Генерал

Это старый мой Генерал, только доработанный до сценария полнометражного фильма, так что без художественности словесной, звиняйте:)

Фильм о последних днях генерала Первой Мировой Войны( Август 1914года) Самсонове Александре Васильевиче, о простом солдате,  а так же о преемственности поколений. Любой мужчина призван быть защитником, но как мальчишки становятся защитниками? Воспитание в детстве? Врожденное, впитанное с молоком матери, как говорится, или это приходит с жизненным опытом? Когда погибают отцы (20 миллионов в Первую Мировую, 20 миллионов – во Вторую), откуда мальчишкам брать это знание, тем более, что о подвигах их отцов никто не рассказывает, а историю искажают, как кому угодно. Где найти правду о событиях, которым 100 лет?
Официальная история рассказывает о Самсонове и его армии, как о жертве принесенной Россией, чтобы спаси Париж. Но им противостоит голос, что французы и сами бы справились. Самоубийство Самсонова осуждают, а было ли оно никто не знает, но его смерть и молчание спасло многих разгильдяев в командовании. Золото армии Самсонова ищут сто лет, и найти до сих пор не могут. Ему в вину вменяют, что он положил всю армию, с каждым разом прибавляя к числу убитых не просто тысячу другую, а десятки тысяч, для убедительности, наверное. Зачем? Чтобы масштабнее казалась катастрофа?
Вся правда историческая – это факты. А фактов всего два. Это статистика, где из 200 000 армии погибло 6 тыс. человек. Это тоже много, но в какое сравнение это идет с 2 000 000 задохнувшимися только от газа в Первую Мировую Войну, если не говорить об общем числе погибших.  И второй факт, с которым никто ничего не может поделать – это памятник, поставленный Гиденбургом, победившим противником Самсонова, через 4 года после самой битвы. Знаете ли Вы еще подобные примеры установки памятников проигравшему противнику?
А на могиле Александра Васильевича  через сто лет расцветают розы, никто не знает, откуда они там взялись…



ГЕНЕРАЛ

Эпиграф.
Для меня всегда было существенно самое главное, ради чего я жил и страдал на белом свете:
– Я, русский офицер, честь имею!»
Валентин Пикуль. «Честь имею»


Раннее солнечное утро. Два байка стоят на тропинке. В траве лежат два парня. Один(Игнат), прикрыв от солнца рукой глаза, время от времени отгоняет мух, да смахивает муравьёв. Другой(Алексей), руки под головой, смотрит на облака.  Картина умиротворяющая, - солнечное утро, птицы поют, кузнечики, трещат, букашки бегают по своим делам. Тишина наполненная всем.

- Лёх, чёоооооорт, мошкара заела, может уже пора? – устало говорит Игнат. – И как ты так спокойно лежишь, меня зажрали.

Алексей не отвечает. У него закрыты глаза, но все так же лежит лицом к небу.
- Лёх, спишь, что ли? - почёсывается Игнат.
Опять тишина.
Потом Алексей говорит(по тону понятно, что и не спал):
- Нет, не пора.
Игнат встаёт. Идет к байкам.
- Делать нечего, может, перекусим?
Алексей открывает глаза, привстаёт на локоть.
- Не хочу.
Встаёт. Потягивается. Смотрит вокруг.
- Сколько еще ждать? – Игнату явно уже начинает всё надоедать.
Алексей нетороплив, отвечает не сразу:
- плюс-минус…
- Слушай, а ты точно знаешь, что здесь? По такой жаре мероприятие не из приятных…
- Точно знаю только, что умру когда-нибудь.
Игнат, хмыкнул, но продолжал возиться у байков доставая еду:
 - И что я с тобой поперся, сам не знаю, философия твоя меня торкнула что ли – бурчит сам себе.

Разложена еда на траве, Игнат разговорчив, жуёт, спрашивает постоянно что-то у Алексея, где-то сам ответит, то Алексей в ответ кивнёт, а то промолчит, он не ест.
- Слышь, Лёх, а что, генерал, правда, застрелился?
