Воспоминания казачки

Сергей Жигалин 12
ВОСПОМИНАНИЯ ЖИГАЛИНОЙ МАРИИ ИГНАТЬЕВНЫ,
УРОЖДЁННОЙ ОСИПОВОЙ.
1.4.1923 (Хутор Калиновский, г. Фролово) - 14.2.2011 (санаторий им. Дзержинского, Воронежская обл.).

Историю нашей семьи я смогла проследить с русско-турецкой войны 1853-1856 годов. Казаки отбили у турок обоз – с провиантом, с женщинами, детьми… Один из этих детишек и стал нашим прародителем, моим прадедом. Сначала он был, видимо, мальчиком «на побегушках», а потом вырос, стал казак-казаком. Похожая история в «Тихом Доне». Мать Григория Мелехова – тоже пленная турчанка. Имя этого турка-казака мне неизвестно, а кличка у него была, естественно, «Хан». Отсюда фамилия моего деда – Ханов, сына того самого пленного турчонка. Звали его Сидором. У него было 7 человек детей: Иван, Евдокия, Игнат (мой отец), Мария, Акулина, Мефодий, Степан. Иван покончил с собой (он жил где-то за озером Балхаш). Степан умер совсем молодым, бездетным в ссылке. Марию убило в грозу. Не знаю, где и когда умерли тётки Евдокия и Акулина. Отец мой умер в 1933 году, и только дядя Мефодий, пройдя ссылку, Великую Отечественную войну, умер 6 ноября 1988 года. Застрелился в конце войны сын дяди Ивана Александр. У Ивана были ещё дети – Василий и Нина и, кажется, ещё один малыш. Слышала, что Нина и сейчас живёт где-то в тех местах, но связи с родными не имеет.

Мои сводные сёстры Фекола, Ольга и Александра умерли. У Ольги была дочь, но умерла ещё ребёнком, сыновей двух других сестёр я никогда не видела. Один из них жил на Дальнем Востоке, другой в Грузии. У сводного брата Евгения жена умерла, и его дочку Валю взяла семья какого-то майора. Когда он вернулся после войны и стал эту семью искать, ему сказали, что Валя погибла при переправе через Волгу (или Дон?) во время бомбёжки… Сестра же уверяла, что они просто не хотели отдать девочку.

Дед мой со стороны отца Осипов Андрей Прокофьевич был довольно зажиточным казаком. Очень большая трудолюбивая семья к моменту раскулачивания давно распалась, и каждый жил своим домом, своей семьёй. С дедом оставался только предпоследний сын Мефодий со своей семьёй. Бабушки не было в живых, её зарубили во время драки казаки, она случайно проходила мимо.
…Однажды зимней ночью к дому деда подъехали сани, погрузили на них деда и семью сына, увезли на станцию, поместили в теплушки и увезли кого куда. Сына – на север, деда – в Борисоглебск, где он и отбывал ссылку. В эту ночь одна из дочек дяди Мефодия ночевала у нас, заигравшись с вечера. На все просьбы родителей забрать девочку им не разрешили. Уже много позже её отвозили родителям.
В семье деда жил его внук (мой двоюродный брат) Данила. Его отец погиб в гражданскую, сражаясь на стороне красных, мать погибла в грозу. Из хозяйства деда ему выделили корову и деревянный сруб от погреба (ледника). С этой коровой он пришёл жить к нам.

Когда забрали деда, по-видимому, той же ночью пришли и к нам в дом. У нас на квартире, отделившись от деда, жил его младший сын Степан с женой. Очень красивый, молодой, но больной туберкулёзом. Не знаю, куда его сослали, помню только, что в письмах они писали об обилии песка, не могли даже землянку выкопать, всё осыпалось. Вскоре он умер, а его жена приезжала на родину уже после войны. Осталась ли она там или вернулась – не знаю.

