Жизнь и приключения Заскрёбыша. Повесть
ПРЕДИСЛОВИЕ
Я долго не понимал почему меня в детстве называли часто не по имени, а заскрёбышем.
Думал, что это какая-то дразнилка-прозвище и не особо обращал внимание – у всех ребятишек были прозвища куда похлеще, чем заскрёбыш.Чаще всего слышал его от братьев и сестёр, когда они возмущались, что лучшие куски, или игрушки мать всегда старалась отдать мне, как они шипели – своему заскрёбышу. Но так-как ни игрушек особых не покупали, даже когда отец ещё был жив, ни сладостей типа конфет не было, то и возмущаться им приходилось нечасто.
Из покупных игрушек помню красную пластмассовую рыбину, которую можно было пускать по воде и утку, которая, при нажатии на спину, крякала, как настоящая.
Другие игрушки – пистолеты, рогатки, индейские луки со стрелами делали старшие братья, а подрастая – делал и сам. Самой дорогой игрушкой в то время – в 5-ти летнем возрасте у меня был 3-х колёсный велосипед, который отец купил перед уходом на фронт. Но им наслаждался не долго потому, что уже через полгода пришлось променять его на картошку.Так что пышек мне перепадало не так уж и много, а «шишек» можно бы и поменьше. Наши приключения не сравнимы
с приключениями детей капитана Гранта, или героев Фенимора Купера в стране индейцев, но каждому дороги Свои воспоминания.
ГЛАВА 1
Первая любовь
Навеяно стихотворением ИСТОРИЯ ЛЮБВИ.
Денис Барамзин
“Младшие классы. Беспечное детство.
Краски, бумага и клей
Просто их семьи живут по соседству.
Просто вдвоём – веселей”.
*
Во 2-м классе я влюбился в красивую девочку из 4-го класса. Сейчас даже имени её не могу вспомнить, а тогда постоянно думал о ней даже на уроках, в результате чего и нахватал несколько двоек. О том, что влюбился, догадался потому, что при взгляде на неё у меня начинало сосать под ложечкой.
Посёлок наш небольшой – десяток домов, не считая административных зданий: сельсовет, больница на 10 коек, магазин, барак – картофеле сушилка, маслозавод
на 2 сепаратора и конечно – школа на 4 класса. Школа была старая, построена до революции, но так, что могла прослужить ещё 100 лет. В ней было две больших – классных комнаты и одна маленькая – учительская. Но так как учеников было немного, а учителей всего двое – муж и жена, все размещались, не представляя,
что где-то может быть лучше. И ещё, во всю длину дома был коридор, в котором зимой на переменах мы играли не только в пёрышки, но и в лапту, и даже
в мини – футбол.
Я, разумеется, встречал её на улице почти ежедневно босую, лохматую, одетую,
как и все ребятишки в то время, в какой-то балахон из материнских обносков
и не обращал внимания. В школе я сначала не узнал её – золушка превратилась
в принцессу. Белая блузка, чёрная юбка, туфельки на каблуке и причёска
с бантиками в косичках – мышиных хвостиках. Я открыл рот и не закрывал его, наверное до конца уроков. Особенно поразили бугорки уже явно выступающие
под кофтой. С той минуты я потерял покой и интерес не только к учёбе, но и к играм на переменках.
Занимались мы в одной комнате, разделённые проходом между партами –
в одном ряду 2-ой класс, в другом 4-ый. Первый и третий классы занимались
так же совместно в другой комнате. Так что пока учитель занимался с одним классом, другому была предоставлена относительная свобода. Учителя, особенно учитель Василий Иванович, худой, высокий с выбритой наголо головой,(втихомолку мы дразнили его – ГЛОБУС), умудрялись совмещать беседу с одним классом,
не упуская надолго из внимания другой. Но помешать думать о вещах, далёких
от учебного процесса они не могли.
Изо всех способов привлечь её внимание я выбрал, как мне казалось, наименее трудоёмкий и не заметный для окружающих – решил написать стихи. Научившись читать ещё до школы, ко второму классу я уже прочитал много книг, в том числе несколько стихов Пушкина и Лермонтова. Поэтому основы стихосложения, мне казалось, я знал – писать надо столбиком и складно, как частушки.
В этом мастерицей была старшая сестра Октябрина. Она сочиняла частушки
на ходу – в процессе пляски на вечеринках и я знал множество их напамять.
За несколько дней вечерами дома насочинял несколько стихов в духе пушкинских сказок с обращениями из лексикона Рыцаря без страха и упрёка – Донкихота Ламанчского. Записал каждое из них на на отдельной четвертушке бумаги для удобства подбрасывания при случае.
Сестра Роза, которая училась в одном классе с моей пассией, случайно обнаружила моё творчество в одной из книг и показала их девчонкам. Те втихомолку похихикали и забыли, но ребята, когда эта история дошла до них, не давали прохода, чтобы не поиздеваться. Особенно досадовала сочинённая частушка – Женька наш большой поэт, а штанов на смену нет. Это так и было на самом деле. Я донашивал последние после брата штаны и в обиходе, и в школу. До этого случая со стихами не придавал значения одежде потому, что редко у кого из одноклассников были штаны без заплат. Но после дразнилки и накрепко прилипшей кличке- Поэт, я заявил матери, что не пойду в школу пока она не сошьёт новые штаны.
Так я и стал Поэтом до окончания учёбы в этой школе. Семилетку заканчивал
в райцентре, куда переехала вся наша семья в 1 950 году.
Где-то далеко от нашего посёлка
Шла ожесточенная война,
Жили мы, пока не зная толком,
Чем и как коснётся нас она.
Ни газет, ни радио не знали
Мы в ту пору- верится с трудом…
Про другие войны мы читали,
Эта же стучалась в каждый дом.
Приносила почта похоронки,
Реже письма от живых пока…
В нашей неухоженной сторонке
Жизнь была конечно нелегка.
Помню: печь, тепло, в углу- овчины,
Ветер воет жалобно в трубе;
Греешь ты натруженную спину-
На печь забираюсь я к тебе.
