«Я была молодая и хорошенькая...
Иван Алексеевич Бунин
целовал меня в ухо
и называл
очаровательной идиоткой»...
В конце семидесятых,
возле станции «Ждановская»,
в здании кинотеатра
был вечер-встреча
с дочерью русского Писателя.
В то время я был
«вольным стрелком»
или, вернее,
литературной шпаной.
Шёл на вечер
в надежде увидеть там
начинающую поэтессу
с дивными еврейскими глазами.
Она не пришла...
Но
в маленьком зальчике,
на маленькой сцене,
за маленьким столиком,
на котором лежал
букетик фиалок,
сидела маленькая и хрупкая
пожилая женщина.
Она тихо и доверчиво
рассказывала об Отце,
о прежнем Париже,
с русской эмиграции...
«Сначала я жила
тихо и осторожно,
как будто поднималась
по обледенелой лестнице.
Потом освоилась,
вошла в круги
и стала сниматься в синема'...
Я была влюбчива,
как мартовская кошка!
Вот молодой граф Ч, -
Виктор Чорин...
Видимо, обрывок от «Печорин» –
молоденький такой,
с длинными ресницами
и тонкими пальцами.
Толпы женщин
ходили за ним
влюблённым стадом –
даже красавцу Челидзе
такого не снилось!
Я рыдала, словно кухарка
над разбитой тарелкой,
капала капли,
закатывала глаза,
как Грета Гарбо
и курила,
как Марлен Дитрих.
Отец смотрел-смотрел
на мои страдания
и говорит:
– Ну чего ты воешь!
Подумаешь, не пришёл
на свидание, –
у него, наверное,
несварение желудка:
он сидит в кабине
и мучается...
Через полчаса
моя любовь прошла,
и я успокоилась.
Но ненадолго...»
Когда всё кончилось
и народ начал расходиться,
я подошёл к ней
и произнёс: – Я дурак!
Она подняла глаза...
– Я не принёс цветы,
но можно поцеловать
Вашу руку?
Она медленно посмотрела
на меня снизу вверх...
И что же
она увидела:
растоптанные ботинки,
помятые джинсы,
жёлтый вельветовый пиджак,
из которого торчали
длинные кисти рук
дурацкого Пьеро.
Видно, всё это
ей понравилось,
и она сделала движение,
как будто подставляет щёку
для поцелуя – типа того...
Чтобы добраться до неё,
мне нужно было
встать на колени
и долго тянуться
к её лицу.
И вот тогда-то
я и увидел
её смеющиеся –
с яркими рыжинками,
словно весенние цветы, –
молодые глаза.
Она улыбнулась
беспечными губами,
и, пока я тянулся к ней,
она чуть-чуть повернулась,
и я поцеловал её
в самый краешек улыбки.
Я шёл рядом
с толстой и рыжей
детской поэтессой,
и она язвила:
– Попов,
вы становитесь опасным
для старушек!..
А я шёл и улыбался...
И представлял себе,
как же она была прекрасна
в довоенном Париже, –
удивительная
Ксения Александровна, –
дочь Куприна.