Рубят деревья, взрывают дома и кладбища…
Что тебе надо ещё? Плоть моя – тоже пища.
Музыка где-то там… может, и нет её больше,
а это мазурки Польши и малеровский Dies irae.
Вот и всё, и небо смотрит на полые соты
выжженных душ, по которым прошлись чёрные сотни.
Это телеэкраны смотрят, не моргая.
На графике концевековья оборванная кривая.
Эта тонкая нить – волос златокудрой Изольды.
Всё что осталось в горсти – разрозненные эпизоды
жизни, которой нет, а если что повторится,
на то у нас и омон, на худой конец милиция.
Так значит, это Амон заглядывает в окошко,
золотыми лучами трогает на подоконнике пыль и крошки,
буквы, которые насыпал беззащитным утренним птахам,
линялую и заштопанную крестильную мою рубаху,
музыку, онемевшую на старомодных пластинках,
в толстых музейных альбомах глянцевые картинки,
душу, разрозненную, словно коллекция на аукционе,
где продаются доморощенные врубели и тицианы,
где вещам, в общем-то, тесно, а людям зазорно,
где разговоры о предках выглядят довольно странно.
Это зона, зона – понимаете? – место такое,
где повсюду ловушки и нету ни сна, ни покоя
и можно то ли с тоски, то ли с радости удавиться,
если бы на заре не запевали птицы
над вырубленными лесами,
над полыми холмами,
над хрустальными сферами,
над измаранною страницей.