Остальные спали где попало:
У тебя всего нас было пять…
Разобрав подушки одеяла,
В темноте укладывались спать.
Были лампы керосиновые, даже
Сохранились стёкла, всё равно
Керосина не было в продаже,
Мы его не видели давно.
Зимний день коротким был и в сроки
Все дела не просто уложить-
При лучине делали уроки,
Приходилось по старинке жить.
Похоронку в 43-ем получили-
Некого с войны нам стало ждать,
В 45-ом брата схоронили…
Постарела, почернела мать.
До Победы все мы вместе жили,
А потом- кому как повезло:
Старшую сестру мы поженили.
Брат с другой сестрой попали в ФЗО.
И остались мы вдвоём с тобою,
Некуда нам было уезжать…
Трудно было воевать с судьбою,
Надо было как-то выживать.
Мы бывало и недоедали,
Только не поставишь с теми в ряд,
Что от оккупации страдали,
Или пережили Ленинград.
Лес для нас театром был и базой,
Где решалось быть, или не быть…
Только снег сойдёт, мы были сразу
Там, кто без работы мог ходить.
То есть от 13-ти и младше…
Те, что старше- до призывников,
Заменяли на полях, уставших
И оголодавших стариков.
Флорой беден был наш лес и вроде
В памяти промчавшихся веков…
Не водилось к счастью на природе
Ядовитых змей и пауков.
Летом обувь мы не признавали,
Хоть порой от цыпок на ногах
Вечером в подушку завывали,
И во сне ходили в сапогах.
Далеко мы в лес не забредали,
Но в округе вёрст до 10-ти,
Все тропинки и полянки знали,
И могли без взрослых их найти.
Про охотников тогда уже забыли
Развелось зверья невпроворот-
Лоси по деревне проходили,
Зайцы лезли прямо в огород.
Были волки, были и медведи,
Их в лесу встречали мы не раз…
Со зверьём мы жили, как соседи;
Им хватало пищи и без нас.
Лисы, зайцы, лоси молодые,
Глухари, поющие себе во вред,
Все больные, слабые, худые
Попадали волку на обед.
А медведь-тот вегетарианец-
Любит мёд, а по ночам- овёс,
Женщины смеются: - он засранец-
От испуга у него всегда понос.
В мае мы уже траву щипали
Ту, что переваривал живот;
В поле жадно пистики* срывали
И сырыми отправляли в рот.
А в июне спела земляника
На полянах в лиственном лесу.
Следом поспевала и брусника.
Смотришь, и грибы уже несут.
Первыми волнушки собирали,
Было их всегда- косой коси;
Сыроежками у нас пренебрегали,
Мы стеснялись их домой носить.
Подберёзовики чаще собирали,
Подосиновики радовали глаз,
Белые настойчиво искали,
Только было мало их у нас.
Летом лес и речка были домом,
Галереей из живых картин…
На ночь матери нас загоняли хором,
А порой и не без хворостин.
Мы ещё в Чапаева играли,
И старались белых побеждать…
Часто мы порой недоедали,
Но умели сопереживать.
Просвещали нас конечно в школе
И напоминали каждый раз,
Как живут и мучают в неволе-
Патриотов делали из нас.
Наша школа с виду неказиста
И 4-х классная она…
А писать и грамотно, и чисто
Нас учила Тропина жена.
Тропин был учителем от бога-
Строгим, но и справедливым был
Понял я потом… тогда за строгость
Откровенно жутко не любил.
Но зато в его жену Фаину
В школе все буквально пацаны,
Может быть не все, но половина
Были безусловно влюблены.
Летом вместе с нами в лес ходила,
Собирала в поле колоски,
Вечных истин азбуку твердила,
Что зимой учила у доски:
Как любить и познавать природу,
Как беречь её – не только брать,
Как полезным сыном для народа
Можно стать, не лгать, не воровать.
Эти истины, а было их немного,
Память сохранила навсегда;
Нас вели по жизненным дорогам
Словно путеводная звезда.
*полевой хвощ (мест.)
В школу я конечно ходить не перестал потому, что за прогулы могли оставить
и на второй год – была тогда и такая мера наказания. А мать и без моей просьбы видела, что на моих штанах больше заплат, чем естественного материала, но из чего сделать новые штаны не могла придумать. Наконец она решилась. Пришлось пойти на сделку с собственной совестью, чего ей делать очень не хотелось.
К тому времени она из картофеле сушилки перешла работать в пекарню. Работа была адская, не каждому мужику под силу. Надо было ежедневно вручную вымесить огромную квашню теста, разложить его в специальные железные формы, смазанные даже не растительным, а каким-то машинным маслом. Затем формы
с тестом загружала на лопате в протопленную огромную печь. Выпеченный хлеб вытряхивала из форм на большой стол, где он и отдыхал до утра, а она месила квашню под выпечку на следующий день. В этом процессе нам – её детям, доверялось только обеспечение водой и дровами, которых ежедневно требовалось немало. Каждое утро этот хлеб на носилках переносили в магазин, где и выдавали жителям по карточкам.
Муку для пекарни привозили из райцентра в казённых белых мешках из такой плотной ткани, что даже мучная пыль не проникала через неё. Вот и решилась мать пожертвовать одним из этих мешков. Именно пожертвовать потому, что дело было рискованное и как отчитается при очередной проверке она,
так и не придумала, но обошлось.
А штаны получились замечательные и даже с карманом, в котором можно было носить много полезных вещей, например, пёрышки, в которые играли тогда школьники. Игра пустая – нажимая на перо другим пером, надо было перевернуть его. Если перо переворачивалось, выигрыш, не переворачивалось – проигрыш.
У особо ловких, или везучих этих пёрышек скапливалось не по одному десятку.
А чем ещё заняться человеку зимой на перемене, если кричать не разрешают,
бегать и прыгать запрещают. То ли дело летом.
Штаны мне очень понравились, одна беда – белые. Взрослые носили белые подштанники –кальсоны, но выходить в них на улицу было не принято, почему-то считается неприличным. Покрасить штаны было нечем и пришлось идти в школу в белых. Вся ребятня покатилась со смеху:
- Белоштанник пришёл! Белоштанник!
