http://stihi.ru/2014/09/01/3387
+++
Валентин теперь писал не на каких попало холстинах, урывая из своего скромного бюджета, и работал редкие качественные картины, ясностью красок и чёткостью линий напоминая сюрреалистов, а цветовой гармонией – импрессионистов. Сюжеты у него были фантастическими, если выражаться мягко. Разорванное пространство со странным перетеканием форм подлинных предметов составляло какую-то целостность, порой даже обнаруживало по броским признакам принадлежность к известному содержанию, то ли библейско-мифологическому, то ли историческому, то ли фантастико-космическому. Но – как это устоялось в наших разговорах – мы считали предметом изображения непосредственно эмоциональную гармонию человека… а предметность – лишь необходимым средством, необходимым потому, что рационализм неотделим от чувственной деятельности.
У Львова исчезли реалистические портреты, пейзажи, натюрморты. Последний, более или менее реалистический вид горы Машук я видел у него шесть лет назад, ещё до рождения сынишки. Да и то, это была работа в духе нынешних. Ощущается довольно прохладный и ясный день. Мелкие барашки высоких кучевых облаков, кажется, царапаются иглой телевизионной вышки, по серому безлистому склону горы ползёт яркое солнечное пятно… Между прочим, так не бывает: яркие пятна заметны только при сравнительно низкой и тёмной облачности с редкими просветами. И, всё-таки, эта стеклянная застывшая прозрачность делает пейзаж даже как бы сверхреальным. Только яркое освещённое пятно на склоне горы у домика лесника уравновешивает было выдвинутый за плоскость картины чёрный массив горы, который не оживляют и скупые, почти графические штрихи, придающие ей индивидуальность.
Последняя работа Львова – «ПЛАТНАЯ СТОЯНКА ГОРОДСКОГО ВРЕМЕНИ» - это кладбищенский пейзаж-портрет. Лично меня поражает в нём не название, а загадка. Если хорошенько подумать, я мог бы сказать, отчего же кладбище. Видимо, эти символы – кресты и звёзды, - и ещё что-то кладбищенское. Пейзаж одновременно и правдоподобен – эдакое обширное пятно с внутренней структурой, так и кажется, что стоит найти… не то, что точку зрения… стоит найти верную мысль, что-то понять и кладбище откроется. Рассмотрение его картин – тонкая скрупулёзная работа. Не дешифровка, не анализ, а вчувствование. Мне кажется, что это настоящая живопись, а там – кто его знает. Но вернёмся к картине с этим странным названием. Самое поразительное в ней – баловство. Точнее мрачная шутка. Кладбищенский пейзаж не является фоном. Это просто второй слой плоскости картины. Первый – это прозрачный портрет, лицо женщины. Пожалуй, Людмилы. Это настолько воздушное явление, что можно и не заметить всего огромного, во всю картину, лица… Огромного, вроде бы, отчётливого и ясного, и, вместе с тем, постоянно «уплывающего». С точки зрения техники, вероятно, специалистов заинтересует, как Львов сделал свою «шутку»: знаете, есть такие японские (и не только японские) открытки, календарики с объёмным и меняющимся в зависимости от ракурса видом.
Валька сделал нечто подобное. Я знаю, в живописи, вообще, придаётся большое значение экспозиции плоскости картины, освещению, но Львов добился точно такого же эффекта, как у этих открыточек. Я пытался сказать ему о своих открытиях, но своеобразие наших разговоров исключало это. Между нами не принято было два раза повторять то, что избегает другой.
Я заметил… Мне показалось, что это не один портрет… Не портрет одного человека. А, по крайней мере, трёх. Я говорю – показалось, потому что мне не удалось вдоволь покривляться перед картиной.
На картине отчётливо виден портрет женщины. Его увидит любой. Если отойти в сторону, этот портрет исчезнет – пожалуй, в этом нет ничего странного. Но, если рассматривать картину под острым углом, начинает казаться (мне), что я вижу два лица, если не ошибаюсь – Вальки и его сынишки. Я смотрел справа. Как слева – сказать не могу.
Демонстрационный эффект – череп, который только мелькает как бы между прозрачностью основного портрета и густотой пейзажа. Пожалуй, это как раз секрет тёмного пятна кладбища. Череп замечают все, кто внимательно смотрит на картину. Но он действительно только кажется. Мелькает.
Валька довольно ухмыляется когда ему говорят о черепе. И ничего не поясняет.
Вообще, у него странные картины. В том смысле, что чёткие, устойчивые линии, служащие границами раздела, например, цветовых полей, в определённом ракурсе приобретают неустойчивость, «дрожат». А вся картина поэтому мерцает, фибриллирует. Зачем ему эти чудачества? Мне иногда приходит в голову, что он не просто подшучивает над бедным зрителем.
Лет десять назад Валька что-то сказал о музыке в живописи, но его тогда никто не слышал. Я запомнил потому, что именно тогда перелистывал «кланги» Шеллинга.
Я думаю, такое длинное вступление не будет лишним. Тем более, что оно ещё не окончено. А суть дела можно было бы изложить в трёх словах, чего как раз мне и не хотелось.
Валентин никогда не бегал и даже не ходил быстро.
На этот раз влетел ко мне по лестнице и бросился к печке, уселся прямо на грязный пол, не сняв своего дранового пальто, и стал тяжело дышать. Печка, кстати, была холодной. Последние дни ноября выдались сравнительно тёплыми, то есть безморозными. А на праздники срывался снежок, и я дубу давал на своей раскладушке, не помогала никакая одежда. Просто я всё откладывал вопрос с углём и дровами. Почему-то во всём нашем дворе газа не было только у меня, наверное, в своё время бабка побоялась. Когда женился, я пошёл в домоуправление. Пока был женат – ходил. Обещали, говорили – надо ждать. Потом ушла жена. Конечно, не из-за этого, у других и такой квартирки не, не из-за угля и дров, так… Не сошлись характерами.
Надо ждать. Это потом я понял, что меня подвёл слух. Пишется не «надо ждать», а «надо ж дать». А слышится одинаково.
Валька сидел у холодной печки на полу и смотрел в окно, высоко задрав подбородок.
- Хочешь, - хрипло произнёс он, - я тебе всю штукатурку размалюю? Роспись будет что надо.
+++