Моего отца не ссылали. Он был инвалид, у него был горб; хозяйство было, естественно, не из богатых, так как отец не был способен к тяжёлой крестьянской работе. Дочери Ольга и Фёкла к тому времени были замужем, Александра с детства воспитывалась у бездетной тётки, Евгений был подростком, я же совсем малолетка. Отец, видимо, был самым грамотным в семье. Я знаю, он читал Маркса и Библию. Мне очень запомнилась такая картина: дед за столом, перед ним бутылка (он любил выпить, но в меру). Отец, положив табуретку на ребро и бросив на неё полушубок, сидит, а перед ним на другой табуретке открыт «Капитал» (а может, Библия). Он читает и говорит деду о том, что скоро у него отнимут хозяйство, что оно будет общим… «Продай, батя, всё… – и шутливо добавляет, - пропей!» Дед с большой серебряной бородой горестно смотрит на отца и говорит: «Посмотрю я на тебя, Игнашка, вроде бы ты умный казак, а – дурак. Ну кто же у меня отнимет моё?»
…Но отняли не только у него: у нас забрали всю скотину, даже маленьких ягнят, а в крестьянских семьях они всегда находятся в хате пока не окрепнут, и мы, дети, всегда с ними забавлялись.

Отец мой был одним из первых в хуторе начальником, не помню, как они назывались. Когда в колхозе организовывали какое-то птичье хозяйство, он им заведовал, там же простудился и умер… К тому времени подрос брат Евгений, они втроём работали в колхозе – мать, Данила и Евгений. Заработали хлеба, пшена, мама работала дояркой. Я с другими детьми целые дни пропадала на речке. В мои обязанности входила встреча коровы из стада да закрыть кур.

Но вот в колхозе произошла какая-то неприятность с Данилой, а поскольку он был внуком кулака, ему грозило наказание. Они с матерью продали его корову, мать ночью (я это видела, почему-то проснувшись) зашила Даниле в подкладку пальто деньги, и он сбежал, как я понимаю, купив себе «липу», а мать посадили. Но прежде перевернули весь дом и вымели буквально под метёлку весь хлеб. Мы с братом Женей остались одни. Он, как многие пацаны, увлекался разведением кроликов, хотя в пищу их не употребляли.

Очень трудные времена настали для нас. Кроликов мы поели, а потом соседи давали нам немного муки, мы затирали «мурцовку» (кипятили замешанное тесто в воде), а поскольку почти всё время были полуголодными, скорее выносили варево на улицу остудить, и пока оно остывало, мы его уничтожали. Первое время мама и другие хуторяне сидели в нашем же хуторе в одном из пустующих домов кого-то из раскулаченных. Жители, соседи приносили им передачи, и я иногда подкармливалась там. Очень часто меня допрашивал какой-то деятель. На нём было хорошее пальто и каракулевая шапка (с тех пор я их не терплю). Он показывал мне кусок колбасы и спрашивал «ну скажи, куда он уехал?» Я не знала, конечно, куда он уехал. Но если бы даже знала, кажется, под ножом не сказала бы, так я ненавидела эту сытую морду.

Вскоре мать перевели во Фроловскую тюрьму, а к нам от своей тётки пришла сестра Александра, девица, как оказалось, не очень строгого поведения. А поскольку я доводилась им с Евгением сводной сестрой, она сразу же стала настраивать его против нас с матерью. Каждый вечер у нас в хате собиралась молодёжь, и шёл пир горой, видимо, вскладчину.

Не знаю по какой причине, мать под расписку о невыезде отпустили из тюрьмы. И она решила сбежать, забрав меня и Евгения. Узнав об этом, Александра сказала маме, что опять её посадит. Мама потихоньку от  неё купила себе справку, и когда однажды Александра ушла на очередную гулянку, мама посадила меня на санки (из дома ничего не взяли!) и ночью, зимней ночью, когда по степи рыщут волки, повезла на станцию. Там мы с ней сели в поезд и приехали на станцию Есипово. Километрах в трёх оттуда был свиносовхоз, куда мы и направились. Помню, когда мы по пути зашли в железнодорожную будку спросить о дороге, мама никак не могла меня увести. Меня, как под гипнозом, тянуло к кухонной полке, на которой стояли только что вынутые из печи хлебцы. Хозяйка была очень доброй женщиной (я потом часто приходила к ним играть с младшими детьми), и она отрезала мне большой ломоть.

Мы пришли в этот совхоз, нас поместили в огромный, длинный барак, где в ряд стояли голые топчаны и в самом конце – печь. Вечерами, когда все возвращались с работы, у этой печи грелись по очереди, а на топчан мы стелили мою пальтушку, маминой накрывались. Мама стала работать на ферме дояркой. Однажды, скорее всего в марте, когда я была на улице, я увидела на возу сена Данилу. Я просто остолбенела при виде родного лица. Мать безусловно знала, что он здесь, но мне не сказала об этом… Он приложил палец к губам, молча проехал… И больше я его никогда не видела.

