Колыбель
Брызни в небо просинью и волей,
хлынь на берег сильным молоком!
Ива, словно ангел на виоле,
оживляет ноту над песком.
Меж травинок ящерка струится,
дрёма-dreem, cмарагдовый дракон.
Всё, что с нами обещает сбыться,
гомонит, высвечивает лица,
камышом шуршит со всех сторон.
Колыбель-ладью колышут плавно
хвост русалки и наяды грудь.
И ни зенкам лешего, ни фавна -
лилий-лодок с русла не столкнуть.
А когда на берег сыплет осень
весь багрец погибели своей,
вслед седмице - длятся новых восемь,
восемь млечных материнских дней.
Пусть не я наплывом угадаю,
но и в злом пространстве не унять
ноту, на которой "баю-баю",
заклиная, плёсом пеленая,
лепетала над младенцем мать.
Так и помню - гибко и атласно
надо мной стелила невода.
Уплывала тоже не напрасно.
До родной-речной ресницы, ясно,
до чешуйки помню. Навсегда.
Миясат Муслимова,
поэт, профессор филологии,
лауреат литературных премий
(г. Махачкала, Дагестан)
«Не стихает Любовь…»
По всем законам физики инерция запущенного шквала грозит разрушить гармонию стихотворения, тем более, что пути его извилисты и непредсказуемы. Между их зарождением и исполнением зазор так минимален, что становится ясно: архитектурный замысел и строительный гений равновелики и каждый раз словно вступают в состязание за право первичности и блеска воплощения. Движение речевого потока в пределах одной единицы существования бросает вызов своему создателю, оставляя ему лишь на доли секунды право по-родительски радоваться росту своего нового детища, чтобы мгновение спустя признать его равенство себе и благословлять превосходство. Читательские опасения «сбоя» в виражах такой красоты и мощи, напрасны: какой-то высшей силой эта траектория полета в поэзии Сергея Шелкового оказывается управляемой: и ни сбоя, ни задыхающегося ритма, ни малейшего ослабления мускульной силы («План вызрел в солнечных осях», «Когда мне землекопы в лоб твердят»…)
Какое широкое поэтическое дыхание! Никакие повороты мысли и их отражения в синтаксисе не убавляют ни скорости, ни силы, ни легкости движения навстречу неизведанному. При этом потрясающая оптика, в котором малое столь же зримо и вещественно, как великое, а чуткий слух настолько всеобъемлющ и верен замыслу и смыслу, что преодолевает смертность («… этот процесс внутреннего перманентного бунта и прихода к смирению всё еще, - своей собственной априорной заданнностью – движется и не теряет дыхания. И завихряясь, не стихая – в стихи, в стихи перетекает – С.Ш.»). Творящий мир в стихах – либо зодчий, уверенной рукой воссоздающий явь и плоть мира, осязаемость его линий и конструкций, измеряющий с математической и нерасчитанной точностью зазор между воздухом и твердью на его пути, либо живописец, прихотливость и выразительность красок которого заставляют зыбко струиться марево воздушных течений или ищут и формируют плотность звучания мира.
* * *
Слово сказанное ограничивает, а несказанное боится неполноты. Избыточное – умаляет, недосказанное – обделяет. И единицы владеют искусством в пределах малых слов отразить настоянное на бездонном. Ошеломляющее богатство образов и метафор Сергея Шелкового не отбирается руками старателя, оно существует естественно и органично в поэтическом мировидении. Не то что всё его творчество в целом, но даже отдельные стихи – кладовая поэзии, мысли, где проверяет свою силу кровеносная система языка («И нагл, и простодушен Вавилон»).
Стихи поэта требуют встречных усилий, это интеллектуальная поэзия, требующая вдумчивого чтения, перечитывания – не для того, чтобы убедиться, что ты решил сложную задачу, а потому что не отпускают строки, разветвлённость которых раскрывает иные измерения. Интеллектуальность – это порой и Ахиллесова пята для многих, она нередко обезвоживает душу, не оставляя места пространству стиха, вытесняя возможность ответить встречным потоком жажды и утолённости. Но насыщенность образов, реминисценций, обращённость ко множеству исторических имен, культурных ассоциаций тем не менее не препятствует ясности звучания.
Личное существование, как свидетельствует поэзия С.Шелкового, может управлять временем, либо отношения со временем задают пределы личного существования. Время то останавливается, то расширяет мгновение до вечности, то стягивает его протяжённость до секунды. И скорость его протекания, и направленность его движения взрывают все привычные представления, ибо то, что называется внутренним миром, субъективностью – это сам мир в свободе выбора пути и времени.
