На Парковой
На Парковой скамейку греет май.
Глухой старик играет на гармошке.
На Парковой бы вымерли все кошки,
Но их и так здесь… В общем, продолжай.
Пройдет прохожий, кинет пятачок.
А может, ничего, подлец, не кинет.
А голуби летают в небе синем.
Хотя, конечно, небо ни при чем.
Оно и так старается вовсю,
Весна висит на поручнях и ветках,
Своей аквамариновой пипеткой
Над Парковой разбрызгивая сюр,
И голубей, и облако, и дым,
И пепел-цвет цветущей сигареты.
Но месяц май все время не об этом
На Парковой с товарищем глухим.
К тоске
Тоскливо мне, братец, томится душа.
И ты ни при чем, да и жизнь хороша.
А тем хороша, что дается задаром.
Паршивится и неприлично болеет,
А бросить не бросит, а право имеет…
Посмотрит как моська на ветеринара,
И морда слюнявая тычется в шею.
Тебя еще, сука, за всех пожалеет.
К радости
Что с тобой, моя радость,
Ты стала тоской.
Так бывает. Теперь так бывает с тобой.
Лился дождь, и слепой, и соленый.
А теперь разливают немой
В этот мухинский, верой граненный,
Полуполный и полупустой.
К облаку
От кого-то останутся книги,
От кого-то большие деревья,
Доказательства и улики
Между смертью и днем рожденья.
Именные часы с браслетом,
Буква в надписи «За спасенье…»
У кого-то и грамоты нету
За хорошее поведенье.
Не про то, что его забудут, –
Что других уведут на небо,
Я пишу на деревню Чуду,
То есть облаку в город снега.
«Дорогое безглазое облако!..
…а парадная наша восьмая, –
И т. д. и тому подобное. –
Собери меня с урожаем.
Я опять занимаю очередь,
Ну, ты помнишь, в восьмой парадной,
Без фамилии имени отчества
Перед тем, кто с тобою рядом».
Купание рыбки бадис бадис
Это рыбка бадис бадис
В светлой плещется купальне
И плывет на берег дальний
По аквариумной глади.
Нет в ней толку никакого.
Кто ей Лорка? Что ей Рильке?
Но летит по голубому
Океану птица-килька.
И чего такого ради
Не жилось со всеми вместе,
Не плылось на ровном месте
С остальными бадис бадис…
Наблюдательное
*
Старуха пройдет спозаранку на паперть.
С мусором тетка в домашнем халате.
Мятый мужик в философском похмелье.
Школьницы нет… Ага, воскресенье.
На проходящую жизнь из окна
Смотришь и видишь – дура она.
*
Взлетали мошки-мотыльки
Над телом пупса-голыша
Так и теряла лоскутки
Одна лоскутная душа
Стояла летняя пора
В груди пластмассовой дыра
Но уродились лопухи
Всему пейзажу вопреки
*
Эта мысль была хорошей
Но ошиблась местом встречи
Беспризорная она
Где же ты ее хозяин
Сам назад ее призри
Домовой
Сидит на крыше ночью домовой.
Сидит, как все, и сигарету курит.
Ему давно не хочется домой,
И ничего не сделать с этой дурью.
Дом по-хозяйски выключает свет
И вымытыми снами в окна дышит.
По будням разноцветных фильмов нет,
У дома никогда не сносит крышу.
Сидит на крыше ночью домовой…
Сидеть на крыше ночью неудобно
И говорить с бездомною луной
О пирожках и о печенье сдобном.
Ключик
Затянуло слишком туго
Ворот окон или в меру,
Только ищешь пятый угол
В комнате с душой фанерной,
В комнате на восемь метров
С душным шкафом привидений.
За окном белье по ветру
И пейзаж с озелененьем.
Врут, так зеленела Петра
До последнего мгновенья.
В буколических обоях
Комната с душой бумажной.
Этот ключик страшно важный,
Больше Петру не откроют.
На палочке
Скачет-скачет на лошадке
Деревенский дурачок
И стрекочет, как сверчок,
И легко ему, и сладко.
По-цыгански угостили
И лошадку сколотили.
Только держится едва
У лошадки голова.
Потеряет гребешок
Карамельный петушок –
И заплачет дурачок.
Кожа
Экзема-жизнь, расчешешь до крови –
Заплачет кожа мокрыми слезами,
Как повелось, о смерти и любви.
Что, короедка, сделаешь с тобой,
Что, людоедка, делаешь ты с нами
И с виноградным равликом душой?
За пазухою, схимником в глуши,
На божий свет и звук не выползая,
Влачит она свою большую жизнь
И маленькой одной не понимая.
Ты вся – любовь в зажатом в кулаке.