Вскоре барак стали перестраивать, мы с матерью ушли на ферму, там была служебная комната, довольно тёплая. Но когда мы на ночь устроились там, настелили соломы, оказалось, что полчища клопов готовы были нас сожрать, и мы ушли с ней в коровник, в тамбур. Так и жили в соломе, пока не перестроили к осени барак и дали в нём дояркам (5 человек) комнату. Здесь в совхозе мать получила паспорт, по которому она была теперь не Сидоровна, а Ивановна. Мне было строго-настрого наказано, чтобы я нигде, никогда и никому не говорила откуда мы, кто наши родственники и проч.

Здесь, в совхозе, я чуть не погибла. Однажды наш пионервожатый повёл нас на экскурсию к реке Савале. Это было на второй день Пасхи. Погода была довольно прохладной, по реке ещё кое-где проскальзывали льдинки. Скорее всего это были отколки от берегового льда. На речке были рыбаки с лодкой. Один из них был совсем молодой кучер директора совхоза, второго я знала хорошо, он был из соседней деревни Новолуговое, отец большого семейства. Дети стали просить покатать их на лодке. Река разлилась очень широко, вблизи никакого селения (примерно в километре совхоз), и течение направлено в лес. Не знаю, о чём думали взрослые, но пять человек детей, кучер и вожатый уселись в лодку. Когда мы стали отплывать от берега поперёк волнам, в лодку слегка плеснуло. Конечно, от этого борта мы шарахнулись к другому. После нескольких таких шараханий лодка благополучно пошла ко дну… Итог катания – четыре детских трупа и один взрослый, Андрей, кучер. Пио-нервожатый спасся сам, меня спас Тучин, отец семейства, рискуя жизнью. Помогло и моё пальтишко, надувшееся в воде воздухом… С тех пор и примерно до 46-го года весной каждую ночь мне снились кошмары, каждую ночь я тонула и просыпалась в холодном поту.

В совхозе мать вышла замуж, отчим был хорошим человеком, но вскоре он умер. Мы до этого жили в Есиповом, потом перебрались в село Поляну, на родину отчима. После его смерти мать определила меня в Жердевский сахзавод. Собственно, заводом он ещё не был. Между двух маленьких деревень закладывалось строительство, здесь на своих лошадях (техники-то не было) работали на подвозе материалов наши земляки, донские казаки. У них в землянке я и жила. Мама работала уборщицей в пекарне, а я училась в школе. Через какое-то время, когда были построены два трёхэтажных общежития, матери и ещё одной женщине дали комнату, куда мы и переселились. Здесь я и встретила Валентина, своего будущего мужа… Нужда и мытарства на этом не кончились.

Моя мама, Ханова Евдокия Сидоровна, очень рано лишилась своей матери. Детей в их семье было пятеро – два брата и три сестры: Ульяна, Нелида и Евдокия. Один из братьев погиб на 40-й день после смерти матери. Он утонул в половодье, переходя реку по крыгам (льдинам). Отец (мой дед) вскоре привёл в дом молодую, уже беременную, жену, которая не захотела обременять себя заботами о чужих детях. Отец решил отдать их в чужие семьи, как говорила мама, в «детищи». Мать моя попала к молодой гулящей (или любящей жизнь) вдове, как я поняла. Хозяйства у неё был полный баз (двор), а заниматься им было некогда, и все тяготы легли на плечи девочки. Уже после смерти моей матери тётка Ульяна рассказывала мне, как они однажды встретились в степи по разным берегам реки Маныча каждая со своим стадом и как Дуняшка (мама) кричала: «Ульяна, я задушусь!» - так невмоготу ей было…
Позже, не знаю когда (как теперь жалею, что не выспросила, не записала!) мама попала в довольно зажиточную семью. Эту семью я знала, мама водила меня к ним маленькой, и они меня очень любили. Стариков из этой семьи не помню, была, по-моему, бабушка, а дочь – почти ровесница мамы, росли они вместе… Потом в дом за дочь, тётю Машу, приняли зятя из бедной семьи, очень тихого, ласкового казака.
Мама жила в этой семье до замужества, когда её присмотрел казак Абрам Прекраснов. Но хозяева не хотели лишиться рабочих рук, и Абраму пришлось обратиться к атаману… Они поженились, родился ребёнок…  Абрам погиб в гражданскую войну на стороне красных, а его сёстры, чтобы не делиться имуществом с мамой, выгнали её с ребёнком. Она пришла жить к своей сестре Ульяне Матушкиной. Ульяна была вдовой с тремя малолетними детьми – Сергеем, Марией и Василием. Свёкор её (отец мужа) повёз на быках под Царицын фураж и сгинул. Вероятно, погиб от тифа, как говорила тётка Ульяна. Сама она потом вышла замуж.

