Я опереньем обрасту густым,
но далеко до журавля и лебедя.
Я насажу в своей душе кусты,
терновника, полыни и репейника,
мой голос будет запершимся пленником,
осколком измельченной пустоты.
Я кровью запылаю, захлестну,
но до Вселенского не хватит дней оставшихся.
Мне линию судьбы длиной в версту,
волос до плеч по небу разметавшихся,
уже не нужно. В комнату пробравшийся,
рояль зимы порвал охапку струн.
Я розой черной в черном январе,
малиною неспелой, гроздью пьяною,
кинжалом на березовой коре,
с душою дикой как с рубахой рваною, -
любою человеческой отравою, -
ведь это все, что есть теперь во мне.
И пену с губ мне лижет ливней хлыст,
как дикий пес, стараясь так прислуживать,
но лай его похож на стыдный свист,
и нет нужды ни слушать, ни дослушивать.
Мой принц скуластый - Сердце! Свет задушенный!
Я пред тобой вообразимо чист.
Кривой любовью, треснутой насквозь,
и лепестком пробьюсь сквозь скалы совести,
а прихоть, вбитая как ржавый, толстый гвоздь,
уже прошла навылет, где-то в области,
двух вечных ран – раба и непокорности,
как нежеланный, грубый, долгий гость.
Я притаившийся… вскрывающий тайник,
кладоискатель чрева кровоносного,
но невозможно жить в одном двоим,
как к детской святости нельзя примерить взрослого,
как к сладкому нельзя добавить острого,
иначе приторностью – терпкость напоим.
И разрослись, и буйностью скулят,
венков лавровых горе – соплеменники,
в моей душе посаженные в ряд:
терновники, полыни и репейники…
И голос смолк их сорняковым пленником,
и журавли в молчании летят…
© Дмитрий Рябинин