Сильней по переплёту ритм шумит.
Под этот ямб торжественный и тихий
мы делаемся снова безъязыки,
и возвращаем взятое взаймы.
Написаны так ярко были мы,
что исчезать уродливо и дико,
особенно из этой чудной книги
оставленной у парковой скамьи.
А гению не жалко наши лица.
Теперь они стекают со страницы,
как атомы простого вещества
туда, где упиваясь чистым звуком
железно на своём стоит трава,
прорезывая выцветшие буквы.
* * *
Моя на свете будняя работа,
хоть волком вой, горька и тяжела.
Пропитываю память креозотом,
что бы она подольше не гнила.
И мимо кто-то, что-то, что-то, кто-то...
А я, лишь только мама родила,
усвоил - от заката до восхода
ночь пахнет словно шпалы в штабелях.
Давно и мать и всех моих родных
забрал в плацкарт не спящий проводник.
Но видится всё ближе, всё отчётливей,
когда иду сквозь время наугад,
как в просмолённых сумерках горят
знакомые фонарики обходчиков.
* * *
Кто-то мнёт налитую пшеницу
август весь, ночь за ночью подряд.
Вор не пойман, но есть очевидцы.
Сторожа, как один, говорят,
мол, в полях оставляют копытца
из небесных бесчисленных стад
серебристых мастей кобылицы,
а под утро уходят назад.
Хороши. По бескрайнему лугу
и сегодня в ночное опять
звёзды вольно пойдут друг за другом:
ни стреножить нельзя, ни взнуздать.
И такая великая мука
за их поступью наблюдать.