Мой будущий отец, Игнат Андреевич, был начальником и часто посылал Ульяну и Дуняшу на разные работы… У него умерла жена, оставив четверых детей: Феколу, Ольгу, Александру и Евгения. Мама была молодой и красивой женщиной (есть её фотография с первым мужем). Игнат не был ни красивым, ни молодым. Мама ни за что не хотела идти за него замуж… Но к тётке Ульяне посватался молодой казак. Она не справлялась с хозяйством – некому было косить сено по балкам, а накошенное разворовывали. В семье Ульяны Дуня стала лишней.

И тогда Игнат попросил Ульяну отдать ему Дуняшку на время «в кухарки», как говорили. Деться ей было некуда, и она согласилась на время… а прожила до самой смерти отца в его доме. Ребёнок мамы умер, а меня отец любил изо всех сил, как говорится. Помню, когда утром рано все отправлялись в поле или на бахчи, мы с ним оставались вдвоём, он с великим нетерпением ждал, когда же я проснусь.

…Когда мы с матерью сбежали из дома, в нём оставались Александра и брат Женя. Вскоре она его из дома выжила, и он стал бродягой. Вернувшись, Женя продал наш дом тётке Ульяне за 100 рублей, хотя у неё был свой. До нас дошли эти слухи, и мама стала копить деньги –  хотя это было невероятно трудно – чтобы выкупить дом. И вот мы с ней, в 36-м, кажется, году отправились на родину. В пути где-то под Грибановкой у нас украли сундучок с нашими бедными пожитками и мешочком пшена. Во Фролове знакомая мамы сшила мне из клочков комбинированное платьице, и мы отправились в хутор Калиновский, полагая, что в родном доме нам и «стены» помогут выжить. Но мы глубоко ошиблись: Мирон, муж тётки, в дом нас не пустил. Как сейчас помню: было начало лета, погода стояла нежаркая. Мы вышли со двора, мама повернулась лицом к калитке, к дому и сказала: «Будьте вы трижды прокляты!»

…Прошло лет 15. Мы тогда жили в Икорце, в санатории. Мама сильно затосковала и всё-таки поехала на родину… Приехала оттуда умиротворённая, простила, видимо, всем и всё и потом ездила туда уже с удовольствием… А дом наш Ульяна перевезла в город Фролово. В этом доме я ещё застала наш шкаф, он был заметен. Когда-то Данила брал из ящика бельё, неосторожно уронил спичку, и ящик слегка обгорел, обгорели несколько стульев, зеркало. А вообще-то сельская хата тогда не отличалась ассортиментом мебели: кровать, стол, скамьи, сундук, стулья. Шкафы и деревянные диваны были редкостью.

…Когда нам с мамой сделали от ворот поворот, мы с ней снова вернулись в Есиповский свиносовхоз.
Усадьба наша стояла на краю балки, которая в половодье превращалась в поток и, соединив степную и хуторскую речки, отрезала нашу часть хутора от остального. Однажды Данила решил переправиться через этот поток в корыте, в котором варили нардек (арбузный мёд). Сначала всё шло хорошо, он руками перехватывался по проволочной (колючей) ограде, потом корыто перевернулось, он зацепился пиджаком за проволоку и чуть не захлебнулся, но всё-таки выбрался. Потом мы этот клок («иверень») нашли…

