Подлинная биография Пушкина А.С., записанная М.С.Бисакодил и переведённая мною с французского и других языков на более доступный.
Родился Сашенька в семье крестьян-недородов. Отца у него никогда не было, мать же была из породы людей незаметных и постоянно пряталась за овином в лопухах. По этой причине, раньше неё о появлении на свет великорусского поэта узнали соседи по недоразумению: пятилетний Кокаш и его, без малого неделю покойный, тесть Агриппа, которые "пришед на межевой колган, для разбора постромков к заутреннему севу, услыхали звенючий глагол, происходивший из капустного подлеска". Новорожденного тут же окрестили Олегом, что впоследствии, из-за его заикания и неуверенности в членах, трансформировалось в Александра.
Ранние годы Сашеньки прошли вдали от колыбели и мясных блинов. Названный отец Кокаш, наказывал без жалостей за любую споткнувшуюся рифму, начищенным до блеска медным тазом, чем не только наложил несмываемый отпечаток на лобные доли юного дарования, но и сослужил добрую службу в поисках названия известной Петербургхской повести о Всаднике и "зеркального" прозвища гения.
Будучи отроком, младой пиит, теребя бакенбарду, частенько уходил в поля лесов и просторы рек из дому, дабы описать их великолепия, в науку потомкам. Описав же и стряхнув, неизменно возвращался верхами, с гордо поднятой на шею кудрявой головой, победно размахивая красным, непросохшим от свежей утренней росы, могучим языком.
Своё холёное одутловатое лицо с прожилками глаз, Саша унаследовал от дедушки-конеблуда, а руки, с пальцами внатяг, от тётки, служившей время от времени женою рябому немцу Рупрехту Конрадовичу Штангензубомеру - знатоку собачьих токовищ и большому поклоннику послеобеденного гран-батмана на творожном жижике. Левая и правая ноги нашего поэтического Левиафана имели хоть и разную длину, да зато толщине их до соплёв завидовали все окрест лежащие красавицы и наперебой хотели, хоть на один глазок, но таких же. Было, однако ж, в теле Сашеньки и нечто отталкивающее его извне от себя самого, а что, это он и сам определял не без труда. Может то была широкая, не по годам колеблющаяся, грудь, а может серповидно посаженные мочки, с залихватским плюханьем бьющие под колено при подъёме на лестницы.
По достижении Александром детородного возраста, в нём пробудилось желание увидеть свет, дым и газ. Ради чего он, порвав все связующие его нити, с первым похмельем отправился, босой, но упрямый, в культурный вертеп столицы - Петербургх.
Обосновавшись и пустив корни в одном из грубо отёсанных, с торчащими наперекос кроватями, лицеев, талантливый, но не лишённый первичных половых признаков, Саша, тут же начал разворачивать нос до ветру. "Что нам друзей козлы святые?!" - частенько воклицал он, вскидывая ногу на ногу Кюхельбекеру. Да, у Пушкина появился самый настоящий друг, который имел с ним не только общие взгляды, но и языки. И неизвестно ещё, что бы из всего этого вышло, если б не вошло в его жизнь, с просьбой о соли и утюге, семейство Гончаровых. Пушкин немедля обратил внимание на трепещущий чувственный нос, вызывающе изогнутую линию спины, чуть выдающиеся зрачки с поволокой в глазах и лебединую шею, едва оперившуюся, но от этого ещё более притягательную. Словом, младшенькая Наталья настолько приглянулась Светилу, что оно бросившись коленями об пол и галантно вывернув брови колечком, выразило губами восторг и немедленное желание сочетаться с браком. Так в счастии и любовных утехах прошли мимо них лучшие годы жизни.
Как-то, будучи уже известным Пушкиным, Александр забавлялся на балу с женой, сбивая перчаткой, ладно сидящей на ноге, яблоко, венчавшее её пышно взбитую причёску. Присутствующие аплодировали. Пушкин вовсю купался в лучах славы, струящейся по его нанковым шароварам. Как вдруг один из завистников таланта, некий Жёрж Дантес, взбрыкнув нечистым штиблетом, кинул собственную ногу в направлении причёски Натальи Николаевны! Но, по серости и бездарности, нога, просвистев мимо яблока, пришла в соприкосновение с её ланитой, что не ушло от взора наблюдательного поэта. Дуэль!