Выручила меня, как всегда, наша любимая учительница Фаина Михайловна.
Перед началом урока она принесла в класс несколько книжек и отдельно –
картинок, на которых были изображены матросы и флотские офицеры все в белых штанах.
- Всё понятно, или надо вам разжевать, чтобы проглотили, - учительница переводила взгляд с одного школьника на другого, внимательно рассматривающих картинки. Особенный интерес вызывали изображения матросов на палубе корабля под огромными стволами пушек – все мы были дети войны
и интересы соответствовали времени.
Учительница ещё что-то рассказывала о разной одежде, но я и слушал, и не слышал. Я упивался гордостью и с тех пор не обращал внимания, если слышал разные дразнилки типа: - Ей моряк, с печки бряк!
Прослужили мне белые штаны аж до 5-го класса потому, что мать сшила их на вырост и вначале приходилось их подворачивать. Правда из белых они скоро стали серыми, но несколько лет выдержали без заплат – прочность была изумительная, не хуже нынешних заграничных джинсов.
Глава 2
БЕГЛЕЦЫ
Сейчас не могу себе представить, как мы, даже с учётом возраста, могли быть такими глупыми, чтобы без плана, без подготовки пуститься в такое рискованное путешествие. Вроде и книг было прочитано немало и воображение работало дай бог, а тут, как неведомая сила подтолкнула спонтанно принять необдуманное решение. Хотя причина для этого была…
В воскресенье у нас все были дома и поэтому мне дали выходной, освободив
от обычных обязанностей – заготовка дров на неделю и воды, которой требовалось ежедневно немало, а носить её приходилось из речки по тропинке с довольно крутым спуском. Воспользовавшись ситуацией, прихватив лыжи я в отличном настроении отправился на окраину села- к месту обычного сбора для катания с горы. Место было отличное – без растительности и довольно ровное с плавно увеличивающимся уклоном к берегу р. Молома. При погоде, обеспечивающей хорошее скольжение лыж, удавалось растянуть спуск почти до середины реки, если ветер не сдувал снег со льда.
Поднявшись на гору после второго спуска, я увидел приближающихся с низко опущенной головой Юрку Малышева и его младшего брата Генку. Хотел пошутить над их кислым видом, но разглядев заплаканные глаза серьёзно спросил:
- Что случилось, чего ты ревел*?
*Реветь – плакать \мест.\
Юрка продолжал молча возиться с креплением лыж к валенкам, а Генка не выдержал:
- Отец его выдрал кожаным ремнём с железной пряжкой! Юрку прорвало:
- Я ему – гаду ещё покажу! Убегу на фронт – будет знать.
Я молчал – не знал, что сказать. Наша мать никого из нас за всю жизнь не тронула пальцем. Если бывало набедокурю, она переставала со мной разговаривать и день, и два, смотрела, как на пустое место и это было обидно, казалось – лучше бы отшлёпала. Юркин отец – председатель сельсовета выглядел всегда очень строгим и его почему-то боялись не только ребятишки, но и взрослые. Такое было время. А ему партийному, вернувшемуся с фронта после тяжёлого ранения и контузии нельзя было быть другим.
- Куда ты побежишь, до железной дороги 100 км, да, если и дойдёшь, на какие
шиши билет купишь?
Я пытался его отговорить, а сам уже решил, что если и бежать, то только вместе.
А у него оказывается уже всё было продумано:
- Бежать надо в противоположную сторону от железной дороги. В двадцати км от
нас с. Красное. Там есть знакомые – помнишь Веньку Хутчева?- Они в прошлом году переехали. У них можно переночевать, а через 17 км Кошелёво – там живёт мой родной дед. У него есть чудной кинжал – дед привёз его с японской войны.
Про кинжал он явно загнул, чтобы заинтересовать меня, но для себя я уже всё решил и старался не думать о том, как будет беспокоиться мать.
- Если бежать, то идти надо сейчас же, а то до темноты недалеко уйдём – ночевать придётся в лесу. А ты, Генька, иди домой и помалкивай. Если будут спрашивать, скажешь, что когда ты уходил мы остались кататься с горы. Я смотрел на него и почти не сомневался, что тот разболтает о наших планах при первом же удобном случае, но Юрка подступил к брату и заставил его дать честное октябрятское,
что не проболтается – к таким клятвам мы относились тогда очень серьёзно
и не прощали нарушивших её.
Генька отправился домой, а мы в обход села вышли на дорогу к селу Красное. Заблудиться мы не боялись потому, что дорога была одна без развилок и довольно накатана. Все деревни от села к селу в нашей местности расположены вдоль дороги, а селом считался населённый пункт не зависимо от количества жителей,
но с обязательным наличием церкви. Колокола и деревянные конструкции церквей растащили ещё во времена революции 17-го года, но разобрать, как пелось
в известной в те времена песни: -
«…и по винтику, по кирпичику растащили весь этот завод…» - не получилось потому, что предки строили на века и отделить кирпич от монолита не удавалось. В конце- концов церкви оставили в покое, используя на разные хознужды. В нашем селе на моей памяти церковь служила в качестве элеватора.
Первую деревню мы обошли стороной, как разведчики в тылу врага – пока ещё воспринимая наше предприятие, как игру в войнушки. Кроме того, школьники
из этой деревни учились в нашей школе, и встреча с ними была нежелательна.
До следующей деревни дорога шла лесом, было сумрачно, лыжи на укатанной
дороге разъезжались, а идти обочиной мешали пеньки и кусты подлеска. Начала сказываться усталость, разговаривать не хотелось. Пытались идти без лыж, но без скольжения и опоры на палки показалось ещё хуже. Всё чаще стали делать остановки, отдыхая на довольно часто встречающихся обочь дороги пеньках.
К очередной деревне вышли уже в сумерки, когда в некоторых домах уже светили керосинки, или каганцы*. Хорошо, что у Юрки в этой деревне оказались знакомые,
к которым они с отцом заезжали по дороге в с. Красное. Он вспомнил как их тогда угощали и начал расписывать передо мной как нас сейчас накормят и уложат спать
на тёплую печку. В животе урчало, текли слюни, а он никак не мог вспомнить нужный дом потому, что тогда было лето и картина отличалась неузнаваемо. Наконец он догадался спросить у пробегавшей мимо девчонки где живёт мельник и оказалось, что мы стоим как раз напротив его дома.