- Никто точно не знает. Его же не нашли тогда. Но так все говорят, и пишут. Хотя были свидетельства, что погиб от взрыва или пули шальной, что-то типа. А вообще история, скажу тебе – фальшивая штука, умудряются даже факты менять. Недавно фильм смотрел документальный о первой мировой. Если бы сам не занимался этим кладом Самсоновским, так бы и не знал. Говорят в фильме, что 56 тыс. убитыми, но во всех статистиках, которые статистики, всё пересмотрел – 56 тыс. – это плененными, ранеными и убитыми, из них 6 тыс. убитыми. Есть разница? Вот так и изменяют историю.
- О! А мне вот скажи, что 56 тыс., что 6 тыс., я же и не знаю, да! Беда. И это только ты об этом сражении знал, а как же другие, да? И чему верить тогда, если можно написать, что хочешь сейчас, да?… И где правду искать... – со вздохом говорит Игнат, но видно этот вопрос его мало волнует, больше вопрос еды.
Игнат протягивает руку за хлебом…
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~


…. Рука с хлебом аккуратно подносится ко рту, вторая рука снизу – чтобы ни крошки не упало. Кувшин с молоком стоит в тени. Косарь запивает молоком хлеб. Сенокос. Солнце, жарко. Струйки пота текут по лицу и за шиворот, мокрая рубаха. Опять идет косить… Возвращаясь с покоса, заходит в сад, хозяйским взглядом окидывает деревья и грядки… смотрит, как дети во дворе резвятся, смотрит, смотрит и насмотреться не может…
Ночью жена плакала, уткнувшись в плечо мужа, он успокаивал, гладил по голове… затемно (часа в два ночи) поднялся, чтобы не разбудить жену, долго смотрел в родное лицо жены и детей… стал собирать пожитки, поставил самовар, проснулась жена, кинулась помогать собираться, приготовила яичницу со свининой, но есть Прохору не хотелось. Он разбудил дочурок. Попросил мать благословить. Пошли слёзы и причитания жены, матери, тихо всхлипывали дети…  Мать плача, благословила иконой св. Николая Чудотворца, которую он взял с собой. Не удержался от слёз, вытер тыльной стороной руки. Сам  тоже благословил своих девочек иконой Пресвятой Богородицы, жена расплакалась так, что невозможно было успокоить… Дети подняли громкий плач. Вышли соседи и родные провожать. Общими усилиями успокоили немного жену. Прохор пошел к сараю, где уже была запряжена лошадь с телегой и сложены вещи. Сверху лежала старая шинель. Еще раз со всеми попрощался, обнялся с матерью, поцеловал деток, сели с женой на телегу и поехали. Долго оборачивался и смотрел на свой дом, деревья и стоявших еще людей…старшая дочь держала на руках младшего сына…

Стал накрапывать дождь, накрылись старой шинелью. Когда проезжали мимо деревенского кладбища, Прохор быстро слез с телеги, жена тихо поехала по дороге, а он зашел на могилу отца, преклонив колени, помолился за  упокой души и попросил благословения.
Проехав еще одну деревню, Прохор хотел, накрывшись шинелью подремать, но шинель потеряли. В город приехали поздним утром, сразу на вокзал. Перрон был полон суеты военных. Ехали на войну. Прохор с женой зашли в магазин.
~~~~~~~~~~~~~~~~~`

…прилавок магазина.
Сколько с меня? – спросил Игнат, отсчитывая деньги.
Сгребая в рюкзак разные хозяйственные вещи, веревку, спички, свечи и две лопаты.
Вдруг продавец посмотрел на Игната и на русском с  польским акцентом без тени улыбки, спросил: за кладом?
-О! А Вы в курсе? А ну-ка расскажите, что да как. Может уже всё выкопали, и мы зря копаться будем? - радостно откликнулся Игнат.
- Нет, не выкопали. Все золото 2-ой русской армии в нашей земле, как в банке. Каждый год приезжают, то тут, то там, находят, конечно, но там много было, очень много…

Игнат подъехал на мотоцикле к тому месту, где они остановились с Алексеем.
- Лёха, давай копать! Тут золота говорят не меряно! Не выкопали еще, хотя уже сто лет копают. И вторая  мировая тут была. На самом деле, странно все это….
- Смотри, какие лопаты-то, что надо! – удовлетворённо произнес Игнат, будто разбирался в лопатах. Он был вдохновлен беседой в магазине.
Потом полез в рюкзак к себе и достал металлоискатель.
 - Вот вещь! Аж, не терпится опробовать! Лех, ну может уже пора?