Психологи выделяют время астрономическое и содержательное, мерой которого являются наши мысли и действия. Есть время психологическое, в котором присутствует человек со своим прошлым, настоящим и будущим. В их гармонии и дисгармонии рождается путь человека, Путь, рождающийся и умением выйти за пределы времени, найти свою горизонталь по вертикали. И есть время духовное, доминантой которого являются представления человека о вечности, о смысле. О ценностях. Духовный возраст поэта Сергея Шелкового уже стал нашим общим достоянием, фактом и явлением культуры, а биографический – пусть длится и длится во имя той гармонии, которая открывается избранным, но радует всех («А кому посвящается каждый мой слог, я не выдам секрет – ни ползвука, ни жеста… Под сосновым дыханьем, вокруг пирога, соберемся за скатертью, вышитой гладью. Не стихает любовь – вот и вся недолга…»)
У Сергея Шелкового свои отношения со временем, поэтому оно превращает в дивные картины, позолоченные своим отсветом, всё то, чего коснётся раздумчивое и искусное перо поэта. Наверное,
самая совершенная гармония – та, которая рождена мучительностью поиска и размышлений. Ощутить её в себе, удержать – это значит открывать другим радость. Глухие или укрощенные отзвуки драмы нередко звучат в стихах поэта, но никогда не довлеют в стихотворении, потому что бережность отношения к миру и человеку, тепло отцовства, та самая «лелеющая душу гуманность» – неотъемлемое свойство поэзии Сергея Шелкового («Когда мне землекопы в лоб твердят, что я – всего лишь бык, а не Юпитер, я отвожу непримиримо взгляд и мну в ладони соль и зёрна литер. И слышу шорох, волхованье букв, Египет слышу, пиктограммы детство, и клинописных глин звенящий лук – тугих волов и львиных лап наследство; Он курит у окна, и у стены я Молчу о том, что мытари земные Пришли за нами. И ломают двери...»)
Невозможно привыкнуть к жизни, невозможно не удивляться природе, её уму, искусству и нежности. И потому к миру этому нет упрёка, нет притязания. Есть невозможность хотя бы на миг забыть о чуде пребывания в нём и возможности объять всю бесконечность времени и пространства. И потому так густо и тепло струится жизнь в строках поэта, знающего доподлинно: не жизнь в поисках свободы, а свобода в поисках жизни («Вечера Купалы»).
Поэзия требует не только дара чувствования, мысли и слова. Она требует мужества. И это личностное мужество, это внутреннее воинство: то разинско-пугачёвское, то библейско-мандельштамовское – в силе или от силы самостояния, от верности своим глубинным ценностям, неотступности от них. («А на круче. Излуке реки, срубы брезжут расколотым светом. То из шуб пугачи-мужики – и бревенчаты, и высоки, – острозубым сверкают приветом»). Переживание мира и себя идёт глубинно в бунте и усмирении себя, и процесс этот длится и не теряет своего дыхания («Помилуй, Отче, нас, душой не бесталанных, смягчи еще гортань и не гаси зрачок. Прости мне хрипоту и почерка изъяны. – Покаясь, повинясь, я снова тихо рад истоку своему – от их ночного клана, от пьющих синеву таврических цикад. Когда погашен свет, столь властен пьяный воздух, что хочется отдать слова и письмена за камертонный звук, за первозданный роздых, за семь ночных глотков летучего вина…»)
Богатство, гибкость, лёгкость, искусность языка и звукопись, доведенная до совершенства – отличительные черты стилистики Сергея Шелкового. Ритмика – с первого звука задающая нерв, говорящая то чеканным воинством строк, грозовыми всполохами («Время выпито. Крыса Тиберий сладострастным удушен платком. В полумёртвые очи империй ветер севера хлещет песком…»), то несказанной печалью («…эта песня была ни о ком. Отчего же в ней нежности столько, что и Богу, и беженцу-волку утирает слезу языком»), то напевной любовью памяти («И часто парою щеглы цветник у дома навещали, где плавно лилии качали цветки под веткой мушмулы….»), то эхом греческих наречий («…В стае щенячьей дышал я теплом, одноклассники, но холодила мне яблоки глаз неизбежность побега каждое утро – водой из-под крана латунного, родственно-грубым, на грамм справедливым, упрёком, неким предчувствием отклика струнного, рунного, каждое утро – под пристальным Пастырским оком…»). Дионисийская речь, упоительно богатая звуковой инструментовкой («На кон поставить счастье априори Звук русский, италийский перебор Возлюбленное вплоть до Трои море, Вольнотекущей сини соль минор…). Примером смысловой звукописи может быть любая строка, это особенность всех стихов поэта. «Говорил и опять повторяю: нет опасней того ремесла, где вдоль каждого звука, по краю, данность зла и добра пролегла. Чтоб за юную прыть и за старость отвечать и посмертно сполна, помни ветер любви! Помни парус, проникающий сквозь времена…»
Счастливо состоявшийся мощный поэтический голос, но сколь же силён его природный дар, что даже и в этой полноте выражения остаётся впечатление неисчерпаемости. При всей яркости и сочности метафорического ряда есть ощущение сдерживания собственной силы. Может, такому впечатлению виной скромность лирического «я», как бы уходящего в тень перед великолепием разворачиваемых им картин, их духом и смыслом, но есть некие знаки в стихах, дающие ощущение не только явленного, но и скрытого богатырства. Они являют и неисчерпаемость поэтического Кастальского ключа, и всесилие свободного поэтического голоса. Кажется, есть ещё и особая потаённая сила в стихах поэта, которая пока не призвана, но в любую минуту готова ответить с должной мерой на зовы взыскующего времени.
