Коммунальный ковчег разворован,
капитаны ушли в балаган.
Серо-буро-козюльчатым словом
я свою колыбель оболгал.
Говорю, положа руку на лоб
(сердцу больше доверия нет):
скоро я склифософию жалоб
променяю на белый билет.
Но покоя земли не нарушу,
своего никому не ссужу.
Ну а то, что прорвётся наружу,
не понять никакому ежу.
Злой Фортуной посаженный в лапоть,
лишь плечами пожму с легонца.
Непростое уменье заплакать
недоступно свирели гонца…
…А когда заговорщица Осень,
перейдя запретный рубеж,
маскируясь под клён или ясень,
мне шуршащую стаю депеш
кинет в рожу малиновой лапой
и помашет клюкой и сумой,
уложу всю охрану я на пол
парой-тройкой приёмов сумо.
Натянув по колено джурабы
(так маман величает носки),
закричу, как последний журавль
из осиновой русской доски.
И, когда в ассирийской пижаме,
одолею колючий забор,
санитары за мной побежали б,
из рогаток стреляя в упор.
Буераками, через канавы,
кренделями заверченных троп
я тайком доберусь до Канады
и с башкой зароюсь в укроп.
Приложив запотевшую мочку
к недрам круглой, как мячик, Земли,
стану слушать про тёмную ночку,
про камыш и деревья мои…