- Да, Игнат, пора, одевай обмундирование, - Леша посмотрел куда-то, подошел к дереву, потом повернул от него и подошел по траве одну ему ведомому направлению. Потом повернул, наклонился к траве, что-то разгреб руками, потом отошел на радиус – отсчитывая шаги, по окружности вытоптал траву.
- В этом радиусе надо все проверить.
- А чего мы ждали то всё утро?

- Да вот. Походил я здесь, пока ты ездил в магазин. Подумал. Нет того дерева, тень от ветки которого мы ждали в полдень.
Как нет?
Вот так – нет. Всё написанное про это – было когда-то, а теперь сто лет прошло, все изменилось… Короче, пройди здесь, где я протоптал. А я еще посмотрю в другом месте.
-  засада… приключений мне захотелось, ну-ну…, Игнат ворчливо стал собирать металлоискатель…
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
… Прохор чистит оружие, разбирает и собирает. Вечер. Горит свеча. Рядом, уже в годах, казак зашивает гимнастерку, сидит без сапог, босиком, в штанах. Прохор закончил с оружием. Достал бумагу, карандаш, пристроился возле свечи писать письмо.
«Дорогие мои…» - выводит на бумаге, а в окне слышит, как возле костра кто-то из казаков затянул песню… Вкруг костра сидят казаки, солдаты, казаки поют, солдаты слушают.

К костру подошел Александр Васильевич Самсонов.
-Сидите, сидите, - остановил он, вскочившего солдата, подвинулись, и подсел к костру…

Сейчас Ворона запоют, - откусывая нитку, сказал пожилой солдат. Ему в окно был виден костёр.
 - мм…? – Прохор, посмотрел на солдата, то ли нехотя отрываясь от письма, то ли заслушался песню…
- Говорю – Черного ворона сейчас будут петь, это любимая Олександра Василича. Уже не просит петь – они сами поют, знают.(и точно, кто-то затянул «Черный ворон, чёрный ворон, что ты кружишь надо мной… ты добычи не дождёшься, черный ворон я не твой) Мы с ним давно, еще с японской. Я бы не пошел, староват, годы не те, да мы его одного не оставим. Армией командовать, не армией,  а свои люди должны быть завсегда в строю, - пока говорил, аккуратно складывал нитки и иголку в лоскуток, потом в карман военной своей сумки. - Мы за ним, как нитка за иголкой – улыбнувшись, сказал казак.
«Черный ворон… - неслось над лесом… - я не твой…

С раннего утра Прохор был уже на строевой. «Коли», «Коли» - отдавал приказ унтер-офицер. 
Колонны солдат приходили, Колонны уходили в неизвестном Прохору направлении. А еще часть солдат старательно проходили строевую.
Самсонов проходит возле открытого окна, из которого несется «Коли», «коли»… учёба солдат.
В комнате из угла в угол ходит Александр Васильевич, на столе карта, которую он выучил уже наизусть, закрой глаза – она перед глазами.
Александр Васильевич остановился у окна, посмотрел на то, как тренируются солдаты.
- Нет, не зайдут они с востока, - сам себе говорит Самсонов, - на запад надо, на запад.
Склоняется над картой, где синие и красные линии обозначают движение армий.
 - Да. Запад.
 - Василий!
В комнату влетает адьюдант.
- Слушаю, Ваше Превосходительство.
- Пиши. Главнокомандующему.
Прошу разрешить внести коррективы в, данную Вами, директиву. Продолжая наступать в полосе Растенбурга, Зеебурга, выдвинуть корпуса на линию Алленштейн, Остероде. Таким образом, первое: армия может лучше выполнить основную задачу. Второе: по железной дороге от Млавы может получить материальные средства и провиант.  Третье: с линии Алленштейн, Остероде легче наступать в западном направлении.  Хотя так, последнее – не пиши. Позже.

Самсонов вечером в свете свеч опять над картой. Стук в дверь.
Разрешите, Ваше превосходительство. Телеграммы.
- Читай.
- «Поздравляю вас и войска вверенной вам армии с первым успехом, заставившим поспешно отступить корпус противника. Пусть захваченные вами трофеи вселят в сердца вашей армии горячее дружное стремление вперед с целью нанести решительное поражение находящимся против вас частям, чтобы не дать им уйти от справедливого возмездия русского солдата» главнокомандующий северо-западным фронтом ген. Жилинский. – радостно прочитал адъютант.
