Лопатками упершись,
в песочный свой последний "потолок"
арену Колизея,
Ни судороги, ни стона -
Не позволю.
Я Цезарь (это ль не причина?)
До конца.
Багряно-белоснежные одежды,
отведавшие стали в первый раз -
на части, в клочья.
И верно, кстати -
Под стать моей душе.
Иначе, быть не может.
Так верно ли я говорю,
Сестра?
Не слышит.
Как жаль, что даже в смерти я -
ее вниманьем обделен.
А тот, второй, коим повержен был
Великий Цезарь, Гладиатор,
жив ли? Дышит?
Не верю в то: убийцам - смерть,
так Боги рассудили издавна
навеки вечные.
Увы.
Я не достоин в смерти оказался
ни почестей, ни детского святого
сожаленья по себе:
мне скорбно то,
что я не заслужил прощенья,
пониманья и тепла -
ни крохи.
Теперь уж так тому и быть.
Я не оставлю ничего после себя.
Слеза, истаявшая на песке -
не в счет.
Надломленного сердца треск
не узнанным остался,
как я когда-то собственным отцом.
Не горько более. Отныне -
безразлично.
Не замечал, что небо так
прекрасно в небытьи.
Пред ликом смерти оказался я
нетверд.
Мой воздух напоследок
горько-прян, смертельный
выдох-вдох.
На счастье.
Как жаль, что ранее
никто не знал, что, может быть,
и в амфитеатре Колизея
тихо.