Нет на свете милого Мурзика
и его осторожных усов.
Не слышна животная музыка,
сочинитель её усоп.
Будь я пешкой гитарного дерева,
соловьём бумажных скорбей,
наплевал бы с высокого терема
на земную свою колыбель.
Да и как на судьбу не кукситься…
Безработный мой мышелов,
ты зачем наглотался уксуса?
Муза, плачь! Я склоняю чело.
Похититель злосчастного палтуса,
чрево алчущее матеря,
ты не вынес позора и спрятался
за порогом небытия.
Показалось, наверное, свинтусу,
что за битый хрусталь на полу
я тебя размажу по плинтусу…
Ты ошибся, бедный шалун.
Что осталось – добью: и чешское,
и богемское плюс кинескоп,
твой почин с пониманием чествуя
(о, поверь – до кровавых носков!)
Занавески, тебе ненавистные,
запихну в унитазный тюльпан…
Не забуду, как ты их, повиснувши,
поперёк да вдоль телепал.
За настоечкой валерьяновой,
утирая соплю, потащусь.
Ты любил её нежно и рьяно,
в эмпиреях рея без чувств.
Ты уже ноздрями холодными
не оценишь её аромат…
Я друзей позову, похороним и –
без тебя уже – в дупель, в умат.