Ни тени радости на лице Самсонова не отобразилось.
Радость на лице адъютанта пропала и он стал читать следующее:
- Ответ на Ваше донесение о продолжении преследования отходящего противника от начальника штаба фронта  генерал-лейтенанта В.А. Орановского:
«Если удостоверено, что неприятель отходит на Остероде, и ввиду того, что отступление противника к Кенигсбергу не удается перехватить, командующий согласен на изменение наступления 2-й армии на Алленштейн, Остероде, но с тем, чтобы направление между озерами и Алленштейном было прикрыто одним корпусом с кавалерией, который удобнее всего выдвинуть к Зеебургу»
- С передовой донесения есть?
- Да. Упорные, но довольно успешные бои ведут 13 и 15-й корпуса.  Люди устали, просят сделать дневку. Голодные, окопы сделать некогда… От 6 корпуса пока ничего нет.
- Что с провизией?
- Доложили, что в пути.
- Оставить здесь провианта на сутки, остальное отправить на передовую по корпусам поровну.
- От Ранненкампфа есть что-нибудь?
- Нет.
- Напишите в штаб фронта: Связи с Ранненкампфом нет. В таком случае оголять фланги и вести наступление, считаю не целесообразным. Люди устали, нужен отдых. Всё. Идите.
Адъютант развернулся и вышел.
Александр Васильевич подошел к открытому окну, прохлада вечера была приятна.
И снова увидел костер и услышал песни казаков…
- Что же Карлыч не идёт…

Снова стук в дверь
- Да!
- Ваше превосходительство, ответ из штаба фронта: Требуют наступления.
 …………………………
(окончание телефонного разговора)
- Да. Но люди устали, провианта нет, эшелоны не дошли, армия меньше на два корпуса, которые по Вашему распоряжению…
(его перебивают на том конце провода)
Слышен крик в трубке. Самсонов немного отстранил от уха трубку, потом опять приблизил.
- Никогда не думал, что генерал Самсонов – трус! – услышал он в трубку. - Наступать!
Краска ударила Александру Васильевичу в лицо, багровое лицо, зазвенело в ушах и четкий медленный ответ, чтобы не сказать лишнего:
- Есть наступать.

Ставка немецкого командования. Вечер 26 августа. 1914г.(титры)

Людендорф и Гинденбург сидели в креслах, когда к ним постучал адъютант.
- Перехваченные телеграммы русских. - Он положил папку на стол и удалился.
Людендорф прочитал и сказал: между Ранненкампфом и Самсоновым нет связи. От Самсонова требуют наступления.
- Думаю -  начнём, - сказал Гиндербург,  - надо опередить.
- А если Ранненкампф пойдет на соединение со второй армией, между ними всего 100км? Нам будет конец.
- Разведку к первой армии и докладывать каждые два часа, днём и ночью.
- Если Ранненкампф останется на месте, нам хватит суток, - добавил Людендорф, - а если нет?...
…………..

Утро. 28 августа. В 7 час. 15 мин. (титры)
генерал Самсонов послал Главнокомандующему фронта телеграмму:
«1-й корпус, сильно расстроенный, вчера вечером, по приказанию ген. Артамонова, отступил к Иллову, оставив арьергард впереди Сольдау. Сейчас переезжаю в штаб XV-го корпуса Надрау для руководства наступающими корпусами. Аппарат Юза снимаю. Временно буду без связи с Вами»
В скором темпе собираются бумаги, вещи, телеги. Самсонов в сопровождении казаков и весь его штаб и оперативная группа, переезжают из Найденбурга в штаб 15-ого корпуса, на передовую.
Генерал от инфантерии Мартос, командующий 15-м корпусом докладывает Самосонову:
- Части вверенные мне в командование корпуса  измотаны и истомленные предыдущими маршами.  Мы потеряли в боях лучших своих офицеров и множество нижних чинов и не способны к активным действиям.
Самсонов молчал. Все смотрели на него.
- Генерал Мартос со мной, остальные здесь, - и вошел в шатер, временно ставший штабом армии. Мартос пошел за Самсоновым бросив папиросу. Мартос курил одну за одной, а Самсонов в любое другое время был безразличен к табачному дыму, хотя у него была астма, но не сейчас, не ко времени приступ ему был не нужен.