Окна этого дома светились ярче соседних несмотря на то, что были закрыты плотными занавесками – роскошь не привычная для деревень в нашей местности. Воткнув лыжи в снег возле приступок , мы погремели кольцом на двери, вошли
в холодный коридор, впотьмах нашарили дверь, обитую войлоком, открыли её
и оказались в большой комнате с русской печью посредине. Сняв шапки
и поздоровавшись в разнобой замерли возле порога, не зная с чего начать разговор.
Хозяин – обросший мужик с нечёсаной шевелюрой тоже не спешил с расспросами. Очевидно он крошил на столе табак самосад – в комнате стоял плотный табачный запах и ещё какие-то кислые ароматы никогда не проветриваемого помещения.
На широкой лавке возле стены пожилая женщина в валенках с обрезанными голенищами чесала щётками овечью шерсть. Вероятно, от неё и веяло ароматом конюшни. Кроме широкой деревянной кровати, большого сундука, накрытого самотканой дерюжкой и нескольких полок с разномастной посудой в комнате ничего не было – обычная обстановка деревенской избы того времени в нашей местности.
Наконец хозяин обратился к нам:
- Ну и кто же вы будете, чьего рода-племени – что-то не признаю; откуда и куда путь держите, по какой надобности ко мне завернули?
- Вы что меня не узнали? Я Юрка Малышев. Мы с отцом как-то летом у вас гостили. А это мой товарищ Женька. Мы идём в Кошелёво
в гости к моему деду, да припозднились. Нам бы переночевать только, а утром мы раненько уйдём.
Мне не понравился жалобный просящий Юркин тон, но и оказаться на улице ночью
не хотелось. Поэтому я молча ждал продолжения переговоров.
- И что же отец отпустил вас пешком на ночь глядя, не мог отвезти, если была надобность? – Мужик явно не поверил ни одному Юркиному слову.
- Папки нет дома – в район уехал, а мама нас отпустила, - Юрка врал не моргнув глазом.
- Ну…да, ну да – баба дура – волос длинный, ум короткий, отец бы не отпустил.
Что с вами делать – ночуйте, как говорится- утро вечера мудренее. Разболокайтесь
и устраивайтесь вон в закутке за печкой. Матрёна, дай им какую- нето лопотину* подослать на пол.
Хозяйка молча поднялась, стащила с печки какую-то дерюжку и вконец изношенный полушубок, и бросила на пол. Мы у порога стащили с ног валенки, поставили их на припечек и босыми не раздеваясь, прихватив подстилку, прошли за печку.
*Лопотина – верхняя рабочая одежда\мест.\
Посидев на разостланном на полу полушубке, догадавшись, что ужина нам
не предвидится, пристроив пальтишки и шапки в изголовье мы без разговоров улеглись, прикрыв ноги дерюжкой. Юрка заснул быстро – организму требовалось восстановление от напряжённого состояния его с раннего утра до вечера.
Меня сон не брал – я слышал, как хозяева выходили и входили, вероятно, убирая скотину, как гремели посудой. Меня беспокоили слова хозяина о том, что утро вечера мудренее. Может он собирается сдать нас милиции, или как пленных под конвоем отправит обратно – явь и игра переплетались во сне.
На удивление я проснулся раньше хозяев, видно они зимой не встают затемно, не то,
что летом. Сновидения не давали покоя и я растолкал Юрку. Знаками показал ему, чтобы молчал и одевался. За время совместных игр мы научились хорошо понимать друг- друга. На цыпочках, надев валенки мы осторожно вышли на улицу. Мороз был небольшой, но со сна мы сразу продрогли. Прихватив лыжи мы трусцой побежали
по дороге. За деревней лыжи надели и некоторое время бежали со всей силы, на какую были способны не успевшие отдохнуть за ночь ноги. Наконец Юрка, бежавший впереди, остановился.
- Ты чего всполошился и завтрака не подождал? – Это он так пытался юморить.
Я поделился с ним своими подозрениями. Он согласился со мной и сплюнув голодную слюну обрушил на мельника своё возмущение:
- Я и подумать не мог, что они такие жадобы. Отца видно боятся потому и угощали нас, как дорогих гостей.
Мы ещё не разбирались в человеческой психологии и впервые столкнувшись
с равнодушием поняли только, что ждать добра от таких людей не приходится.
Но мы и предположить не могли, что мельнику до нас было наплевать и растереть. Обнаружив утром, что мы ушли ничего не украв, он просто-напросто забыл про нас, пробормотав:
- Баба с возу – кобыле легче.
А дома наш побег вызвал страшный переполох. Мать, набегавшись до полной темноты по берегу по колено в снегу, слегла, вообразив, что мы непременно утонули. Она почернела лицом, а в голове добавился не один седой волос. Такой стресс она перенесла только в 43- ем, когда получили похоронку на отца. Отец Юрки после бесполезных расспросов Генки, тот пока держал слово, собирал поисковые группы
из подростков и женщин, координировал направление их движения. С наступлением темноты поиски пришлось прекратить. Спать не ложились. Юркина мать непрерывно плакала, и Генка не выдержал.
- Хватит реветь, живой твой Юрочка. Они с Женькой убежали в Кошелёво к деду,
а от него уедут на фронт. Отец, не слушая жену, которая бестолково суетилась
и причитала: - Как убежали, куда убежали…какой фронт…?! – больно схватил Генку
за плечи и заорал:
- Рассказывай всё…подробно – как ушли – пешком, или на лыжах, когда ушли?
Генка добросовестно рассказал со всеми подробностями почему они убежали
и даже то, что он дал честное октябрятское молчать.
- А сейчас из-за вас они меня прибьют и играть со мной не будут, - и на всякий случай собрался заплакать, но заметив, что отец спешно одевается, передумал –
порки пока не будет.