Пушкин желал стреляться до первой крови, но за Жёржем был выбор оружия.
И вот пистоли наизготове, дулы их торчат почти вертикально, напряжение распирает, не давая прицельно сосредоточиться. Дантес первым не выдерживает и рукой в кулаке предёргивает свой затвор. Пушкин вослед, снова Дантес, опять Пушкин, Дантес, Пушкин... Чуть спустя, сомлевшие и довольные, соперники стоят, прислонясь спинами к кронам дерев, подпирающих небесную твердь. Секунданты недоуменно переминаются с пятки на маковку, тщательно кашляя, и тем намекая на продолжение убийственно-аморального действа. Дуэлянты передёргивают снова, потом ещё, и ещё... Вдруг А.С. замирает и захлебнувшись полным негодования ртом, кренится набок, запоздало выдавливая залп за залпом из поникшего ствола.
Выстрел Дантеса достиг своей гнусной цели, вычеркнув из живых списков, но не из народной памяти людей, непревзойденного мастера языка, оставившего свои воспоминания на долгие поколения вперед!
Такова настоящая биография поэтического пути написанного жизнью великого человека. За точности перевода ручаюсь головой И.Г.Куна, как своей собственной.
ДОПОЛНЕНИЕ К БИОГРАФИИ А.С.
Первое. Лицей.
В Царско-Сельтерский Лицей Пушкин был привезён тайно, на дрожках, завёрнутый в лаваш. Дружной толпою лицеистов он был достат, не менее тайно принесён на стол и оставлен в качестве суприза ГДРу, как дружески величали Г.Р.Державина, на что он, не обижаясь нисколько, отвешивал своей кривой бакелитовой клюкой, добросердечные подзатыльники. Придя на ужин и усевшись средь Малиновского и Фергюссона, Гаврило Романыч по обыкновению своему решил незаметно высморкаться в обшлага соседей по столу. Но только он издал первый трубный звук, как лежавшая главным блюдом шаурма взорвалась, явив взорам присутствующих младого Александра, в совершенно голом и непростительном состоянии, шатающимся и дико вращающим глазами. Прошед меж зажаренных в сметане каплунов, студней с чесночной заправкой, солёных лимонов, остановившись супротив ГДРа и выкатя глаза, он, непотребным образом наполнил кубок Гаврилы Романыча и подал его пальцами ног к самым державинским губам, после чего без чувств опрокинулся на стол, раздавив спиною до девяти блюд, включая фигу, замаринованную в свином желудочке! ГДР после того много и хорошо смеялся, бывало и до слёз, а Малиновский, стоя рядом, всё крутил ему пуговицу, частенько даже отрывая, и как бы нечаянно проглатывая её.
Второе. Нюня.
О нюне Пушкина ходит множество слухов, причём все они неверны и грешат сами против себя. Один из них, самый невероятный, о кружке.
Холодным летним утром 1803г. от Р.Х. до Х.Х., нюня, проснувшись не нашла в кровати собственной ноги'. Пошарив руками по телу, она обнаружила всё, что было ранее, при себе, за исключением неважных мелочей, а вот ноги как не бывало. "Ай, да потерька!" - пригонюнилась она. Но горе её было недолгим и не горьким, пришёл Пушкин.
- Што это у Вас, нюня, с ногою? - удивился поэт.
- А штож с нею?
- Так нет её ж!
- Ахъ!
Нюня старалась сделать вид удивлённый, чтобы не ранить Пушкина наперёд.
- Под кроватями искали? - начал заботиться поэт.
- Оп чём ты, свет мой, какие там кровати? - хлопала глазами Марина, теребя, однако ж, Сашу за соски, что выдавало её с головой.
- Оставьте это! - Пушкин с чпокающим звуком вырвался из её рук и не удержавшись на паркетах, больно, затылком, ушибся о ножку кровати... Ножку ли?!! Отрок ухватился за неё обеими руками, приник носом и отбросил наконец любые сомнения.
- Нюня! Нюнюшка, родная! Нашлась, она нашлась!..
Были потом, конечно, радостные хлопоты с выдёргиванием ноги и прилаживанием к старым местам, оповещение маменьки в стихах, по поводу чудесной находки, также смена нижнего белья на верхнее, как всегда в праздник!