Угадывай – в обеих, не обманет.
И равлик уползает налегке,
Как все улитки вдаль по Фудзияме.
Когда летят облака
И эта перистость пройдет
И эти сумерки растают
На волнах парусник качает
В церковном девушка поет
Как будто лето умирает
Необратимое твое
И месяц по воду идет
Поцеловать не успевая
………
Все долгошеей дерева,
Когда-то бывшие большими,
Все зыбче облако на синем,
Все безнадежней синева.
Под вечер комната седей,
Ее жильца на свете меньше.
Еще отбрасывает тень
Душа на мир мужчин и женщин,
И не находит колыбели,
И собирается пройти,
Сжимая детство на груди,
Где гуси-лебеди летели.
Сва
Как птиц перелетных пора настает,
Она исчезает – лишь ворон поет,
Последняя вещая птица.
И надвое ствол разделится.
Постой! – и стояла она в полный рост,
И острые когти сжимала.
И Сирином рядом молчал Алконост.
И яблоня в Спас не спасала.
Змеятся глубокие вены корней,
И пьет родословное древо
Подземного царства славянский елей,
И тянется ветками в небо.
И это молитва. И руки его
Подносят плоды живота своего –
Детьми с невощеною кожей.
Берешь не Аврамово, Боже?
Ты слышишь, как больше не слышится «дай»?
Как падают яблоки птицами в рай,
Когда открывает восходы
Крыло Гамаюнова рода.
Как ветки сцепились, срывая плоды.
Как корни распухли от красной воды…
*
Видение было
Была в нем гора
Толпа восходила
На гору с утра
И все возвращались
Один к одному
Видение было
Зачем не пойму
*
Только море-людоед
Спит у берега тревожно.
Небо. Море. Синий свет
От звезды голубокожей.
Ты на острове земном,
И глаза твои кругом,
И язык твой земноводен.
Кто Тебя проглотит, Боже?
…Встал Иона пред китом
И с амвона переводит
Человечьим языком.
На ладони
Говори о чем-нибудь
Будет долгий белый вечер
Говори как летний ветер
Чтобы в лодочке уснуть
На ладони обнимаясь
И ладонью укрываясь
До утра не утонуть
Будто лодочки не тают
И течет река большая
И не страшная ничуть
Будто реки на руках
До последнего глотка
Чтобы век не разомкнуть
Чтобы набело присниться
Чтобы лошади и птицы
Будет долгая зима
Чтобы не сойти с ума
Стрекоза в Бробдингнег
*
хотелось бы быть пузырьком шампанского
ерунда но без них не то
*
море ворочается
как принцесса на горошине
*
Звезды в ладонях ночи
Птицы в ладонях утра
Вот я и стала мудрой
В ладони моей две строчки
*
А умирают там легко
Пока акация свежа
Не отрываясь от стихов
В зубах окурочек зажав
*
эту строчку ты возьмешь с собой на необитаемый остров?
*
глаза вы же видели небо другое
как вам теперь просыпаться в стране лилипутов
руки вы ведь помните нити золотого шитья
что вам склоняться с цыганской иглой над ветошью
вы ли качавшие младенца гуигнгнмов
просите у карликов
цыган украл бы свою лошадь
что же крадите ветер
все остальное не стоило ни спруга
*
господин Свифт улетел на последней алюминиевой стрекозе в Бробдингнег
сообщение закрыто
а мы остаемся биться до последнего яйца
какой-нибудь конец обязательно победит
в стране будет крепкий стратегический запас карбоната кальция
все вырастут и построят самую большую неулетающую стрекозу
назло Свифту
*
когда я услышу на рассвете гимн восходящему солнцу
и увижу пролетающий над берегом остров…
господин Свифт конечно известный сказочник
просто иногда достаю бинокль и смотрю в сумерках на горизонт
рассеянные лапутяне не придумали расписаний
Басё
Запутавшись в клубке змеедорог,
Устав читать на мраморе латыни,
Моя душа бежала на восток
И где-то там блуждает и поныне.
Рекой на берег выброшенный сом
Уснул в сетях спокойствия и ила,
Лишь рисовое облака лицо
На парусине неба проступило.
И что Басё подумал бы про это,
Им совершенно было безразлично.
Когда поднимается ветер
Каждый раз, стоит свернуть с Ромашковой на Донцова, он всплескивает руками и они начинают – пара танцоров из рукавов. Ловят первые грозовые аккорды и бросаются навстречу друг другу, отпрянув, снова сходясь, как не способные ни обняться, ни разлететься навеки. Только для того, чтобы сказать: «Смотри, как тебя ждут, давай скорее!»