- Я в сельсовет – звонить в Кошелёво, а вы бегом к Женькиной матери и в школу сообщите.
До с. Красное мы без приключений дошли к обеду, быстро нашли дом Хутчевых. Накормленные и слегка отдохнувшие, не стали задерживаться и отправились дальше. Дорогой обсуждали какими словами будем объяснять наше неожиданное появление, чтобы говорить одно и то же. О том, что нас там с нетерпением ждут с самого утра,
мы не могли и предположить потому, что совершенно забыли про телефон.
Дед даже собирался ехать на санях нам навстречу, но решили, что не стоит портить радость встречи – не так часто внуки навещают. Бабка готовила угощение, а дед возился на дворе, то и дело поглядывая на солнышко. Бабка предлагала заморить червячка, но дед только отмахивался.
До Кошелёва мы добрались уже в сумерках. Дед, изобразив на лице удивление, обнимал и тискал внука. Со мной поздоровался за руку, как со взрослым.
- Давайте в избу, порадуйте бабку, а я сейчас…мигом, приберу ваши лыжи и…
вообще.
Не успели мы скрыться в сенцах, как дед впритруску побежал в сельсовет. Надо отметить, что тогда было принято сидеть у телефона до поздна потому, что позвонить сверху могли в любое время. Дождавшись соединения, дед сказал в трубку одно слово: - ПРИБЫЛИ. Удивлённому дежурному объяснил, что прибыл долгожданный внук и болтать ему некогда.
За стол не садились – ждали деда.
Дед разделся и сел во главе стола. Как ни в чём не бывало начал расспрашивать
о родителях, их здоровье, о новостях. Узнав, что мы получили похоронку на отца,
не стал ахать и охать, а сказал, что война скоро кончится и нам надо хорошо учиться, чтобы скорее стать помощниками матери. Бабка подкладывала нам, что повкуснее – то пирожок с картошкой, то сладкие парёнки и всё угощала:
- Ешьте сытнее, чай наголодались в дороге, - мы не привередничали и уплетали всё
за обе щеки. Когда при всём желании мы не могли проглотить уже ни кусочка, нас выпустили из-за стола и отправили спать на печку.
Сытые и довольные, что не проговорились о самовольном путешествии,
мы ещё долго шептались, обсуждая планы на будущее. Незаметно заснули.
Будить нас рано бабка не разрешила – мы проснулись, когда аромат
от свежеиспечённых блинов начал щекотать нам ноздри. Сбегав на двор и умывшись наскоро снегом, мы довольные уселись за стол и принялись за горячие блины
со сметаной, которую не знамо с каких пор бабка сохранила для такого случая.
Не успели мы закончить с блинами, как в избу вошёл дед и лукаво прищурившись огорошил:
- Ну, что же, гостеньки дорогие, мало погостили, но школа ждать не будет.
Транспорт подан – не ахти какой, но на ходу, - Юрка вытаращил глаза, у меня блин застрял в горле. Дед закатился смехом от вида наших физиономий. Насмеявшись
до слёз он уже серьёзно произнёс:
- Собирайтесь живёхонько и вперёд. На уроки сегодня уже не успеете,
а ответ держать придётся – натворили делов,- мы понуро начали одеваться.
Бабка суетилась, собирая гостинцы и вытирая слёзы приговаривала:
- Ничего…ничего, всё обойдётся, слава Богу благополучно дошли, а то ведь и волки могли напугать. Приезжайте на каникулах все.
- На чём мы приедем? Сельсоветскую лошадь забрали в район. Отец по колхозам пешком ходит.
- И чего ты, Юрок, родителя всё отцом называешь, а не папа, как чужого.
- А чего он дерётся? Ещё тронет пальцем – опять убегу, тогда не поймаете.
- Ладно…ладно, ишь разбегался. Слушаться надо и никто тебя не тронет,- мы уселись в сани, дед разобрал вожжи, бабка крестила вслед.
Разговаривать не хотелось. Дед, понимая наше состояние, не беспокоил. Лошадь, понукаемая дедом, несколько минут бежала трусцой и снова переходила на шаг. Мы, укрывшись тулупом, дремали. Не знаю о чём думал Юрка, а я представлял, что мать не будет со мной разговаривать целую неделю. Как мне вести себя – не представлял. Каяться, просить прощения, или отделаться обычным – больше не буду?
В наше село мы въехали после обеда со стороны школы – она расположена
на окраине, почти вплотную к лесу. Не успели мы поравняться со школой, как
на дорогу высыпали школьники из всех классов – вероятно были выставлены сигнальщики, которые и предупредили о нашем приближении.
- Ура!- кричали они и прыгали вокруг саней, как индейцы вокруг костра, - беглецов поймали!
Дед пытался их утихомирить, но куда там? Большая группа ребят и даже несколько девчонок с криками сопровождала наши сани и только увидев вышедшего из дома Юркиного отца, повернули назад в школу.
Глава 3
НЕМКО
В каждой деревне, или селе, в отличие от городского многолюдья, обязательно найдётся хотя бы одна неординарная личность. В нашем селе этой личностью был глухонемой Иван – рослый, крепкого телосложения 20-ти летний парень. Он и его
мать – суровая не разговорчивая 40…50-ти летняя женщина жили в землянке типа
военного блиндажа, построенной ими своими силами без чьей – либо помощи.
Их землянка располагалась по середине косогора рядом с тропинкой, по которой
мы обычно ходили по воду к речке Шадрихе. Спуск был довольно крутым и зимой приходилось на тропинке нарезать ступеньки. Неоценимым помощником в этом
был Немко (в селе все его так называли, в том числе и мать) с его силой
и безотказностью. Вход в землянку располагался снизу косогора, а дверь, обитая войлоком, открывалась во внутрь, в отличие от деревенских домов,
у которых дверь в сенцы обычно открывалась наружу.
Откуда они прибыли к нам в село в 44-ом году можно было только догадываться по тому, как умело и быстро они оборудовали себе жильё, а в селе их просто называли – беженцы. Мать Немко – Пелагея работала в картофеле сушилке, а он в сапожной мастерской в деревне Марчёнки в 2-х км. от села. Там же работал наш 15-ти летний брат и на работу они ходили вместе. Брат Владимир быстро научился разговаривать
с Немко на пальцах, и они хорошо понимали друг друга. Но однажды это понимание чуть не обернулось трагедией.