Охват исторического времени и географического пространства у С.Шелкового – необыкновенный. Человек мира и в то же время певец своей малой родины, автор щемящих лирических стихов, поэт умеет выразить движение не только на этапе замысла и кристаллизации образа, но и на этапе предыстории его сгущения и рождения («И пагубным огнём, зрачком Ахматовой»). Я не знаю, что недоступно явлению Поэта Сергея Шелкового в истории словесности Украины и России, но точно знаю, что масштаб и диапазон его поэтического голоса объединяют всех и делают честь культуре как таковой. А тот факт, что высокая, подлинная поэзия принадлежит перу автора научных трудов в области прикладной математики, механики, физики вольно или невольно рождает образ эллински гармонической личности.
Иногда думаешь: такое множество самых разных стихотворений, нередко исполненных сдержанного драматизма, достигающих высокой ноты трагического звучания, но почему они всё равно оставляет ощущение солнцелюбья? Наверное, потому что ничего не покоряет с такой широтой принятия как верность «лелеющей душу гуманности» в каждом произведении автора, нежность силы. Силы, умеющей заглянуть в самую глубину (а она редко бывает гармонической), подняться до больших высот (а там всё меньше тепла), и всё-таки сохранить тепло и ясность взгляда, отношения, смысла. Бережность к другому или огромная сила любви и принятия жизни, восхищения творением Творца никогда не изменяют любящему доверяющему, глубоко лиричному голосу автора («О, как по имени кликнуть мне хочется тень, Что качнула вишнёвую рощицу, Плач затаив…», «Знаю всё, но у ветра прошу, у гневливца прошу невпопад: «Не умом, но лишь сердцем грешу – не вини, не казни моих чад…»)
Богатство образов, неисчерпаемость, широта объятия мира открываются через знакомство не только со всей лирикой поэта. Даже одно стихотворение удивительным образом уже воплощает в себе эти характеристики, в каждом из которых текст выступает как единство живого, ибо соединение разъятости мира – более сущностная характеристика творчества поэта, нежели самоценность красоты и смысла в ответвлённости каждой поэтической строки, в каждом отдельном стихотворении. Иногда, читая поэта, не хочется следить за целым: каждая строка дарует такое наслаждение, что замедляет чтение, возвращая к самоценности всего, что существует в этом мире.
