(Из цикла "Встречи")
Без четверти четыре позвонил Олег и пригласил на вечер-встречу с редакцией и авторами журнала "Юность" в музей Пушкина на Кропоткинской 12. Я, конечно же, согласился.
В семь вечера мы уже сидели в небольшом и душном зале, отвоевав себе сидячие места, так как народу собралось гораздо больше, чем того позволяло количество мест. Мы сидели с твёрдой решимостью стоять, вернее, сидеть на своём. Это, вообще-то, было вопиющим хамством с нашей стороны - сидеть тогда, когда у нас всего лишь пропуск-приглашение без места. Нас спасало только то, что мы устроились возле одной из видеокамер, которыми должны были снимать вечер для показа по Центральному телевидению. Огромный треножник штатива надежно загородил весь проход между кресел в нашем ряду.
Я, честно говоря, с тайным трепетом ждал начала действа, в котором разом смогу увидеть тех, кто были неизмеримо далеки от меня и просто существовали в совершенно ином мире, в другом измерении, отличном от моего, где-то там - в моем воображении.
Имя одного лишь Войновича, приехавшего в Союз из Мюнхена, автора того самого "Чонкина", над страницами которого я так хохотал; это имя и факт того, что сейчас я смогу увидеть живое воплощение этого имени, - все это будоражило моё сознание.
Я уже не говорю об Окуджаве и Вознесенском.
Вскоре из-за кулис показалась не по годам стройная, аккуратно подтянутая фигура Андрея Дементьева. Он о чём-то разговаривал с видеоинженерами с таким растерянным видом, будто он что-то забыл и никак не мог ни вспомнить, ни отыскать. Он всё что-то старался собрать, сделать, как устроитель бала перед мазуркой, будто это самое "что-то" постоянно разъезжалось и расползалось прямо на глазах. Поговорив с видеоинженером, Дементьев снова исчез за кулисами.
Народ всё прибывал. В зале становилось всё теснее и жарче. Я пожалел о том, что надел свитер. К тому же некуда было пристроить свои солнцезащитные очки. Сначала я их хотел приспособить для спасения глаз от ослепительного света "юпитеров". Но тогда мне ничего не увидеть из того, что будет происходить на сцене. Пришлось терпеть свет, от которого было не только светло, но к тому же ещё и жарко. Второе обстоятельство меня ещё более удручало. Мы сели рядом с камерой. Поначалу она нас спасла от наседавшей билетной публики, но потом, когда камеру включили, она стала как-то странно посвистывать. Тон свиста был настолько высок, что через несколько минут наши головы уже раскалывались от боли. Но и это ещё не всё.
Рядом со мною в страшной тесноте сидела дама довольно приятной наружности. На вид ей было не более тридцати, не больше. Дама была настолько жаркая и, я бы даже сказал, знойная, что после такого рода "общения" с нею я взмок моментально.
Ну, да Бог со всем этим! Всё-таки, в тесноте, в духоте, в слепоте, в посвистывании камеры, да не в обиде! Русский студент-филолог - самый неприхотливый, самый непривередливый и выносливый студент на всём белом свете! И всё-то ему нипочём! Даже знойная мадам!
Неожиданно с первых рядов до нас донеслись одиночные хлопки. Потом шум аплодисментов резко переместился в центр зала и через мгновение охватил и нашу галёрку.Мы посмотрели на сцену, где с правой ее стороны выходили по одному и не спеша занимали заранее приготовленные места те, кто делал и делает нашу литературу. Они теперь собрались здесь в этом зале все разом. При достаточно малом их количестве, их так много, что и не знаешь на кого смотреть.
Совсем старенький Лев Разгон. По всему своему виду, интеллигент до мозга костей. Есть в настоящем русском интеллигенте некая особенная манера, черта, незначительная деталь, которая резко выделяет его из общей среды, делает независимым и зависимым от неё одновременно.
Разгон пропустил вперед себя молоденькую поэтессу и только потом сел рядом, раскладывая на столе листы бумаги.
Следом появилась критик Наталья Иванова. За ней Дементьев. Совсем седой, усталый и сумрачный Войнович. За ним Андрей Вознесенский; как всегда незаметный и тоже очень постаревший Булат Окуджава и Юрий Поляков. Рядом с Разгоном сидел Фазиль Искандер.
Столько знаменитостей! Столько маститых писателей и творческих талантов вот так разом мне еще никогда не удавалось видеть. Глаза мои разбегались во все стороны. Я не знал, что мне делать! Одновременно хотелось слушать предысторию создания "Непридуманного" из уст самого автора, и тут же смотреть на Вознесенского, сидевшего эдаким вальяжным фраером в непременном галстуке, завязанном вольным узлом, выглядывавшем из-под воротника опять-таки непременно белой рубашки.
Постоянно пугался я того, что ушел Окуджава, так и не сказав ни единого слова. Мои опасения исходили из того, что Окуджава по своему обыкновению спрятался за спинами остальных участников вечера, как и вся его неприметная на первый взгляд поэзия арбатского муравья. Порой его на сцене не было видно совершенно. Так, что мне приходилось приподниматься со своего места, чтобы удостоверится в его присутствии.
Понравилась одна мысль Окуджавы, высказанная им в запале дискуссии: всё, что мы теперь делаем со сталинизмом, ужасно напоминает то, что сталинизм делал с нами - методы одинаковы. Окуджава сказал это так тихо, что из-за внезапно громыхнувших аплодисментов я не расслышал последних слов поэта. Затем Окуджава читал свои стихи. Сейчас уже не помню, какие. От них у меня осталось впечатление потрясения и опустошенности.
Андрей Вознесенский читал свой "Ответ министру" о нитратах, датчанах и бедных русских.
Олег постоянно толкал меня в бок и говорил мне о том, что , как и о чём будет говорить Вознесенский дальше. У Вознесенского вчера была встреча, на которой Олег тоже успел побывать. Вознесенский, по всей видимости, решил не утруждаться и воспользоваться сегодня опробованными вчера заготовками.
За Львом Разгоном выступал Фазиль Искандер. Читал свои стихи. От Фазиля так и веяло на всю аудиторию обыкновенным человеческим теплом без всяческого наигрыша и фальши. От выступления Искандера осталось впечатление, как от общения с другом или очень близким человеком. Кстати, позже в фойе я у него первого взял автограф, когда он с застенчивой улыбкой раздавал их направо и налево.
Выступление Войновича почти не помню. Он говорил что-то о причинах своего отъезда; о том, что напечатано и еще напечатают в скором времени в России из его новых произведений. Аудитория не отпускала Войновича дольше, чем кого-либо из выступавших, забрасывая его вопросами.
В Войновиче чувствовалась некоторая раздраженность, издерганность натуры. Может быть, мне это показалось, или это присуще всем талантливым авторам-сатирикам, но в его взгляде я прочел едва заметную усмешку и даже насмешку по отношению ко всем нам. Он всё еще до сих пор не может простить кое-кому из русских того, что его отринули от России. У него даже росчерк какой-то неровный, напоминающий спутанную колючую проволоку.
Я поймал Войновича буквально у выхода. Он нехотя и небрежно черкнул в програмке автограф и побежал семенящей побежкой куда-то внутрь музея Пушкина.
Андрей Дементьев вел вечер элегантно, как и самого себя: не держал эмоции в узде, но и распускаться им особо не давал.
Закончился вечер в одиннадцатом часу ночи.
Московская весна медленно окуналась в иллюзии ночных фонарей.
7 апреля 1989 года