Пожилой сапожник научил Владимира нескольким знакам на пальцах и сказал,
чтобы он повторил их перед Немко. Ничего не подозревающий брат подошёл
к Немко, который сидя на табуретке, подшивал валенок и изобразил у того перед носом эти знаки. Немко взревел, как бык, замычал, вскочил с табуретки с ножом
в руке, повалил брата на пол и приставил нож к его горлу.
Два пожилых сапожника еле-еле оттащили Немко, проводили его к матери на работу
и рассказали ей что случилось.
- Надо растолковать ему, что Владимир не виноват – его старый дурак научил,
а из нас никто не знает даже, что означают эти знаки. (оказывается брат показал Немко, что его язык в заднице и ещё что-то – не помню). После этого Немко чурался брата и перестал вместе с ним ходить на работу, а мы – ребятня узнали Немко ещё
с одной стороны: лучше не злить, а то зарежет не задумываясь.
Выращенный в колхозах урожай зерновых (в наших краях в основном рожь), из-за отсутствия техники и достаточной рабочей силы, приходилось скирдовать в поле,
а потом всю зиму молотить его, в основном тоже вручную, дедовским способом – цепами. Обмолоченное и на скорую руку пропущенное через ручные веялки зерно весной из близлежащих деревень свозили в наше село к пристани, оборудованной
на берегу реки Моломы. Река была маловодной, но весеннего половодья хватало
для одноразового рейса мелкосидящего буксирного парохода с баржей.
На пристани зерно ссыпали прямо на землю и ежедневно перелопачивали
в ожидании парохода. То-то была забава для нас – ребятишек. Мы и помогали, подметая рассыпанное зерно, и развлекались, кувыркаясьв ворохе.
Колхозницы, лопатившие зерно, нас не гоняли, а вот уполномоченному, который
в основном проводил время в деревне, дегустируя самогонку, но изредка появлялся и на берегу, мы старались на глаза не попадать. Уполномоченного опасался даже председатель сельсовета. Строгости в то время (44-ый, 45-ый годы) были неимоверными, особенно в отношении сохранности зерна. От взрослых слышал,
что одну колхозницу за горсть колосков, унесённых с поля, упекли в тюрьму
на несколько лет. Собирать колоски после того, как все снопы были заскирдованы, гоняли и нас – школьников до первого снега, не считаясь с потерей учебного времени.
Для того, чтобы молотить снопы, привезённые с поля, приходилось сушить
в специальных сараях – овинах. Поддерживать необходимую температуру
в овинах было очень трудно и поэтому истопниками назначали только надёжных опытных стариков. Но иногда они всё-таки загорались.
В деревне Марчёнки овин загорелся засветло. Сапожники ещё не разошлись
по домам и поэтому на пожар поспели одними из первых. Народ, преимущественно женщины и ребятишки, спешил со всех сторон с вёдрами и лопатами – воду брали
из ближайшего колодца. Один из сапожников – демобилизованный по ранению солдат организовал конвейер, и вода из колодца начала поступать небольшими порциямино непрерывно. Дым валил из всех щелей, но огня пока не было видно.
Из вёдер поливали стены. Сапожник- солдат кинулся к дверям, но на них висел большой амбарный замок. Пока он соображал, чем сбить замок, прибежал
и истопник – дед Григорий, отлучавшийся домой за харчами на ночь.
Трясущимися руками он кое- как открыл замок, распахнул двери и отпрянул –
из дверей клубком вырвалось пламя. Один миг замешательства, и никто не успел задержать деда, который, накинув на голову телогрейку, бросился прямо в огонь.
А-а- ах…! И вся толпа замерла, только слышался треск взрывавшегося на огне зерна. Немко громко замычал, вырвал из рук одной из женщин ведро с водой, выплеснул воду на себя, накинул пиджак на голову и бросился в открытую дверь следом за дедом. Пожар видно только набирал силу – горели снопы, а до дерева огонь ещё только добирался. Поэтому Немко удалось быстро обнаружить деда, лежащего
на полу уже без сознания. Взвалив деда на плечо, как мешок, он успел выскочить наружу до того, как начала проваливаться крыша.
Положив деда на землю, Немко повертел в руках обгоревший пиджак и не спеша направился в село домой в свою землянку.
С тех пор отношение к Немко резко изменилось. Если до этого его считали
чуть ли не юродивым, то после пожара все поняли, что это Человек.
Мы уже знали о Гастелло, о краснодонцах, о Матросове, но то было где-то далеко, а тут свой герой, которого можно было запросто потрогать. На детскую душу поступок Немко произвёл неизгладимое впечатление.
Деда Григория на попутной подводе отвезли в райцентр. У нас все были уверены,
что его расстреляют, но он попал под амнистию в честь дня Победы. Вернулся он совершенно слепым – оба глаза от нестерпимого жара в овине вытекли.
Глава 4
Аромат яблок
В России пить чай всегда любили и умели.
У нас, например, всегда был ведёрный самовар, оберегаемый матерью при многочисленных переездах, как зеницу ока. Чаёвничать любили особенно зимой. Настоящего чая не было, заваривали обычно сушёной морковью, или листьями смородины, но самовар опустошали полностью за один присест. А если были гости, то и доливали, разжигая по новой лучинками и сосновыми, или еловыми шишками, которыми запасались с лета.
В голодные 50-е годы в нашей местности сладости были ограничены в основном сушёными овощами и не какими-то экзотическими, а местными – свекла, морковь, да ягодами – малина, черника, черёмуха. Варенья не варили из-за отсутствия сахара. Матери иногда удавалось где-то раздобыть сахарин – вот сладость, так сладость – несколько крупинок, а он обычно был расфасован в маленькие пакетики наподобие аптечных порошков, заменяли ложку сахара.
Что это был за продукт, мне не известно, да и не встречал я его в последствие.
