", где тетя Аня под музыку Чайковского читала с выражением стихотворения Шекспира, Уайлда, Цветаевой, Кузмина и почему-то Лермонтова, где про голубые мундиры...