«Как я полагаю, я сочиняю исключительно про одну вещь. Я сочиняю время и про то, что оно делает с человеком», – писал И. Бродский. Уход в историческое время в лирике Сергея Шелкового – это и возвращение хотя бы в силу направленности взгляда художника из настоящего. Но что значит этот уход – поиск ли, утешение, объяснение? Неблагодарное дело – пытаться исчерпать неисчерпаемое, но безусловно одно: странствия лирического голоса в лабиринтах и дворцах времени – это не столько одинокий голос человека, сколько органное воплощение его силы, не столько поиск, сколько подтверждение неисчезновения смыслов. Есть голоса, через которые время старается понять само себя. И даже говоря о малом, этот голос обречён говорить о большом. Но разве есть в человеческом мире большее, чем Дитя? «Две мои страсти сращены в одну: зов женщины, чьё имя – детский гомон. И лепет фолианта, где в плену у тела гнома – небожитель Гофман…»
В движении времён и в их хитросплетениях всегда есть место человеческой высоте и низости. В этом смысле время неизменно. «И дар высотных слов есть то, что нужно пространству мерзлоты, где гибнут птицы, где время признаёт великодушно, что жизнь – не поле с «veni, vidi, vici». За призрачностью ухода тридцать третьего года зловеще маячит тридцать седьмой, и каждое из чисел прошлого может стать тенью грядущего. Сбывшееся и несбывшееся – всё зримо являет свои контуры там, где история проверяется поэтом: «…Уйми слезу, Яськов, под добрыми очками и облаку махры вослед в стихе вздохни, как ранены глаза щепой на пилораме и в эти, – ну, ничуть не радостнее, – дни. Не верю я словам, но сердцем чую голос, который свыше дан, не предан, не пропит. Ядреная зима! – Скрипит морозный полоз. Сдирает стужа скальп и плакать не велит».
Право вопрошать и отвечать – право каждого, но только у Поэта всеобщность права и долга находит воплощение в строках, которыми можно говорить с высшим: «Небом правишь ли, кривда земная? Средь степи, в людоедском году, смотрит с л е п о Мария н е м а я. Поднимаю дитя, поднимаю – И по веку, г л у х о м у, иду…»
Не стихает Любовь…
2012 г
Людмила Елисеева
«Жилу русла и мне отвори…»
(о книге стихотворений С. Шелкового «Небесная механика»)
О силе слова, его поэтической выразительности и выверенности у поэта С.К. Шелкового, о взгляде его на мир с постоянно меняющимися настроениями смутной эпохи 1991-2010 гг., следует говорить, сравнивая, скажем, образность его слова в периоды до развала страны и после него. Переход к дикому капитализму, в условиях разрушенной псевдодемократами и без того примитивной минимальной приближенности сообщества к цивилизации в обруганные предыдущие годы, повлёк за собой сплошной развал не только экономики, но и душ человеческих.
Тем трудней и ответственней становится роль художника слова, дерзнувшего адекватно, – не поверхностно, но честно и прочувствованно, «с последней прямотой», – откликнуться на вызов времени. Задача такого литературоведческого анализа, как уже отмечалось мной ранее, должна бы решаться большим коллективом филологического института. Потому изложу здесь только отдельные смысловые характеристики ряда стихотворений новой книги С. Шелкового «Небесная механика».
Влюбленный в окружающий мир, постигший его метафизически, онтологически, Сергей Константинович Шелковый в своём творчестве отражает прежде всего внутренний мир человека, принимая окружающее во всей совокупности добра и зла, то вознося слово на божественную высоту, то используя у с л о в н о нормативные лексические единицы, тем самым дополнительно создавая в стихотворениях реалистичные картины современной жизни, оттеняя глубину человеческой духовности в кризисную эпоху. Живые картинки, конкретные эпизоды человеческих судеб, реальные человеческие характеры предстают перед читателем на страницах сборника.
«Мелькают сани-невелички, / и свет под конусом-тарелкой / дрожит. И лампа, груша-дичка, / повизгивает словно целка, / в объятьях ветра-грубияна / слабея на столбе бетонном... / Завалены окраин раны/ целебным снегом многотонным» (стр.95).
Вчитаемся в стихотворение о Александре Ивановне Шелковой, родном для автора человеке (стр.89), обладающей умением «вязать ...варежки ...семейных дружб», не упускающей возможности «свистать к столу, фамильному оплоту»
своих родных и близких, невзирая на хвори, нищенство и зависть других – постоянство качественной характеристики человечества. Здесь, как и в других стихотворениях, С. Шелковый самобытен и оригинален в сравнениях, в описаниях быта и образа героя. Поэзия поэта-физика пестрит «апогеями амплитуд», фокусами, амперами, вольт императивами, инфразвуками инфернальными... Казалось бы: ни к чему! Можно было обойтись понятиями, распространенными в литературе. Но, представьте себе, каша маслом не испорчена…
Примеры? Да сколько угодно! Вот один из них: глава «Кленовые цветы», стр. 91, стихотворение «Одно цепляясь за другое...». И в названии книги присутствует слово «механика». Возможно, поэт опирается на все эти технические термины для выражения протеста против современной жестокости и безнравственности, против слома исторической памяти о родстве... Как же без механики обойдешься в себе, внутри души?