О фруктах мы имели представление только по книгам и считали недосягаемой экзотикой. Может быть поэтому
так бережно сохранила память аромат яблок из посылки, которую в 45-ом году нам прислал из Молдавии неизвестный мне дядя Антон. Все в нашей семье называли его дядей, но я точно знаю, что ни у матери,
ни у отца брата по имени Антон не было. Наверное, кто-то из двоюродных вспомнил
о нас.
Не известный, но чудесный аромат я почувствовал даже из закрытого ящика,
а когда его открыли аромат заполнил всю комнату. Вся посылка была килограмм
на 6…8, каждое яблоко завёрнуто в прозрачную пергаментную бумагу.
Я первый запустил руку в открытый ящик, вытащил один свёрток, развернул и все ахнули – такого чуда красоты мы не видали. Конечно, мы рисовали натюрморты,
в которых были и яблоки, раскрашенные цветными карандашами, но вживую такую гамму цветов вообразить не могли.
Впоследствии, особенно при жизни в Узбекистане, я перепробовал много сортов яблок, но таких красивых, с таким ароматом не встречал. Алмаатинский Апорт
по размерам и раскраске походил на те молдавские яблоки, но аромат был другой
и значительно слабее.
Мать помыла одно яблоко, очистила его ножом, как сырую картофелину, которых она в картофеле сушилке, где работала, перечистила множество. О том, что яблоко нужно есть с кожурой никто из нас даже не подумал- раз картошку чистят. Но я, привыкший летом набивать желудок разной растительностью с полей, лугов и леса, не растерялся, сгрёб все очистки от яблока и с наслаждением схрумкал.
Мать разрезала очищенное яблоко на 6 частей – по количеству голов. Брат полушутя предложил лишить меня доли потому, что кожуру от яблока я съел один, но мать шикнула на него и все получили одинаковые доли. Не знаю, что чувствовали остальные, но я сосал свою дольку с наслаждением с закрытыми глазами
и представлял себе лес из одних яблонь, усыпанных крупными разноцветными яблоками.
О том, что такие леса существуют и называются садами, как это не покажется диким, но я не догадывался потому, что в нашей местности садов сроду не было, а если
в книгах и встречал такой термин, то для меня он был пустым звуком. А вот лес
из одних яблонь представлял хорошо и для начала решил вырастить на огороде несколько яблонь из семечек, которые братья и сёстры выплюнули на стол.
Собрав несколько семечек, не повреждённых зубами, я завернул их в бумажку, спрятал, а потом поделился своим планом только с матерью. Она с сомнением покачала головой, но посчитав, что дело это хорошее, не стала отговаривать,
а помогла найти свободный горшок из- под цветов и приготовить смесь из земли
и сухого навоза. Посадив собранные семечки в горшок я ежедневно с нетерпением ожидал, когда они взойдут и можно будет высаживать их на огороде.
Кто и когда съел остальные яблоки я не знаю, да это для меня было и не интересно – всё-таки экзотика, а не хлеб насущный. Вероятно, мать раздала их по знакомым – угощать она любила.
Надежды сменялись сомнениями, и я уже начал остывать к своей идее, но к весне одно из семечек всё же дало росток. Я не находил себе места от радости, каждый день ходил вокруг дома, выбирая место для посадки. Но мать, со своим житейским опытом, подсказала, что высаживать яблоньку около дома не стоит – вытопчет скотина, а посадить надо в пришкольном палисаднике, который огорожен
и заботливых рук будет больше.
Нашей идеей я поделился с учительницей Фаиной Михайловной Тропиной, которая встретила её с энтузиазмом. Решили день посадки яблоньки организовать,
как школьный праздник.
Впоследствии таких праздников в моей жизни было много и назывались они субботниками, инициатором которых был сам В.И.Ленин.
Подробности этого первого в моей жизни субботника не помню, а сочинять, разбавляя доброе дело вымыслом, не хочется.
На удивление местных жителей яблонька приросла и через 5 лет даже дала урожай
в несколько яблок, разумеется не таких ярких и ароматных, как от прародительницы-молдаванки. Это я узнал из писем, а самому повидать не пришлось потому, что вскоре мы переехали жить в другое место, а посетить свою малую родину
я так и не собрался. Но аромат того яблока из посылки не известного мне дяди Антона преследует меня всю жизнь.
Глава 5
Дед Василий
Какие силы, какие обстоятельства забросили к нам деда Василия из рода Шагаловых Могилёвской губернии, для меня до сих пор остаётся тайной за семью печатями.
Жил он в заречной деревне у дочери, но в нашем селе появлялся часто, навещая сына Михаила, который, вернувшись с войны, женился на моей старшей сестре.
Дед Василий на наш детский взгляд, был огромный, как говорится – косая сажень
в плечах, ростом под два метра и обликом походил на Илью Муромца с картины, репродукция с которой висела у нас в школе.
Казалось удивительным, как выдерживала его вёрткая лодка одновесёлка, на которой он рыбачил с ранней весны и до поздней осени. Река Молома рыбой не богата, но по несколько штук налимов, щук, окуней дед приносил с каждого улова семье сына. Иногда, при удачной рыбалке, кое- что попадало и нам на сковороду.
Михаил устроился на работу лесником и дома появлялся редко, но если появлялся,
то обязательно с какой-нибудь дичью. Особенно на всю жизнь мне запомнились дни, когда он, завалив медведя, приносил огромные куски мяса и даже, иногда – целиком переднюю, или заднюю лапу. Мясо варили в ведёрном чугуне и ели его без хлеба, который выдавали по карточкам рабочим и служащим по 700 гр., а их детям-иждевенцам по 250 гр. на сутки. Колхозникам карточки были не положены,
а, следовательно, и купить хлеба они не могли. Обходились колхозники тем,
что удавалось получить на трудодни.
Когда разварившееся мясо отделяли от костей, медвежья лапа была точь- в- точь похожа на кисть скелета из школьного экспоната. Меня стошнило и больше никогда я не ел медвежатину, предпочитая оставаться голодным.
