…Вошёл - мой первый слушатель и ученик, седой свирепой пылью. Рабыня зажгла в светильниках огонь. Он голоден и мрачен. Не эллин, но варвар, однако языком владеет хорошо, и речь его несёт следы образованья. Ещё не стар, но молодость уже уходит из-под век. Нам подают вина, маслин и рыбы: мы будем говорить, а он устал, ведь бой был долог, а путь из боя - труден и далёк. Не расстегнув плаща, он жадно припадает к пище и молчит.
Заходит солнце над моим Коринфом, сливая в чаши нам своё вино из гроздьев дня. Он ест и хочет слушать о богах. Я трепещу: впервые мне выпадает повествовать о них. Но вот уже налажен инструмент, я выбираю из памяти слова, которые сверкают, звенят и льются, как фонтана струи. Вот чудо-колесница, вот гнев отца, вот юный Фаэтон бездумно мчится от неба прочь...
Я наблюдаю за его лицом – мне кажется, историю он слышит не впервые. Поэтому стараюсь излагать как можно тоньше, изящнее узор спрядая. Мои слова текут, как дикий мёд. Усталость легла у ног его и задремала. Он оживляется заметно, светлеет взгляд. Он возбуждён. Опустошает спешно чашу, и, отложив её, меня за шею обнимает.
«Продолжай».
…Он не был груб. Не силу вожделенья плоти, но силу тишины утрат дарил он мне. Нежностью и ярким словом на эти горькие дары я отвечала. Он до упора в сердце мне вонзал копьё старинное с жестоким остриём, не раз пускавшим жилою врагам и другам, всем тем, кто на его дороге рос не к месту.
Прервались ласки. Налив себе вина, он вспоминал про нежную невесту, что ждёт его там, далеко, где море холодной грудью дышит глубоко, где на песке меж сосен следы его народа исчезают. Он говорил, как будто про себя, о том, как жил ребёнком. После вслух вёл всех нынче им убитых перечёт. От пленников узнал их имена. Последнего назвав, вернулся снова к моим плечам.
«И ты их помни»…
Тела и души их сейчас во мне,
шевелятся и двигают ногами,
их плач мою утробу сотрясает,
уже слышны их стоны и ему,
но - воина – его они не ужасают.
Пока меня он любит,
вновь меч его поёт - сечёт и рубит…
Смотрю ему в глаза, не тронутые горем -
не увлажняет их ни страсть, ни грусть, ни гнев,
в них много лет не ночевали зори,
там пустыня, почти что тишь, но без покоя,
там лишь песок с клубами дыма шепчется неспешно.
«Люби меня, прошу... Рассказывай, что дальше было с Фаэтоном».
Люблю его так жарко, как учили любить великих.
Люблю и повествую о путешествии безумном
от звёздной дали до безглазой тьмы,
в плен к скорпиону, дышащему ядом…
Едва касаясь изъязвлённой плоти,
пишу на ней искусным языком ужасную картину,
где огненные кони несут сверкающую колесницу,
сей воз неуправляемой мечты.
Я говорю, о нет, не говорю - я вою
о том, как яростно вскипает океан,
и нимфы, словно лепестки над свечкой,
сворачиваются в чёрную прозрачность,
как пламя лижет ненасытно лесов земные пряди,
как Гея руки к небу простирает в мольбе отчаянной,
и как великий Зевс священной молнией разит безумца воз,
как заливают воды Эридана горящих светлых локонов костёр…
Но он не слышит –
хриплый рык мне уши рвёт –
и он уже не здесь.
В нём небо бьётся птицей,
он разрывает болью облака
на дождь и ветер.
Я слышу просьбы, летящие на незнакомом языке к чужим богам…
Но гладит потный лоб моя рука,
и крик стихает.
Немного погодя, я собираюсь окончить свой рассказ, но он даёт мне знак молчать. Смерть с ровною спиной стоит у изголовья. Её мерцающий светильник смягчает мрачно пылкость наших тел.
Ночь испарилась в воздухе. На плитах пола розовеют утра косые пальцы.
Я бледных губ его пески росой прохладных поцелуев покрываю
и отпускаю, разомкнув железный круг объятий.
Он поправляет пояс и вынимает серебро и перстень. Разбуженный зарёй, сияет камень тихим тёплым светом, как летом в сотах мёд. Мне камень сей знаком. В нём горе гелиад и блеск Электры, и ветер вечности его по волнам моря носит.
«Возьми. Историю твою я знал давно.»
Уходит мой учитель. Восходит громко солнце и полис просыпается.
Вот уже несут мне благовония и розовую воду.
Время готовиться ко дню и к новому уроку.
---Своды костёла Вознесения Девы Марии, Ян Блажей Сантини, 17-й век, Кладрубы, Чехия.---