У меня под рукою всегда шнурок, а хотелось - холодною смертью пропахший курок иль аккуратное кимоно и специальный клинок, тот, которым делают харакири, как бишь его... Не помню. Вообще, я многое позабыла:
Как цветы распускаются на червлёной земле, а ещё на окошках квартиры, в которой солнце сидит - не человек; всё это было, конечно, было, но так давно, что и не вспомнить, чем жили, когда согревал этот свет.
Как своею он шёл дорогой, вооружившись громадным словом, набросив на голову капюшон; любил понтоваться, и слыл фартовым, и часто лез на рожон, выпуская - нет, не клыки и когти - любовь и стон.
Как смерть спасала его и не раз, и не два, но даже она не смогла уберечь, хоть и ложилась в одну с ним койку; у всякого человека есть свой предел, каким бы он ни был стойким.
Как бились окна в пустой квартире, лежали осколками зеркала, а кошки в паучьей пыли любили клубки катать...
Как мы упустили последний шанс, а потом ещё и ещё, потому что нас занимала одна игра 'Ты Ева, а я Адам; и ты яблоко не рвала, а если сорвёшь, жри одна - я не съем', и умели мы огромное 'ничего' - вопреки всем, а надо было просто подставить плечо - не осаждать Эдем.
Как пусто внутри осталось, ладонью черпни - ни капли горящего сердца, угли одни, как ожившие мертвецы, шевелятся и подпрыгивают, не зная, куда им деться.
И как ни пиши, а получается всё о боли, и возвращается память, а с нею усталость и горе.
И шнурок у меня в руках, а в окнах разбитых - одна прохлада; губами сжимаю слова, а они вырываются - видимо, так и надо. Читаешь? Просьба к тебе одна: если жизнь надумает это сбывать, пожалуйста, вспомни, что я писала тебе из ада.