Дед давно уже не вставал с постели, почти не разговаривал, всё меньше понимал, что вокруг него происходит. Он только поднимал руку и медленно водил согнутыми шероховатыми пальцами по обоям. Через некоторое время уставал, клал руку поверх одеяла и внимательно смотрел на её невидимый след. Потом закрывал глаза. Отдохнув немного, опять начинал водить ладонью по стене...
Лежал он за ширмой в проходной комнате "хрущёвки". В этой комнате жили ещё его дочь с мужем, а если пересечь её по диагонали, то попадёшь в маленькую комнату внука-студента и внучки, которая институт уже окончила и работала в библиотеке.
Деду казалось, что стена эта с самого детства была рядом с ним. Так и стояла на расстоянии вытянутой руки. Не сдвинуть её... И ширму тоже.
Он был на два года старше Сталина. Жил за чертой оседлости, но смог выучиться на провизора и в самом начале прошлого века перебрался в Москву. Поселился на Таганке в добротном четырёхэтажном кирпичном доме. Шестнадцать квартир сверху и "полноценный" жилой подвал с окнами ниже уровня земли. Вокруг зелень и деревянные дома в два-три этажа. Улица называлась "Пустая" (пустырей в тех местах раньше было много). Потом, уже при советской власти, переименовали её в "Марксистскую". Квартира состояла из четырёх комнат и кухни. Три для хозяев и одна около уборной для постоянной прислуги. Через "распашную" гостиную хозяев имелись два прохода: с одной стороны в спальню, а с другой – в детскую. Дед работал в аптеке недалеко от дома и кормил всю семью (у него с женой были два сына и две дочки). Жили скромно – какая уж там постоянная прислуга, хотя прачка к ним приходила. После революции их уплотнили, конечно, но по-божески. Забрали только комнату для прислуги и поселили туда трёх человек – мужа с женой, любителей выпить, и маленького их сынишку. Так и жили. Незадолго до Отечественной жена умерла, а дочери вышли замуж. Старшая – в Минск. Младшая своего привела сюда.
В эвакуацию дед, пенсионер уже, поехал вместе с беременной младшей дочкой. Жилось и выживалось там, в далёком казахском посёлке, ох как нелегко. Раз ты мужик, то и трудись в колхозе наравне с другими без всяких скидок. Заработал такую грыжу, что не решился потом делать операцию, носил огромный суспензорий, сшитый по заказу... А его жизнь за ширмой около стены началась сразу, как вернулся он в свою московскую квартиру. Сыновья к тому времени тоже обзавелись семьями. В "спальне" расположилась семья младшей дочери, в "детской" – семья одного из сыновей (другой перебрался к жене). Три стола на общей кухне... Дед, понятное дело, был "приписан" к дочери. Уцелели все кроме мужа старшей. Она после эвакуации вернулась с сыном в Минск, поближе к его родне. Да и понимала, что всем тут не поместиться...
В начале шестидесятых зятю дали двухкомнатную квартиру в типовой пятиэтажке, и остались в старом доме три человека в трёх комнатах: дед и его сын с женой, бездетные. Да только когда он совсем слабым стал, невестка сыну ультиматум поставила: "Отец твой с нами четыре года пожил – и хватит. Надоело мне за ним подтирать. У него в Москве дочь имеется". Увезли в Черёмушки...
Теперь опять с одной стороны ширма, а с другой – стена. Такой вот закуток получился. Заходили сюда дочка и зять, кормили, убирали за ним, пытались общаться, не рассчитывая на ответную реакцию. Дочка – учительница, зять – научный работник. Справлялись как-то... Внук с внучкой заглядывали редко, у молодых свои дела.
Время почти остановилось, и деду казалось, что уже полжизни лежит он здесь. Всё труднее становилось поднимать руку и ощупывать неподатливую стену... Но однажды ночью он с удивлением почувствовал, что стена отступила, и рука свободно проходит сквозь неё. Пошевелил пальцами. Они легко сжимались в кулак, легко распрямлялись. Такого давно уже не было. Попробовал присесть. Получилось. И ноги стали слушаться. Он перекинул их по ту сторону кровати, где стена. Встал. Пошёл вперёд медленными неуверенными шагами. Вокруг была полная темнота, но вдруг вдалеке показался Свет...