Каждый раз, когда поднимается ветер, только выберешь один хороший день и соберешься… Я тоже тороплюсь и почти бегу по пыльной улице, никогда не успевая – дождь обычно быстрее на полквартала.
И по колено в воде, он продолжает шуметь и суетиться, не сходя с любимого места – ровно посередине между красной и белой черешней, словно до сих пор выбирает, какая лучше, и ждет решающего слова.
Я ему отдаю «Привет!», чтобы не пожимать пустой рукав, и надвигаю на глаза промокшую, но еще видную соломенную шляпу: «Опять всю черешню проворонил?»
Он разводит руками, рассыпая на дорожку тяжелые капли, – это «эх!».
Еще два раза можно поговорить и с октября замолчать на полгода. Ему хватает, чтобы в мае опять кричать «Давай скорее!» и поднимать ветер на всю Донцова рукавами моей давно присвоенной куртки, когда хорошая тема для разговора висит под рукой на двух деревьях. Поэтому мы с ним никогда не решим – белая или красная, вороны обнесут и ту и другую, и всегда будет, о чем сказать «эх!».
Когда мы будем…
тогда я в одном чулке из шершавой кожи
открою по очереди все распускающиеся глаза
накрашу яркой зеленкой ресницы и задеру еще выше голову
высматривая в небе первую апрельскую глазунью
когда завтрак растягивается до октября
а шары воздушного пломбира несутся навстречу распахнутому рту
и все воробьиные горла поют: «Приятного аппетита, жизнь!"
………
скоро песни станут тише к зеленке добавится немного йода
ржавые нитки оплетут новую огородную бочку по соседству
настанет время качать на весу распухающие свертки и шить тысячу одинаково хвостатых панамок
звать свертки тоже будут одинаково но по шляпкам сразу видно где родные а где посторонние и вовсе шишки
………
с полетом последней шляпки закончится время
уже раскачиваются в брошенных гнездах белые птицы баюкая будущую весну
неродившиеся ничего не знают о снеге и смерти
все облака похожи на белых птиц
жизнь начинается с апреля и первого удивления
………
когда-нибудь умеющий летать улетит сбежит имеющий ноги и лапы
одноногие деревья никогда не убегают
однажды вернутся носящие те же имена время ветер птицы
посмотреть как из желудя вырастет дерево
Мария
В пять утра, когда во всем городе тихо и пусто, мы на перроне заняты общим делом – мы ждем Марию. Я ее никогда не видела, нужно встретить чью-то знакомую и поселить у моря.
У входа, залитого электрическим светом, тихий одухотворенный кружок собрался не пропустить появление Чудотворной – вчера не доехавшей, но железнодорожные пути так же неисповедимы, как осенний ветер, только что спавший в опустевших скворечниках и сейчас появившийся во всем спросонье на людях.
Он уже успел задрать полу шуршащего плаща читающей на ступеньках студентки и уронить открытого Бёлля вместе с ожидающим свою Марию клоуном мне под ноги. Ничего тому не было, конечно, цирковые привыкли падать, а Марии все равно, она бросила его еще вначале истории.
Студентке тоже все равно. Насколько я помню, утром сильнее всего хочется сдать куда-нибудь все эти истории, билеты с паровозами, с партиями всех партий, падающие и спящие на ходу книги, чтобы больше никогда не вытаскивать из памяти.
Несчастливый клоун захлопывает глаза на сороковой странице, укладывается наконец в сумку и, когда репродуктор предлагает подождать полтора часа в буфете, уже не выходит. Поезд «Киев – Одесса» задерживается. Клоун все еще ждет, но знает, что можно не суетиться. Единственный, кто помнит настоящую Марию.
Шаман
Дождя не будет. Духи ненадежны,
Но в этот раз их предсказанья правы.
Он мазал соком сморщенную кожу
И рассыпал магические травы.
Безумным танцем призракам бесплотным
Кричал о жажде обреченной плоти,
Рисуя в небе рваные полотна
Грядущих туч в спасительном полете.
И отзывались духи: «Это грезы.
Что знаешь ты о неизбывной жажде?».
Был только лед в дыхании морозном.
Он сжал его ладонью, ставшей влажной.
Пока она
Пока она тиха и глубока,
Пока реке не отворили шлюзы,
Дай дописать три четверти стиха
И пробежать по волосинке русой
В серебряных от снега башмачках,
Дай пальцам доиграть на позвонках
Слепой любви рассеянные блюзы.
И можешь в море броситься, река.
***************
Эргару, сохраненное, но не вошедшее никуда
не говори кто твой друг
у тебя не будет друзей
не вспоминай о своей родине
у нас не останется границ
один ночной голос
спой мне тогда колыбельную
пусть сегодня выйдут звезды
ноченька лунная звездная ясная…