Самсонов был собран, но было видно, что он уже не одну ночь не спал.  Говорил сдержанно и тихо, смотря в глаза Мартосу изможденному непрерывными боями. Мартос по сравнению с Самсоновым, да еще уставший, смотрелся совсем маленьким и щуплым. Николаю Николаевичу Мартосу Александр Васильевич доверял, его дотошности, его уму и принципиальности, которые уже успел увидеть.
- У меня еще есть надежда… последняя надежда… на успешный прорыв корпусов к северу, навстречу Ранненкампфу. Карлыч не идёт, пойдем мы к нему. Надеюсь, что 1 армия начала действовать в тылу противника. А Вы отправляйтесь в Найденбург организуйте оборону.  - Помолчал. - Конечно, Вы мне нужны здесь, и заменить Вас некем, но надо восстановить связь со штабом фронта. Наши телеграммы немцы все читают, надо наладить связь… И поспите хотя бы немного. Хотя какой тут сон! Сейчас дам распоряжения адъютантам.
У Мартоса не было ни вопросов, ни сил произнести слово. Слишком много потерь за последние два дня, его люди, лучшие люди его корпуса.
… Телеги ехали по просёлочной дороге… на телегах спали солдаты. Кто-то шел пешком рядом, Кто-то верхом. Ночное небо, сосны, тишина, и только где-то далеко канонада говорила о том, что идёт война. Постоянные бессонные ночи и напряжение последних дней свалили людей. Изможденные, серые лица. Мартос спал вместе со всеми.
- Ваше Благородие – немцы!
Откуда они появились – никто не понял. Немцы в нашем тылу. Все произошло быстро.
Мартос вскочил, будто и не спал. Но было уже поздно.

Вечер 28 августа. Немецкая ставка.
Людендорф и Гинденбург склонились над картой и Людендорф докладывал:
17 и 1 резервный корпуса вошли в тыл наревской(2-ой) армии, но их тыл открыт 1 армии Ранненкампфа. Если он и движется, то  так медленно, что даже не замечает, что против него стоит всего две бригады кавалеристов. Он уже никуда не успеет. Пошли первые пленные, в том числе и офицеры, генералы корпусов. Наступление успешно продвигается. Русские бегут.
Ну, что, не пора ли приготовить шампанское? При таком раскладе, максимум к завтрашнему утру всё будет кончено.
Пока он доставал бутылку шампанского, в дверь постучали.
Адъютант доложил:
- Русские наступают.
- Ранненкампф???
- Самсонов.
- Не может быть!
Людендорф поставил бутылку на стол и  быстро подошел к адъютанту и забрал бумаги.
Самсонов наступает? Где? – оба склонились над картой.

…. По полю беспорядочно бежали, отступая, русские солдаты. Самсонов на коне понесся им на перерез. За ним его казаки. Штабные заплясали на конях у кромки леса. Самсонов, что-то крича, спешился и повел солдат вперед. Вначале один, потом другой, третий, с криком «урааааа» - снова пошли вперед. Пули свистели слева, справа. «Вперед!» «Урааааа!» слышалось то тут то там. Александр Васильевич перешел на шаг, слева и справа его обгоняли солдаты. «Давай, сынки, вперед! Так! только вперед сынки!» Он увидел, как повернули и побежали немцы. «Гони их, ребятушки, гони!!!!!» - кто-то уже кричал впереди.
Пот застил глаза, дыхание становилось свистящим.
Только не сейчас, только не сейчас… Приступ астмы мог начаться в любой момент.

30 августа Немецкая ставка.
Адъютант стоял перед командующими 8-ой армией.
- Этого не может быть! Командующий армией не ходит в атаки и не ведет за собой, бегущих с поля боя, солдат! – Людендорф был зол. – Русские наступают!!! Опять эти русские наступают! Пятый? Десятый раз наступают? Как? Откуда они наступают?
Бутылка французского шампанского стояла три дня на столе. И только они собирались ее открывать « за победу», как докладывал адъютант: Русские снова наступают.
Но это же бессмысленно! Мы выиграли! Почему они не сдаются! – Людендорф взял бутылку со стола и убрал подальше с глаз.

