Вместо пролога:
Я ворую у других поэтов
рифмы, ритмы, мысли, формы, знаки,
потому что, комкая бумаги,
я в своих не нахожу ответа.
Вместо пролога-2:
Время давно пришло. Я открываю тетрадь —
прошлое у людей принято отпускать.
Может быть, потому я и не человек,
что не смогу забыть даже и через век.
Воспоминаний вам литры, как кровь, сдаю,
в вены вливая донорскую струю.
1.
Вначале была болезнь и лживые остряки —
трудно бывало не помереть с тоски.
Впрочем, рассказ теперь, кажется, об ином —
Я возвращаюсь в дом, возвращаюсь в Дом.
Дом — это где тепло (было и есть), и шрам
льда затянул порез мутной реки. Ашрам,
храм мой, обитель всех детских моих обид,
как же тебе идёт этот зимний вид!
Город грехов и грёз, как же тебе идёт:
белый сырой туман и необъятность вод,
рельсов трамвайных гул… Снежный иконостас!
Только бы ты не прогнал меня в этот раз!
Только бы не прогнал, только б лицом не ткнул!
Не предавала, а просто взяла отгул!
Только бы прошептал ветром со ржавых крыш:
«Мне не уснуть, пока ты во мне не спишь».
2.
А трамвай пожелал моей смерти — никак иначе.
Я зажала четырнадцать, что по рублю на сдачу
дали где-то в буфете. И старый трамвай отгрохал
мне по рельсам последнюю пару часов. По крохам
я теперь собираю тот день, и, признаться честно,
дым из труб заводских показался мне неуместным.
Час пятнадцать, час десять, потом сорок пять всего лишь…
«Приезжай поскорей. Расскажу тебе, сколько стоишь».
Чемодан (свитера, Достоевский, кроссовки, кружки).
«Поясни, где неправ я настолько, что потаскушку
я пустил на порог? Где неправ я настолько, боже,
что святая теперь мне противна до нервной дрожи?»
Поцелуи навылет, «прощай», «не вернусь» навскидку.
Я свободна как ветер, и поезд — моя кибитка.
Этот город отторг меня, как чужеродный орган.
Отторгаешь и ты, с отвращением и восторгом.
3.
Лето плавило металл,
поджигало древесину.
Пыльный ветер хохотал,
бил в лицо, стреляя в спину.
Лавки, памятники, дым
сигарет, вино, болезни,
старый город, нимб над ним,
книги, книги, книги... Песня.
Лето плавило восток
и в него вплавляло строки.
Если ты не одинок,
здесь ты станешь одиноким.
Лица (пятая глава,
том второй). Развязка лета.
Пожелтевшая трава,
на траве лежат поэты,
что пока не под травой.
Бесконечная сиеста.
— Забери меня с собой!
— Для тебя не хватит места.
Лето. И в котлище дня
лето плавило… меня.
4.
Плывут в тоске необъяснимой
Нагасаки с Хиросимой,
рыжий хвостик падшей девки
у поэта на подпевках,
рыжий хвостик ангелоча,
весь покрытый оболочкой,
тонким золотом сусальным —
это позже они станут отражением зеркальным.
Плывёт в глазах холодный вечер,
такси ночное и диспетчер,
и снежный дым за пыльной шторой,
в переплетения которой
забились память, боль и юность
той падшей девки, что проснулась
в квартире, явно незнакомой,
а там — похмелья полукома.
Мой новый год по ярко-рыжей
(опять откуда-то здесь рыжий)
волне ко мне уже всё ближе
скользит на деревянных лыжах.
Мой слог опять одноэтажен,
размер, который здесь не важен
(ведь я поэт пока лишь мнимый)
плывёт в тоске необъяснимой.
5.
Мой первый слог люминисцентен,
второй мой слог похож на бровь,
а что получится, поверьте,
не знает даже...
Да вообще никто не знает.
На самом деле нет никакого «на самом деле».
Когда закрываешь глаза, открываются чакры.
Когда закрываешь — распростанные цитадели.
А что там внутри? Пережжённой вселенной акры.
Она говорит: «Не хочу я распространяться,
что было, то было, прозрачное и летучее...»
Но девушка, милая, слушайте, вам же двадцать!
Кому, как не вам, рассказать нам об этом случае!
Да что там рассказывать? Мальчик не любит девочку.
А девочка мальчика любит. Какая лирика.
У девочки слишком яркий бальзам оттеночный,
у мальчика — много проблем и талант сатирика.
А ей говорят: «Ну не плачь! Всё приходит с опытом!»,
скрипят половицы сознания в темноте ночной.
«Пожалуйста, Боже!» — кричит она полушёпотом...
При чём же здесь Бог, если мальчик не любит девочку.