Нюня же после того обзавелась кружкой, для питьевых и накопительных надобностей, из чистейшего алюминия. И ног, в отличие от всего остального, уж боле не теряла.
Третие. Гоголь.
Теперь о наболевшем - о Гоголе! Гоголь был, как известно, сущим наказанием для Пушкина. Сами посудите: долговяз, сутул, носат, нестирижен, вечно вонюч, непьющ, смурён, воздыхающ. Но то всё малая беда в сравнении с главной его невзгодой - Гоголь чихал. Чихал он везде и постоянно: произнося тост во славу императора, в церкви, в театыре, во сне, поднося ложку ко рту, целуя дам и даже на литературных диспутах, в окружении Плетнёва и Вяземского, за что и приобрёл, звучную как пощёчина, кличку "Чихло".
Едва завидевши его, ковыляющего к дому Пушкиных, прочесть чего-нибудь из себя, Александр Сергеич запирал на замок все ставни, разливал по полу четверть подсолнушного масла и прятался за портьерой, давясь от хохота. Гоголь всегда входил, не глядя под ноги, оглушительно чихал, от чего, головою реактивно откидывался назад, а ногами, скользнув по намасленному полу, вперёд. Пушкин называл это "чи-хлоп". Встав, и утёрши макушку платком, Гоголь, им же промакивал нос, отчего снова чихал и "чи-хлоп" повторялся.
Так, навеселясь вдосталь, Пушкин выходил из-за портьер, и громко аплодируя Гоголю, приглашал его на субботу к ужину, расписать пулечку. Отсюда и родилось мнение об одобрении Пушкиным Гоголя.
Четвертое. И снова о дуэли.
А знаете ль вы, друзья, что известная своею знаменитостью дуэль Пушкина и Дантеса вовсе не была той первой и единственной об которой так подробно говорят и пишут?
Из скорбных трудов, ныне основательно подзабытых, но некогда гремевших именами литературных поэтов, прозаек, а то и просто чёрных подёнщиков пера, творивших прямо посреди безнадёжно утерянного нами девятнадцатого века, нет-нет, да и всплывёт мутной пеной на зеркальной поверхности аксиоматично-исторических свидетельств, некая книжица в безобразно-коричневой переплётке, с редким вкраплением позолоченной буквицы "Пы", да неразрезанными страницами. Невзрачное произведенье это, как та достопамятная бонба, сброшенная Карамазовым на Каракозова, и вусмерть перепугавшая последнего до неприличного звука, произведёт немало шума и вони, взбаламутив общественное мнение, а то и переменив его с окончательной головы на здоровый затылок!
Как-то в сентябре, может чуть позже, мне, по несчастию, сподобилось приобрести или, говоря современным языком, обресть, весьма утерянный и порядком перекосившийся образчик того, об чём я распространилса выше. На обложке значилась фамилия и имя неизвестного мне Феофилакта Косичкина, сам же труд носил вычурное название "Похождения бакенбарды". Полистав сие и не найдя ничего достойного, что задержало б моё внимание, за исключением, разве, немногочисленных букв, я наугад разломил книгу через крепкое колено и поглядел на некоторые из них...
"...уй! А-ха-ха-ха-хааа! - и мадам Цоцо закатилась в хохоте с открытыми настежь зубами.
"Чегой-то живот покручивает" - подумалось лежащему на подушках и совсем не слушавшему рассказов мадамы, Жорж Шарлю де Геккерен Дантесу, в коего честь и был сооружён нынешний вечер.
- Ойх, умарила, ойх, ойх-хо-хо! - валялся спиною по полу, дрыгая корявыми ножками, вертлявый как секкель-заухер жалованный дворянин с фамилией Щёв. Ёрзая, будто червяк, он дошмыгался до самой двери и теперь там протирал камзолом паркет, тихо постанывая, и выражая лицом синюшное удовольствие. Вдруг дверь, до того висевшая в своих петлях без видимых напряжений со свистом распахнулась, отвесив Щёву по уху и верхней части уложенной глиною причёски, оглушительную затрещину. Дворянин, закрутившийся флюгером отскользнул в ноги Дантесу и заплутал меж них головой. Ворвавшийся в проём леденящий сквозняк в одну секунду охладил всеобщее настроение. Вместе со сквозняком в помещенье ворвался Пушкин..."
