Гроза
над Андреевским спуском
Над летним Киевом гроза -
на кручи, на Подол низверглись
отвесным ливнем небеса,
неодолимо, словно ересь.
Как будто сам гонимый бог,
древлянский лыковый Юпитер, -
в долготерпенье изнемог,
допил свой ковш и губы вытер,
и там, где путь изгнанья лёг
змеёй Андреевского взвоза,
гремит Перун, опальный бог,
и мечет молнии и слёзы...
Над семихолмием гроза -
дубовый идол выдыбает,
и птиц испуганных глаза
от гнева крыши не избавят.
И стук окон, и жести звон,
и стёкол сыплются шрапнели...
Но дерзко к тучам вознесён
лазурно-белый храм Растрелли.
И вот, в последний раз рыча,
на маковки метнулись громы.
И семицветная парча,
скользнув с Перунова плеча,
легла дугою невесомо...
* * *
Дней жизни Адамовой
было девятьсот тридцать лет...
На лавочках всех набережных мира
мы пили тёмно-красное вино.
Я гнал,- через Чаир и до Каира,-
на синем арендованном "рено".
Искрила, - по цветам, по разнотравью, -
соблазна бирюзовая гюрза.
Сияли на айлавочке "ай лав ю"
её пелопоннесские глаза...
И снова майский дождь ласкает поросль
уже иных лилейно гибких дев.
Но ты, по слуху спевший жизни повесть,
и в девятьсот, ничуть не постарев,
ни сил души, ни любопытства ока
ни на один не растеряешь грамм.
Гремит гроза, и трубы водостока
поют, как долго жил отец Адам.
А ты, гремучей влюбчивостью болен,
опять готов взлетать и наяву
чудить, смеяться с майских колоколен:
"О да, и до Адама доживу!"