Зерцало
Ротвайн, мордоворот-ротвейлер,
дней мусорных водоворот –
в миру, где некто Ури Геллер
то сном, то духом вилки гнёт,
где золотой пилот Шумахер
уверенно сжимает руль,
где сквозь воскресный шахер-махер,
сквозь толчею, снуёт июль
по Благовещенскому рынку,
смоля и скулы и бока
торговкам… Повернись-ка, сынку, -
дай нищенке кусок куска!
Пожертвуй истине копейку,
тризубом меченный пятак…
Братва сменила телогрейку
на аспидный банкирский фрак.
Сменил президиум пластинку,
Протёр иголку КейДжиБи…
Повортись-ка, сучий сынку!
Дворняге-мамке подсоби…
Опять она осталась крайней,
простоволосая страна,
в своей позорно-явной тайне
слезищами орошена…
И мы с нечистым веком схожи,
хоть сера с магмой не текут
по плутовской, в зерцале, роже.
Рабочий человечий Боже!
Как солон Твой неспешный суд!
2003
* * *
Страшно жить и всегда было страшно –
в этой непобедимой стране,
где и зелья застолий и брашна –
лишь тоска о неведомом дне.
Сам не знаешь с утра, что там к ночи
стережёт по дороге домой,
кто заточкою ткнёт тебя в очи,
где он, путь меж сумой да тюрьмой…
А и сдохнуть - как будто не гоже.
С кем-то сызнова пьёшь и жуёшь,
смотришь в муторноглазые рожи,
им не плох, да себе – не хорош...
Хоть бы жизнь оказалась умнее
нас с тобою, тебя да меня...
В бабьей церкви креститься не смею.
Помолюсь на краю, как умею,
по-над пропастью зимнего дня...
* * *
Давным-давно бы скрылся в чаще я -
замаливать в скиту грехи,
но есть ведь люди настоящие,
есть их, о подлинном, стихи!
В газете ль серой отпечатана
иль в неприкаянных глазах,
есть правда в них, и жизнь на атомы
не разлетелась в пух и прах.
И Слово, сгусток тяготения
до хруста сдавленной души,
всю смуту, весь безбожный день её,
во ржавой пересилит лжи.
И паству отвести от пропасти
сумеет, ибо явлен Знак -
Господни голуби и прописи
белеют явственно сквозь мрак.