Через эту балку жили наши соседи Кичаповы, у них были девочки, двойняшки Саша и Маруся, и нам доставляло огромное удовольствие перекликаться через поток.
…Через много лет я приехала в родные края. Балки уже не было, её сравняли бульдозерами, а степная речка Калач пересохла. Когда я была ещё маленькой, и Женя с мальчишками шли ловить карасей, я увязывалась за ними, за что мне влетало, но я всё равно шла. И вот, приехав, я не узнала местности. Раньше казачьи хутора (по крайней мере, наш) строились без всякого плана и даже вопреки ему. Хаты ставили кому где понравилось, хотя в части хутора было какое-то подобие улиц. Усадьбы шли как-то вразброс. Одна из них была недалеко от речки Калач, сохранилась она и до сего дня. Вот от неё-то я пошла полем и дошла точно до того места, где была наша усадьба. И хуторская речка, в которой мы целыми днями плескались, почти высохла, от неё остался крохотный ручеёк. Недалеко от усадьбы деда на песчаном берегу росли вербы и краснотал. Во время войны краснотал или, как говорили у нас, талы вырубили на топку. Около дедушки было озерцо и ветряная мельница. Мельница развалилась, озерцо высохло. Хутор отличался необыкновенной чистотой, белыми хатами и садами. Теперь почти в центре хутора построен коровник, кругом всё заросло громадными лопухами, лебедой, и от скотины – мухота. Казаки почти все переселились во Фролово, а хутор заселили переселенцы из Горьковской области. Когда я спросила казачек, откуда взялся народ, они ответили: «Лаптяны». Казаков осталось очень мало. Живёт там только в летнее время в своём маленьком доме моя двоюродная сестра Мария (дочь тётки Евдокии), на зиму она уезжает на Урал к дочери. Встретилась я здесь и с подругой детства Шурой Лащёновой, их дом и сейчас цел, усадьба расположена на самом берегу речки рядом с дедовой… Теперь Шуры уже нет.

Хутор весь перекроен, перестроен, нет уже милых садиков, окружавших почти каждый дом. Везде какое-то неустройство, запустение. Я всё искала на своём участке хоть что-нибудь – яму от погреба, пень от ветлы… но уж если даже балку сравняли, то от следов былых построек не осталось ничего, хотя на усадьбе деда ещё сохранились какие-то ямы.

От посещения родного хутора осталось ощущение какой-то опустошённости, и всё казалось, что я чего-то недосмотрела… и опять рвалась туда всей душой. Но от повторного посещения чувство это ещё больше усилилось. Мой дядя Мефодий, который жил во Фролове, сказал, что на хуторе не бывает никогда.

В моей детской памяти так ясно, ярко сохранился мой хутор до сих пор (и до конца жизни не забуду даже степной воздух, которым дышала, частые вспышки пунцовых тюльпанов по степи – по казачьи «лазорев цвет»)… так что подруга моя была немало удивлена, когда я расспрашивала о некоторых старожилах. Она с трудом вспоминала их. А я отлично помню поездки на бахчи, необозримое поле ярко-полосатых арбузов, их кудрявые плети. С этим полем ничего сравнить нельзя. Свезённые с поля в конце лета арбузы некуда было девать. Их сгружали на гумно меж двух стогов сена и прикрывали сеном, соломой, в саду варили нардек. А поездки на арбе, нагруженной скошенной пшеницей! Высота кажется поднебесной, а кругом жаркое марево. Мне эти степи и балки снились много лет, пока я не побывала там. Однажды мы с Рогачёвыми ехали из Волгограда во Фролово, и сбочь дороги я увидела длинную полосу цветущего ковыля. Это зрелище можно сравнить только с морскими волнами. Во Фролове мы взяли сестру мою Марию (дочь Ульяны) и поехали на свой хутор и ещё к одному двоюродному брату Виктору (от Нелиды). Так сестра не могла определить, где был их дом. Я же восстановила всю усадьбу до мельчайших подробностей.

Теперь во Фролове живут моя двоюродная сестра Мария и дочери дяди Мефодия Анна и Пелагея. Это всё, что осталось от большой семьи моего деда Андрея Прокофьевича Осипова (по прозвищу Кудряш). Он отбывал ссылку в Борисоглебске. Во время войны вернулся на родину, но жить ему было негде и не у кого. Говорят, что собирался ехать к своей любимой внучке, ко мне. Но умер во время бомбёжки. Дядя Мефодий отвоевал, писал в Верховный Совет просьбу разрешить жить на родине, разрешение получил, вместе с племянником Александром (сыном сестры Акулины) построил дом, но Александр выгнал его. И мой тихий, безответный дядя, до конца жизни боявшийся всяких властей, начал всё заново. Построил дом, обиходил усадьбу, где у него был необыкновенный порядок и чистота. В доме этом дядя Мефодий и умер 6 ноября 1988 года.

...

http://www.stihi.ru/2015/03/29/468

http://www.stihi.ru/2013/03/14/6799