Но его механика – небесная. Значит, разговор вновь о духовности, если хотите, о высоте человеческого духа. Так будет вернее. А вот и подтверждение: «Мария-дева, мать и бабка Анна» «Его (речь об Отце Небесном) сроднили с нами напрямик»... Накапливая опыт, мудрость, знания, как упорный египетский «скарабей», поэт нещадно «мят» дланью Господа. Но дорогого стоит его стратегическое понимание и ощущение: «и если Господь тебе шлёт испытанья, то, значит, Он помнит и любит тебя…»
«В родстве со всем», подобно Борису Пастернаку, поэт С. Шелковый держит служку-рифму в чистоте и строгости: она у него богата, неординарна, бесконечно варьируема.
Год, пятьдесят начальный с гаком,
прочь по ветру размел страницы,
год, чьим заснеженным собакам
осталось только мне присниться...
Затем, что воспарить воочью
над скудным прошлым-настоящим -
янтарноглазой вьюжной ночью,
письмом и полозом скрипящим.
Или вот стихотворение «У оврага». Казалось бы, речь идёт о чертополохе... Какое там! И когда этот сорняк-кормилец, «щепоткою зерни одарит за так», — разве о колючем бурьяне разговор? Смотрите:
«Лиловую шапку за лето пропил,/ но помнятся гулы малиновых жил, / но зимней морзянкою птичьих кивков / растроганы шишки усохших цветков. / И брат свиристеля, и сторож чижа, / за деревом черным замру, не дыша. / -Вернётся ли щеголеватая рать / морозное цепкое семя клевать?» (с.94). Вернётся ли...
Грустное, меланхолическое наплывает и ложится на читателя-собеседника тяжелым раздумьем: что будет с нами и страной? Чтобы писать так, как пишет С.К. Шелковый, надо иметь огромный талант и мужество. И патриотизм его — ни в малейшей степени не шовинистический. В послесловии к «Небесной механике», озаглавленном строкой стихотворения «Чтоб в слове это время отстоялось», небезызвестный литератор, поэт Олег Горшков отмечает: « ...наряду с ...проявлениями карнавальной литературщины все же пишется, издается и обретает своего читателя иная литература, в которой время преломляется в человеке и одушевляется человеком. И основным предметом такой литературы остаются ....жизнь, смерть, Бог, любовь и счастье...Для меня «Небесная механика» является событием именно потому, что лирика Сергея Шелкового буквально пронизана драгоценным пониманием сущности взаимосвязи между менталитетом времени и менталитетом человека. И сам поэт отчетливо осознает свою художническую миссию:
/ Черпни из разгуляйской чаши брашен / и захмелей от юной красоты! / Взметнулось солнце выше белых башен, / чтоб выплеснуть любовь на все цветы./(с.40)
Но в противовес и в противоход миссии художника, реальность бытия далека от идеала. Она заставляет поэта сомневаться: нужно ли вообще писать, кто читает, для кого написаны его книги, какова их будущность. Этот вопрос, явно или опосредствованно, звучит во многих его стихотворениях: «Поверю ли слабеющему звону, преданью, что поэзия жива?»
Такой вопрос – труден и болезнен, особенно для книг, тематика и идеи которых пропущены через чуткое поэтическое сердце, для книг, противостоящих веку-волкодаву, «чуждых моде и тусне». Однако где-то в подсознании поэта всё же теплится надежда, что божественный дар, вложенный в произведения, не пропадет, будет жить. И поэт снова обращается к Богу: «Жилу русла и мне отвори! / Отвори, чтоб могла еще течь/ и сверкать красноперками речь». / И он снова и снова ищет «Слово – эмбрион сгущенья золотого,/ сверху вниз вещественную весть» (84).
Причем, п р о с о д и я, акцент его поэзии – боль за человеческое в человеке, за свой народ, свою Родину. Вот, например, стихотворение «С достоинством простым, без громких плачей» (стр. 59). Оно показательно для мировоззрения поэта, волей судьбы оказавшегося свидетелем жизни и переломов рубежных XX и XXI веков. И не только в нём автор «Небесной механики» произносит горькое слово о «постыдных завалах нищеты», о «жадине-жизни», «дурной турбулентности», что «гнёт и гнёт живое к низу почвы», о времени, в котором «непокаянье явнее, чем бедность,/ лишает нас тепла бумажной почты» (с.9) и в котором «век алчущий заученно-жестоко/ железнозубый празднует заглот!»
