* * *
Жалеет, жалит. Вновь не узнаёт,
враждебно-близоруко пяля зенки.
Жизнь движется: то два часа полёт,
то век - ползком, сдирая в кровь коленки.
Забудешь ли? - летучим стригуном
сигал ты через радуги, овраги
с разгона. Ну и что теперь-потом?
Безрыбье долгой и дырявой саги...
Бесстыдно арифметика проста.
Сучком в глазу - крючки чистописанья.
Двукрылие соснового креста
жжёт скипидаром две ноздри заранье.
Поверишь ли? Спасает тот кураж, -
в мажорном позвонке и под лопаткой, -
с которым ты овражный свой пейзаж
опять вдыхаешь, как наркоз над ваткой.
Жалеет, жалит. Летний день губя,
за грош добыв, задаром отдавая,
играет жизнь в себя.
И чуть в тебя.
Красивая, размашисто живая!
* * *
Какой июнь, какой счастливый случай!
Горячий полдень ласков и весом,
где толстый мальчик в зелени пахучей,
вопя от счастья, ходит колесом,
где младший брат его, шельмец Андрюха,
со смехом догрызает травный лист,
где лепет их дурацкий - мил для слуха,
и хмель кленовых зарослей игрист...
Гляди - так невесомы платьев ткани,
так ярки взоры девушек в цвету,
как будто пьяный ветер в Курдистане
чадру срывает жадно на лету!
Гляди - опять акациею белой,
и уличною липой золотой
обласкан день, где отрок загорелый
ныряет раскорякой в травостой.
Круги его столь бодро-неуклюжи,
столь жаркое лицо его светло,
что давнее "Авось, не будет хуже",
старинное "Покуда живы, друже!" -
и мне плеснёт прохладой на чело...