Со всеми бывает, собаку на этом съели.
Мы все — воробьи, пулемётами изрешеченные.
И мальчики-девочки — это проблема вечная,
и на самом деле нет никакого «на самом деле».
6.
— Вход только для сумасшедших!
— И здесь дресс-код!
Ты дверь придержал, как титаны небесный свод.
Глаза заслезились от праздничной пестроты.
— Два пива?
— Конечно, но в этот раз платишь ты.
И руки так близко, но прикосновеньям — «нет».
На стойку летят две бумажки и горсть монет.
— Ты слышишь меня?
— Слишком громко, не разобрать!
Как славно, что мы не охотники танцевать.
— Красивый парнишка! Он занят?
— Конечно, да!
Конечно же, нет. Я на птичьих правах сюда
с тобою пришла. И теперь, на свою беду,
с тобою отсюда на птичьих правах уйду.
Зачем день рожденья кирпичному старику?
Затем, чтоб теперь превратиться в мою строку.
Затем, чтобы стать вариацией бытия.
— Вход только для сумасшедших!
— Она своя.
7.
Если ты, Боже, читаешь вот эти строки,
знаешь, на чём они вскормлены, чем убиты,
значит (прошу, ну не будь таким однобоким!),
ты признаёшь, что с тобой мы ещё не квиты.
Одолеваемый приступами зевоты,
если ты, Боже, читаешь вообще хоть что-то,
то помоги же им выжить в твоих стихиях.
Если ты, Боже, есть, то благослови их.
1) Л.У.
Милую людям, любимую и простую —
хоть на икону её, хоть на передовую,
льдом и огнём закалённую. Я не знаю,
что мне сказать в благодарность началу мая.
Нас только две, не по Чехову — да и ладно.
И, вероятно, люблю я тебя нескладно.
Пусть ты ложишься в момент, когда просыпаюсь,
просто ты дома — и я к тебе возвращаюсь.
2) М.Р.
Старого платья оборки подобрала
и босиком за тобой по асфальту шла.
Вдруг потемнело в детских моих глазах —
и оступилась, запутавшись в проводах.
И в темноте мне мечталось, что вижу свет,
но оказалось, что просто лечу в кювет.
Я за тебя молилась, тебе лгала,
только не стала пером твоего крыла.
Скрежет обманчивых слов не вернул покой.
Мне не кричали вслед: «Погоди, постой!»
Крики «люблю!» превратились в собачий вой.
Ангел мой, ты — впереди, я — за тобой.
3) Е.П.
Одного поля ягоды, палки одной концы,
разделённые в детстве сиамские близнецы.
Мы плели, рисовали друг друга, не помня черт,
а потом получили от жизни цветной конверт.
Не работают здесь ни обыденность, ни клише.
У меня шрам остался на коже, а твой — в душе.
Или, может, всё было донельзя наоборот —
кто теперь эту злую историю разберёт…
Кто теперь станет думать про годы и города,
если время, пространство, реальности, всё — вода?
То был вторник, четверг, понедельник или среда…
Я узнала тебя. Пусть не сразу, но навсегда.
4) И.Б.
Спасибо за то, что мои зеркала
навечно в твоих отразились.
5) А.С.
Не единожды сделав больно,
тонким почерком ювелирным
ты на коже мне вывел: «Вольно!»
Мне же виделось только: «Смирно!»
Не стереть тебя — нестерпимо —
и не вытравить кислотою.
Муза, видно, необходима,
но одна, а никак не двое.
Верно, я не гожусь на роли,
что прописанны мне подкожно.
Я себе откажу в уколе.
Я иглу убираю в ножны.
6) Р. Н.
Видно, я бывала слишком безрассудна,
если позволяла снова трогать шрамы
(подобрать щенка на улице нетрудно,
но оставить дома не позволит мама).
Или даже, скажем, не позволит совесть.
Или (что вернее) недостаток оной.
Славно, что финала не имела повесть
и осталась в книге белою вороной.
Если ты когда-то вспомнишь это время,
раздели его на ноль, на то пространство,
что на два квартала в этой теореме
умножалось, на разврат, кутёж и пьянство.
Прикасаться к шрамам — тонкая наука,
но ни зла, ни боли память не хранила.
Мы с тобой, приятель, оба близоруки,
сохранят нас только синие чернила.
7) Д.Ч.
Сойди с небес, спустись с невиданных высот.
Ты никакой не демон, а просто идиот.
Но шлю тебе затем из прошлого привет,
что помню твоё имя и через столько лет.
8) А.Ч.
Так нежданно и вопреки —
камень лёг поперёк реки.
И хоть были края тонки,
не поддался мольбам кирки.
Преломлениями маня
в ослепительном свете дня
(не спасала глаза броня),
камень лёг поперёк меня.