Удручающие раздумья... Положение, казалось бы, безысходно, ведь «Механика небес еще ведет/ луч утра по колдобинам-пределам/, но ось и высь – под гибельным прицелом...»(с.9). Но вдруг сквозь эту тьму негативов ...пробивается сила с в е т а – возникает «...чертёж стрижа в пространстве мировом!», как «неодолимый инстинкт свободы» (с.6, раздел «День подлинник»). Или вот еще стихотворение-проблеск: «А в круге конуры собачьей / роилась солнечная пыль. / Был населен скрипучий ящик, /ледащий, траченный паршой, / бездомной чьей-то, немудрящей, но вдрызг лучистою душой!» (с. 33, «Старая конура»)
И тем более приятны признания автора подобного рода: «Полвека отдал я и вновь отдам, / за то, что вряд ли буквами опишешь...», хотя отношение его к себе, поэту, в разные времена неоднозначно. То автор – «пиита с корбюраторщиком помесь...» (с.53), то «шелкопряд, прядильщик» (с.41), то «пленник души», «неприкаянный мальчик», ...должник, ... певчий... Иногда он сравнивает себя с любимой птицей — стрижом. А в стихотворении о сияющем июньском лопухе говорит сам о себе: «Когда б не этой жизни общий случай, / когда б не друг и брат, — не потрох сучий, – и ты летал бы – Вволю, между строк» (с. 6). Вот, к примеру, ещё одно из произведений «Небесной механики» на эту тему:
Я — Твоё ведь созданье, Твой певчий, стоически-слабый,
Ибо все, что люблю, — невесомей слезы дождевой...
Освежи мое сердце кленовой шутливою лапой
И укрой меня на ночь хмельной, приалтарной, травой.
Может быть, без похмелья удастся мне утром проснуться,
Помолиться в родные, промытые ливнем, глаза...
Я – Твоё ведь подобье, не пришлый с летучего блюдца.
Липы счастливы, в мокрых соцветьях. Утихла гроза, (с.28)
«Троица»
Кажется, наступает давно ожидаемое просветление, но и оно звучит с определенной долей сомнений: «может быть, удастся...». Кто-то может упрекнуть поэта в меланхолической ноте... Существенным обстоятельством отмечу одну немаловажную деталь: С. Шелковый, прежде всего, гражданин, наш современник, пропустивший через живую ткань своей души – все предательства века, всю аморальность преуспевающих дельцов, обитающих рядом:
Пока я в скафандре летал на Луну и обратно,
ты делал негромко большое и нужное дело:
в аренду сдавал нефтяные и белые пятна
и нежное грёб – земляника со сливками – тело.
Покуда мой горн золотился на синей ступеньке
И утро трубил вертикально во здравие неба,
ты в рост отдавал мертвецами пропахшие деньги
и ставил азартно на скупку металла и хлеба.
Как все это — дико-обвально, неправдоподобно:
ты выел мой мозг и растлил мои лучшие ноты!
Удобно ли в «Мерсе» тебе за бронёю? – Удобно!
Совпали твои и убойного века частоты...
Нет Захера глуше, чем недоуменье обиды,
и Мазоха нету черствей, чем засохшие краски.
И воздух усох, и осыпались кариатиды,
и с кожей маржу чикатилы дерут, Дерипаски...
Уже будто бы и не удивляясь, автор «Небесной механики» констатирует: «Который век скрипит про то скрижаль, / как Хам бесчестит Ноя-аксакала...» (44). Неутешительность вывода подтверждается следующим размышлением: «Множатся менты и мафиози, / и редеет рифменный народ – падает, согласно здешней прозе, /вниз лицом, как маслом бутерброд. / Все же нас останется немного – / ровно столько, чтобы у Отца /горлицы-глаголицы, у Бога, / вопреки студености итога, / теплая слеза сползла с лица...» (с.71)
Несправедливость больно ранит душу поэта. Отброшены щадящие оппонента эпитеты. И автор безжалостно, кистью зоркого и талантливого художника, несмотря на то, что ... «славно жить – до последней растраты! – / в синем колере Духа и Сына!» (с.85), рисует следующую картину:
«Мэн – с пирсингом, с орехом в голове – / без комплексов, кроссовкой наступает / на тень правдоискателя в пыли... Но правда есть!.. Ты... / на то и жив, чтоб длился, лучезарен, Казанской Богородицы формат – прощения и милосердья взгляд...»
