Средина века, дикий нрав,
Жестокий мир и жизнь — ничто.
Епископов "святых" анклав.
Огонь — палач. А судьи кто?
Кричат, беснуются: — В костёр!
Хоть нет присутствия вины,
Но грех предъявлен ей в укор —
Толпа под властью Сатаны:
— Колдунью сжечь! — брызжа слюной,
Их лица корчат неприязнь.
И, с жаждой крови, мести злой,
Вершить собрались люди казнь.
Она лечила их детей,
И жизнь дарила им сполна,
Но нет защиты матерей,
Их души занял Сатана.
Сын бедной женщины в толпе
Безмолвствовал, растерян был.
Его с ней обличив в родстве:
— С колдуньей сжечь! — злой ветер выл.
Дитя спасти от казни чтоб,
В бессилии вскричала мать:
— Он мне не сын! — Но жгли уж столб,
Вершили суд: — Огню придать!
Так за себя боялся сын,
Что кинул камнем в мать свою.
У матери по телу стынь —
Чья жизнь у бездны на краю.
Он крикнул: — Ведьма! — Вновь кричал.
Костёр взметнулся кверху вмиг,
И небо чёрный дым застлал,
Скрыв матери безвинной лик.
Съедало пламя всё подряд,
Не эта боль жгла сердце ей.
На сына бросила свой взгляд,
Вся жизнь предстала перед ней:
Желанным он под сердцем был,
Хоть в муках родила его.
Лишь только б сын на свете жил —
Не нужно больше ничего.
И первый слог, и первый шаг,
Он слово «мама» говорил,
Но — «Ведьма!». Крик его в ушах,
И в сердце матери застыл.
В толпе звериной своры — пёс,
В безумстве, он плевал в неё.
Потоком горя жгучих слёз
Смывал огонь с щеки её.
…Уж вечер. Стихли страсти враз,
И ветер равнодушно выл,
Он серый пепел, напоказ,
По белу свету разносил.
В избытке наслаждений, люд,
Исчез вдруг в темноте причин,
Безвинной сын, ища приют,
Стоял на площади один.
Остался в целом мире сам,
Никто не ждёт его уже.
Предатель он, и в сердце срам
Тяжёлым грузом на душе.
Гоним, обруган, оскорблён,
Везде, где довелось бывать.
Когда страдал, избитый он,
Родная вспоминалась мать.
Её любовь и нежность рук,
Лик светлый, милый и родной:
— Жестокий мир придал мне мук,
Я предал образ дорогой.
Предательство легло клеймом.
Он знал и ведал «почему»,
Как сердце матери огнём,
Дотла сжигало жизнь ему.