……из вещмешка Прохор достал чистую белую исподнюю рубаху, он всегда хранил ее для особого случая. Кажется, этот случай настал. Взгляд упал на землю. Земля здесь была рыжая, не такая как дома, и запах ее был другой. Он взял кусочек земли и понюхал. Другая земля. Чужая. Достал из вещмешка небольшой узелок с родной землей, развернул и вдохнул полной грудью… Дом… возвращение кажется нереальным. Жена, дети в последний день…  ревут перед домом…
Прохор видит, как собираются солдаты, кто откуда выползает, из-под кустов, оврага, воронки от снаряда. «Идёт!» пронеслось из уст в уста… Александр Васильевич Самсонов шёл к ним. Тяжело шёл. Вдруг к нему прискакал казак, спешился, он что-то обговорили, он вскочил на коня и умчался в сторону леса, подавая знак коннице следовать за собой. Они все отдали ему честь. Он тоже.
Самсонов идёт вдоль ряда солдат. Все, кто остался. Сейчас в бой. Прохор так же, как другие смотрит с обожанием сейчас на Генерала. Самсонов молча идёт, медленно, и смотрит каждому солдату в глаза, будто запомнить хочет. Каждого. Они все знаю, что идут сейчас на смерть.

Прохор помнил только, что он бежал, «урааааааааа!!!.........» неслось вокруг… Рядом разорвался снаряд, Прохор упал. И свет погас. «Всё» - только и пронеслось в его голове.
Через какое то время он открыл глаза. Вечерело. Сильно болела голова. На лице были комья рыжей земли, чей запах так не понравился Прохору перед боем. Пошевелил руками, ногами, вроде цел. Руку осколок царапнул. Зачесалось ухо. Кровь на ладони. И голову больно поворачивать. Раскалывается.
«Может я уже умер», - подумалось ему. Он лежал не шевелясь. Смотрел на вечереющее небо в разноцветных облаках. Услышал немецкую речь. Немцы ходили по полю собирали раненых и трофеи. Вокруг тела убитых. Тех, кто утром рядом стоял с ним и тех, кого и не знал…
«И что теперь делать»… он приподнялся и медленно, прислушиваясь, отполз в яму от снаряда…
Тела убитых были повсюду. В какую сторону идти, может везде уже немцы…
И тут он увидел… вначале принял за туман. Пригляделся… «Богородица» - прошептал пораженный Прохор... Склонялась над убитыми, шла дальше.
Прохор закрыл глаза. Открыл. Туман не развеялся. По полю шла сотканная из тумана женская фигура.
Прохор стал креститься и молиться.
Она была совсем недалеко от Прохора, склонилась над убитым, почти совсем мальчиком, он крепко держал оружие в руках…
Прохор сам не понял, что делать, не отрывая глаз, двинулся было к ней.
Она посмотрела на него. Он остановился. «Возьми меня к себе» - прошептал Прохор… я, наверное,  уже умер… Она покачала головой. И показала рукой в сторону кустов, за которыми был лес. До них было прилично.
Прохор расстроился. Богородица не хотела его брать к себе. Он всё еще думал, что умер.
«Твой час ещё не пришёл» - послышалось ему…
Он посмотрел снова на Нее, и такое умиротворение снизошло на него, Она ласково смотрела ему прямо в глаза, прямо в душу… Слёзы застили ему Её… А когда он вытер слёзы, Её уже не было нигде видно…
Он пополз к кустам, куда она показала.

Предрассветные сумерки. Колесо телеги утопало в песке. Самсонов шёл, держась за телегу, хрипло дыша. Ему было всё равно уже на приступ астмы.
Олександр Васильевич, да садитесь на телегу, дотянет, ничё с нею не будет, ноооо, родимая…
На телеге, под палаточным материалом, угадывался сундук. Лошадь еле тащила.
По всей дороге растянулись штабные офицеры да командующие корпусов, кто уцелел и прибыл в его распоряжение. Возничий да с десяток солдат вот и все, кто был с ним. Прохор с поля боя, через кусты, на которые указала Женщина из тумана, вышел к ним, и шёл тут же, недалеко от Александра Васильевича. Шли пешком, была только одна телега с сундуком, флагами, и всем золотом и орденами 2-армии.
При переправе через небольшую речушку, колесо телеги сильно утопло, одну телегу солдаты вытащили, но телега с сундуком была неподъемной, и уставшие, посеревшие после напряжения последних дней, долго крутились возле телеги, да так и не могли пока ничего поделать. Все остановились.
Самсонов подозвал к себе адъютанта, сказал тихо, сипло и с трудом дыша. По цепочке, передалось. Стали устраиваться на привал.