Запаса не делали – не было ни холодильников, ни погребов – жили одним днём, как на бивуаке. Огорода мы не имели и зимние запасы ограничивались только лесной добычей, которую удавалось насобирать за лето нам с другой сестрой 34-го г.р.,
а едоков было пятеро. Мать работала на картофеле сушилке, один брат 30-го г.р. работал в сапожной мастерской в соседней деревне, а другой- старший
с покалеченной в детстве ногой работал тоже в сапожной мастерской, но далеко –
в 20 - ти км. от нашего села и дома бывал редко.
Они получали рабочие карточки.
Хлеб по карточкам выдавали только на один день и это было правильно потому,
что в противном случае мы могли за один присест съесть недельную норму.
Остальные продукты – жиры, крупы, сахар выдавали по мере их поступления
в магазин, а их доставка зависела от состояния дороги, которая была проезжей только зимой, да один-два раза в месяц летом, когда не было дождей.
До райцентра, откуда нас снабжали, было ровно 100 км.
Матери удавалось приносить иногда несколько картофелин, хотя строгости были неимоверными – за горсть колосков, унесённых с поля, давали срок до 10 лет.
Что-то понесло меня не в ту степь – собрался писать рассказ о Шагаловых, а свернул
на жалобы своего голодного детства.
В тот день мы с сестрой только-что вернулись из леса- набрали по корзине сыроежек
и волнушек, немного подберёзовиков и подосиновиков. Сестра осталась дома перебирать грибы, а я решил отдохнуть на рыбалке. Накопал червей возле конюшни около сельсовета, где была единственная навозная куча и с одной удочкой спустился к реке сразу за селом.
Речка наша Молома не велика и перекатиста, в одном месте напротив школы можно было переходить её вброд, чем мы частенько и пользовались потому, что на другом берегутолько и водились белые грибы – боровики. Ничего вкуснее жареных
в сметане боровиков я не едал.
Место для рыбалки я выбрал там, где ручей Шадриха, название вероятно от названия села Шадрино, впадал в Молому. Рядом проходила «большая дорога», связующая нас с одной стороны с райцентром, а с другой – с селом Красное, которое было побольше нашего. В том селе весной ежегодно была ярмарка, на которой единственный раз побывал и я, причём,не без приключений.
Но об этом другой рассказ.
Клёва не было, и я лежал на берегу, как обычно мечтая о морях и дальних странах,
о приключениях, вычитанных из книг, лишь изредка взглядывая на поплавок.
Тут и подошёл ко мне дед Василий. До этого мы с ним встречались единственный раз на свадьбе его сына Михаила. Не узнать его было нельзя – по своей стати
и облику он был не сравним с нашими плюгавыми стариками.
Я вскочил, но он опустил руку на моё плечо, приземлил меня и сам уселся рядом. Поглядывая на поплавок, заговорил не спеша и не громко, как бы размышляя:
- Рыба она тоже брат умная и у неё свои законы и порядки. У крупной и хищной свои,
у мелочи разной - свои.
Питаются они тоже в разное время – одни рано утром, другие вечером, а некоторые вообще ночью. Кроме того, время кормёжки зависит от погоды, которую рыба предчувствует лучше наших синоптиков.
Я внимательно слушал деда - меня забавлял его язык с лёгким акцентом, мне хотелось напроситься с ним на ночную рыбалку, но я почему-то стеснялся. В нашем, оторванном от цивилизации селе, нам редко приходилось общаться с незнакомыми людьми. При этом мы выглядели скромными тихонями. Но дед оказался настолько проницательным, что сам решил предложить совместную рыбалку:
- Вот закончу конопатить крейсер,- так он назвал свою лодку одновесёлку,-
и отправимся мы на ночную рыбалку с острогой.
Родные внуки его – сыновья Михаила были ещё малы и поэтому вероятно ему
было интересно общаться со мной. Мы подружились с дедом Василием и провели немало чудесных часов на рыбалке и с острогой, и с перемётом, и с саком.*
*Сак – большой сачёк с длинной прочной рукоятью. Им ловят рыбу по заливным лугам, куда она выходит из глубины на кормёжку. Пользоваться саком возможно только обладая достаточной силой и сноровкой.
Он был не разговорчив, но иногда, в свободное от дел время, на берегу, рассказывал разные истории – случаи на охоте и на рыбалке. Так ненавязчиво он учил меня отношению к природе и нашим меньшим братьям.
Однажды он объяснил мне почему не курит. Курящие все кашлюны, а охота
и рыбалка требуют тишины. Многие думают, что рыба глухая, а она слышит лучше человека потому, что звук в воде распространяется быстрее, чем в воздухе. После этого разговора я несколько лет не поддавался уговорам мальчишек попробовать курить.
Михаила назначили лесничим, и они всей семьёй, а их к тому времени было уже шестеро – старший Анатолий, Владимир и 2 дочери – Нина и Галина, переехали на жительство в райцентр. Вскоре, после того, как мы похоронили старшего брата- умер от чахотки, заразившись в сапожной мастерской, брат Владимир уехал в г.Гоький, поступив в железнодорожное училище. Сестра, окончив 6 классов, тоже уехала
в г. Лежнево в ПТУ.Остались мы с матерью вдвоём. Жить стало легче – мать к тому времени уже работала на хлебопекарне, но решила, что мне надо учиться дальше,
а в нашем селе школа была только до 5-ти классов. Поэтому перед началом учебного года мы тоже переехали в райцентр, где я и окончил 7 классов.
Смерть деда Василия потрясла нас не фактом – он был уже довольно стар, а своей нелепостью. Здоровый, как обгорелый дубовый пень, ни разу за свою жизнь
не обратившийся к медикам, умирает из-за какой-то, срезанной при бритье, бородавки – это ли не нелепость.
Я не присутствовал при его смерти, т.к. в то время учился уже в г. Горьком в речном училище, куда поступил по окончании 7-ми классов.
Пока не появилась возможность приобрести электробритву, я всегда боялся срезать безопасной бритвой бородавку, которая, как и у деда Василия, прижилась у меня
на верхней губе. Но, как говорится:
- Пока Бог миловал
январь 2016 г.
с. Украинка, Оренбург. обл. ПЕИ ( Пономарёв Евгений Иванович)