И тотчас всё вокруг мертво
(камень лёг поперёк всего),
и не сдвинуть, и не свернуть,
не нырнуть в ледяную муть.
И лежать бы ему вовек,
поперёк моих быстрых рек,
только вдруг под немое «Ах!»
он исчез на моих глазах.
9) А.Т.
Здравствуй, друг! Не отвечаешь? Видно, много дел.
Видно, из-за них вчера ты мимо пролетел.
Видно, из-за них сегодня ты не поднял глаз.
Здравствуй!.. Ладно, не сегодня – в следующий раз.
У меня? Всё, как обычно — книги и вино.
Впрочем, стоит ли об этом? Знаю, стоит, но
даже птица замолкает в полной тишине.
Знаю, дело не во м… не во м… не во м… не. Во мне.
Проигравшим в утешенье — только скрип да вой.
Передай ей: я не знаю плоскости иной.
Не жена и не подруга, даже не сестра.
Здравствуй и прощай сегодня, завтра и вчера.
10) И.П.
Той, что рисует на ткани пространства-
времени, вылечит раны шаманством
радости, выпьет до дна с тобой эту
горькую, чтобы не дать мне достать до дна —
ты говорила мне: «Всё непременно
сбудется!» Я же бросала мгновенно
лезвия, чтобы не резать продольно
времени или пространства во тьме окна.
11) М.С.
А ты как будто была всегда:
мела пурга и текла вода,
чертила след меловой звезда,
но наша песня и сквозь года
летела вновь на ЖД-вокзал.
И ангел с крыльями разверзал
пространство. И ведьмовской бокал
глинтвейна нас непременно ждал.
А между — реки и города,
мы так не любим бросать гнезда.
Лишь чёрных пикселей череда.
И ты. Как будто была всегда.
12) Е.К.
Я сегодня с принцессой кормлю голубей у памятника.
У неё золотистые локоны, точность маятника.
У неё сердце доброе, длинное платье, осанка.
Я сегодня с принцессой учусь быть прочнее танка.
Я когда-то была с ней знакома, пускала кораблики
по широкой реке ожиданий, учила гидравлику,
а потом разбросало, расхлябало, разбередило раны —
и легли между нами дома, города и страны.
Я за милой принцессой пойду и туда, где дороги нет,
хоть в морозный январь, хоть в огонь, даже химии кабинет.
Только миловал бог, и теперь вот у самого мая пика
я сегодня с принцессой кормлю голубей у памятника.
________________________________________________
11.
В абсентово-зелёных фонарях,
летя на дыма белого волнах,
прикрыв глаза (забавней не смотреть!),
судьба-колдунья заплетает сеть.
И воздух затвердел и задрожал,
и ощетинился десятком острых жал,
и нити-невидимки пролегли —
не перепилишь, сколько ни пили.
«А ловко получается! Хитро!»
Не чует человеково нутро,
не видит глаз, и музыкальный слух
не уловил бы за жужжаньем мух.
Вот так и получается: живи
сквозь простоту любви и нелюбви.
Вот так наматывает жизни на кулак
судьба-колдунья, глядя в полумрак.
12.
Я почти не помню его лица,
я целую в губы свою тоску.
Я рукой прикроюсь от глаз Отца
и засну опять на другом боку.
Ни осенний вечер, ни городок
я не вспомню в мутной сырой ночи.
я смогу, поскольку он тоже смог,
в поцелуй отчаянье облачить.
Я почти не знаю его имён,
я забыла, кто я, куда иду.
Если всё, что «до» — не ужасный сон,
всё что «после» — точно в ночном бреду.
Только протяни мне… не руку, нет.
Только протяни мне хотя бы звук
имени, которое много лет
словно мяч бросают десятки рук.
Я проснусь наутро другой, с другим,
захочу вернуться, но не смогу —
замело дорогу в Ершалаим,
и сквозь эту пепельную пургу
я уже, пожалуй, не разгляжу
ни дороги «в», ни дороги «из».
и (спасибо первому этажу)
мне не нужно знать, где здесь верх, где низ.
Новогодний снег, помоги вздохнуть!
Новогодний звон, помоги забыть!
Новогодний ветер, врезаясь в грудь,
Разрывает эту стальную нить.
================================
Вот и попробуй, раскрути подобный квест:
был чистый лист, а получился палимпсест…
И полно – хватит буквами марать!
Да и не знаю даже, что ещё сказать…
Всё невпопад и всё как будто сгоряча,
и то ли плача, ну а то ли хохоча.
Хочу шептать – а получаю гром…
Какую песню петь прикажешь мне о том?
Он – в каждом тексте первая строка.
Он изменил структуру ДНК.
Всю жизнь летит от поворота до ворот
две тысячи одиннадцатый год.