Для чего ему это нужно? Не лучше ли спокойно взирать на происходящее, приглушая свои жестокие гражданские боли? Тем более, что «Время /разлаялось со мной по полной схеме: / развеяло по ветру мака семя,/ подсолнуха подгрызло корешок. / А все-таки, – и без цветов, – спасибо/ за эти, смутой меченые, дни/ дефолтов, аритмий, казенной дыбы,/ за всяк искус змеиного пошиба, / которому ответил: «Извини...»/ (с.60). Вопрос риторичен. Поэт отвечает на него: «Там, где не хочет знать свое дитя/ навек остолбеневшая держава,/ Там ожиданье Божьего дождя, /потребность омовенья — долг и право!» .../И хлынет ливень темною стеной,/ и будет семь ночей и дней нещаден./ И не оставит ползать ни одной / из плосколобых пустоглазых гадин».
С негодованием говоря о зле и злобе дня, поэт С. К. Шелковый с совсем иными чувствами – со смаком, с явной, даже несколько залихватской, симпатией пишет о простом Иване: «Где Гансу – капут, там Ивану – щелчок не всерьез, /там дверью театра абсурда примят Ионеско. /Нет смертней тоски, чем сия, нет фатальнее слез. / Вот черная с серым, с размахом до полюса, фреска!/ Воруют и грабят. Всевластвует сброд торгашей, / банкиров-вампиров и киллеров с нищих околиц. / И что за фату Марь Иванне, невесте, ни сшей, /стреляйся на свадьбе, жених, добролюб-доброволец.../(с.62). Уловили, сколько в этих строках тем? И одна другой горше...
Синусоида снова вывела в положение «арк». Но и там тоже не всё однозначно: «Пока не подвезли сполна патроны/ не помнящему страха «калашу», /по серой речке селезень зеленый — / живою тварью, радугой исконной — /плывёт, искрясь, навстречу мальчишу...» (с.64) Впрочем, положение на берегах родной речки автора – такое же, как во всей разорённой стране, потому в одном из её наименований автор с сарказмом замечает важную деталь:
«И что за имя славное мелькнуло.../Дулёво или Дулево —-неважно, /Не в удареньи плавающем дело, /но в кукише священном — Шишкин шиш! – /Но в том, что явным признаком фамильным, /родным припевом «Дулево-Дулёво», /сыны великодулъского народа, давно по праву мы назвать должны /свою одну шестую пайку суши, /помноженную на чумные сны, /на явь-холерой сгубленные души...»
«Но вы, служаки истуканов медных,сержанты караула – левой, правой!-/как смели загубить вы Королева, /бинтом заклеить полководца рот?! /Ведь он, из гиблых вырвавшись мерзлот, /смел разбудить божественною плетью /ваш окаянный обреченный быт! /Он камень сдвинул, что весь век лежит /на пыльной восьмиклинке перекрестка... /А вы его, прогульщики-подростки, /целители со ржавыми серпами, /латали – пятьдесят на пятьдесят...»
Вспомните обвинение-«перчатку», брошенное М. Лермонтовым властям после гибели А. Пушкина! Параллель очевидна. И поэт осознает, на что идёт: «Не жду ни масла, ни казенный шиш, ни в мышеловке сыра, ни на ветке. Твоих секунд царапины-заметки, узорчатый и беспощадный век, в случайность зыбких строчек я облек, в обложки не моих, как будто, книжек...»
С. К. Шелковый – поэт мирового значения, пишет обо всех национальностях с неподдельной симпатией (с. 11, об итальянцах, испанцах, татарах, арабах, кельтах(82), шведах(80): «Никто про пароль здесь не спросит меня, /про выход мой из окруженья, /про отчество матери, норов отца, /упрямца, «Шахтерских» цигарок курца, /про цели и средства движенья.../ В упорстве молчанья – глубинная речь./ В обломке керамики — прочность невстреч/ разбитого вдребезги века».
В его произведениях встретим и Дона Педро – бурхассотца, и Анжело Литрико — италийца, людей с разной речью... И со всеми ними поэт естественно находит общий язык: «Нам мифы по плечу/ не те, что порчу кутают в парчу... – / Простые, но с кровящей сердцевиной!» (с.52) Вразрез с официальной политикой поэт, «не умаляя таинства крещенья», «Алла акбар! – кивает нукеру — дню (с.47). В его творчестве – «Рим и Крым, цари измен, очерчивают сердце карты мира..» (с.50, «Записка из Трира»), «...стратегий и смирении равновесье звучит... Кому о чем сей гул, а нам – о днях /без патриарха, без отца, без брата,/ где правда вора вязнет на зубах,/ где зло с утра и до упора – свято...»