"...ирой пробуждал!" - выругался Алексан Сергеич и закинулся мармеладной пастилкой, не глядя более в сторону Требунько.
Дантес тотчас устроил на лице Требунька пренеприятное выражение и цыкнул сквозь зубную дырку в Пушкина лимонадным шпреем с корицей, попал тому за ворот и слегка на ботинки.
Пушкин холодно обернулся, крутнув шеей вокруг головы и огнедышащим взглядом тупо уставился на изгаженную обувь.
- Да-с, Пукшин, - издевательски пропел Дантес требуньковой губою, - Поэт из тебя как из говна пуля!
А.С., с трудом разогнув локти в карманах, сдвинул выпученные глаза с ботинок на лицо заклятого врага.
- Говна говоришь? - с угрозой, которую трудно было в нём предположить, прошипел Пушкин.
И всё ещё, не отрываясь от лица прятавшегося за спиной Требунька Дантеса, он начал медленно и со вкусом разоблачаться под тихое посвистывание окруживших действие дам. Сначала цилиндр, затем сюртук и манишка, вслед за которыми бабочка, ботинки и нательный крест-полторашка. Наконец, стянув брюки и сжав их, скомканные в руках, до состояния пушечного ядра малого калибру, Пушкин с размаху залепил ими, помимо требуньковской спины, в светлое дантесово чебло. Таковой жест мог означать лишь одно - дуэль!"
"...рать не дадут по-людски! - Пушкин как мог вытерся носовым платком и промокнул им вспотемший от натуги лоб.
- Эй, Кюхля!
К Александру тут же подбежал похожий на ежа высокий жердеобразный вьюнош с хохолком и протянул тому чёрный футляр с торчащим из крышки гвоздём. Поэт потянул за гвоздь и футляр отворился, обнаружив в себе довольно занятной формы ложку в виде ножниц, которую он, не церемонясь, ткнул в то место над которым сам нависал минуту назад.
- Сашенька, дружок, да за каким лядом тебе дуэль эта, - причитал ёж Кюхля, - Дантесу посередь стрельбаков равного нет. Он ногою в очко с двадцати сажён попадает!
Пушкин хмуро смотрел на кюхлин кадык, а пальцы его тем временем то сжимали, то разжимали ложку-ножницы..."
"...зошлись на положенные двадцать шагов и повернулись кругом, держа пистоли дулами вверх.
- Дантес, а гляди чего я могу! - супротив всяких кодексов крикнул вдруг Пушкин. Он далеко высунул язык и загнув его вверх, стал облизывать себе нос. Кончик языка гулял что твой метроном - то вправо, то влево, мешая Дантесу надёжно прицелиться и совершенно отвлекая от дуэльных мыслей. Мушка двигалась из стороны в сторону, палец, давивший курок, вспотел и соскальзывал. Когда же грохнувший выстрел снёс Пушкину верхушку цилиндра, едва чиркнув по темечку, тот с хохотом повалился в сугроб, из которого его едва вытянул за обшлага вовремя подоспевший Кюхля.
Пришёл черёд поэтического выстрела. И вот тут-то Пушкин не оплошал. Оттянув ухмылку рта чуть за ухо, он, подмигивая противнику, извлёк из-за пазухи чёрного пальто ту самую ложку-ножницы. Открыв её, и всё ещё ухмыляясь, выковырял изнутри длинным масонским ногтем какую-то круглую штучку, которую морщась запихал в ствол пистоля и утрамбовал пальцем. Затем, особенно не целясь, нажал на курок. Бабахнуло. Секунданты сорвались с веток и кувырком, как тетерева на весенний гон, рванулись к подломившемуся на колени Дантесу, на груди которого расползалось тёмное пятно. Но не проделав и полпути они вдруг споткнулись и остановились, будто налетев на невидимый барьер, а затем зажимая пальцами носы, и вовсе дали заднего ходу.
Дантес, ощупал пальцами коричневеющую грудь, потом поднёс их к лицу и нечеловечный вопль сорвался с его губы, распластав повдоль чернореченскую тишину. Убит ли он был? Пушкин полагал, что да. И тем крепко утвердил, как себя в звании поэта, так и говно в качестве пули."