В стихотворении, по сути в небольшой поэме, «Заметки из библиотеки» (с.65) поэт сетует на скопидомство «душ, неусмиренных и доныне, витающих туманом по углам», «гибло-честных», собравших «пропаще-бескорыстные» катакомбы книг, «чуждых моде и тусне»... Но здесь же присутствуют тёплые, личностные воспоминания о истории каждой памятной вещицы, фигурки, оставленной на книжных полках предшественниками из своего рода. И это весьма похоже на апелляцию к символическим живым фигурам, к существам из ещё одного его примечательного стихотворения «Гостья»: «...Все гербовые твари, родовые стоят и дышат розовою пастью — /и заслоняют от Яги, от Вия, /от нежити, от выродка во власти...»
Ещё ни один народ мира не обходился без языковой ассимиляции. С.К. Шелковый – уроженец Украины, человек, счастливо вобравший в себя многовековой мелос и выразительность древнеславянского языка, «риднои мовы», поэтому вполне закономерно, и всякий раз уместно, появляются в его строках украинизмы, например, кохання, скромница-квитка, «Будь!», «пою на мове» (с. 19, «Арабески»), пивень и многие другие слова-символы..
Представленный вашему вниманию материал, думаю, показывает высокую степень художественного мастерства автора «Небесной механики». Но вот вам дополнительные примеры метафор: «праздник — пузырчатая изабелла, август – таврическое божоле», «бражка ...усмехается навеселе». «Легок крепчайший настой тишины («Над Партенитской бухтой») ,.../звездного купола арочный взмах/ выгнут, как смуглое тело подруги – / в опийных, где-то на юге, полях».
Или рассмотрите вот эти образы: «Погощу сегодня, – в который раз, — / на плато Ай-Петри, Завет-горы, /где блюдет Корана смолистый глаз /все шайтан-котлы да шашлык-шатры».
«Возвращенною Кафою пьян...» – самобытность подобных метафор разве не бросается сразу же в глаза? – «Ты ли сам – хромосома с огрехами, /в зле генома божественный хмель»(с.27) / «По песку разогретого лета...»(48), « ясно-зимний Гурзуф – самоцвет на вынос, самопал, воссиявший от искры быт...» Сравнения и эпитеты автора тоже живут одной жизнью с человеком, являясь как бы одушевленной частью его: «Здесь меня ждут...бурьян и тутовник. /И грецкий орех,/ томительно-терпкий, как гурии грех,/плечистый, как классик Поддубный…», «доверчива тишь малолюдного дня...»
Или в стихотворении «Коктебель, 1992 г.» — /«бар-бар» бормочут эти берега…», «Кефали косяком/ обходят мол, чей абрис чуть увечен./ И бурым йодом свежий бриз наперчен/,и мальчик, тонкоплеч и безупречен,/ спираль рисует ревностным мелком».
Многие стихотворения так мелодичны, что представляются истинным напевом при чтении: «Восточная кухня», «Трамвай в Аркадию»... Явно незаурядна мелодическая, музыкальная чуткость языка «Небесной механики». Да и оформлена книга ранними графическими работами С. Шелкового (чернило и перо), что расширяет диапазон авторских талантов...
Незабываемы афоризмы этой книги: «Те, кого ждут, по пути не умрут...». Динамика речи — в использовании глаголов резкого значения: в ночи бузит гроза, стенает доктор Фауст, ветер-гнев и ливень-ярость крушат, в двойном крещендо, дом. Всю ночь проруха огневая/хохочет, козырь штормовой/ на берег с вызовом швыряя,/ парик с алхимика срывая —1 с джек-потом, с колбой-головой!..
Да, грустны размышления поэта-гражданина. Да, по-прежнему на дворе – «ужасный век, ужасные сердца...» Но автор книги «Небесная механика», упорно надеясь на лучшее, пишет так, как живёт, живёт так, как пишет: «Чтоб в слове это время отстоялось,/ весь этот подло-неизбежный век,/ я, обреченный прозе человек,/ держусь упорно за родную малость — /за право окликания стихов...»
Отстоится время, как бы ни взбалтывались, как бы ни перемешивались его компоненты. Чистое его течение не даст поэзии Сергея Шелкового обесцениться, поднимет её на высоту, достойную его беспокойно-мудрого, искреннего пера. Ведь «пятна пятницы Пилата – отмыты праздничным Христом...» (с.32).
2010 г.