Самсонову постелили плащи под деревом, он не торопился прилечь. Подошел адъютант. Самсонов опять что-то ему с трудом дыша, сказал. Адъютант посмотрел на Самсонова вопросительно.
- Я скажу в каком месте, – и пошёл по поляне.
Через какое то время сундук дотащили в место, которое было указано Самсоновым.
Прохор был одним из тех, кто копал яму.
- Вначале дёрн снимите! Аккуратно, аккуратно, а то трава пожухнет сразу на такой жаре…
 Самсонов прилёг наконец-то под деревом, рядом с генералом Крымовым.
Сон не шёл.
Александр Васильевич дышал со свистом. Генерал открыл глаза.
- Что, мешаю спать?, - спросил Александр Васильевич. – Уж прости, Александр Михайлович.
- Что Вы, Александр Васильевич, какие извинения. Сон все равно не идёт, - скорее из вежливости сказал Крымов, сон клонил его.
- Не идёт, да…
Помолчали.
Вдруг Самсонов говорит:
- Знаешь, Александр Михалович… меня долго после японской войны занимал один случай. Видел самурая совершившего свой дикий обычай. Тогда был поражен. Очень поражён. У нас, у православных, самоубийство – это большой грех. Даже и подумать никогда не мог, что увижу… что для кого-то самоубийство – привилегия, защита чести…  Долго меня преследовали улыбка и глаза японца с распоротым животом. Дико… и люто показалось тогда… Не перед людьми такое совершается…
По дыханию Крымова Самсонов понял, что то спит.
Поднялся. И пошёл в сторону леса. Близился рассвет.
Генерал нашёл прекрасное место, с которого было видно восходящее солнце. Пока еще только заалел горизонт. Будто и нет никакой войны, нет трагедии, нет стольких смертей…
Самсонов сел, привалившись к дереву. Из кармана достал медальон, открыл – на одной стороне жена, на другой – дети… Надел на шею и заправил внутрь под рубаху.
Первые лучу уже озарили горизонт.
И будто издалека, из детства услышал голос своей няни:
«на рассвете всё целебно, каждая травка, росинка. А как птицы поют, слышишь? Радуются солнышку-батюшке.
Саше лет 7, собирал с нянюшкой землянику, а она время от времени ему говорила, говорила… он смотрел на ее нос, который тоже двигался вместе с губами, глаза, глаза ласково смотрели на мир.
Ты и на будущее запомни, заболел, горе и умирать – иди на рассвете. Роса вылечит, и тело и душу, ягода накормит и на ноги подымет… и смерть будет жизнью...
………………………
Самсонов открыл глаза, рядом какое-то зонтичное растение, и одно семечко на своем зонтике выбилось, зонтик вертится на ветру, вот-вот улетит…
Белые зонтики в саду… Стайка молоденьких барышень на залитой солнце зелени, кусты роз и флоксов…
- Вера Васильевна, Вера Васильевна, барин вернуться изволили-с, - дородная девица, дочь ключницы и помощницы матери, алея румянцем и отмахивая назад тугие пшеничные косы, бежала от дома, высоко поднимая сарафан, чтобы не запутаться в подоле. Гостьи матери, соседские барыни, только что притихшие слушали стихи, теперь же неизвестно чему звонко смеялись.
Саша закапывал меч-кладенец за крапивой в углу сада и наблюдал всю картину оттуда. Его никто не видел. Саша направился к матери и барышням, они стали о чём-то взволнованно говорить с Дашей.
(ТЕКСТ ЗА КАДРОМ, ГОЛОС САМСОНОВА)
Память причудлива. Особо в детстве. Казалось бы, нет смысла в этом смехе и белых зонтиках, Даше и зеленой траве, ан помнится. Помнится, как нечто, наделенное смыслом. Но в чем он этот смысл для семилетнего мальчика, который все свое детство провел среди зелени и солнца родового гнезда, среди бесшабашных игр, обласканный и избалованный женским вниманием нянек, соседских барышень, подружек матери и, конечно же, в самозабвенной любви матери. Может быть, этот день был символом той жизни, что была, и закончилась так внезапно, именно тогда, когда Даша со всех ног бежала доложить барыне, что вернулся мой отец, а меня семилетнего мальчишку пробрал холод предчувствия. Но чего? Тогда я не мог и помыслить "чего".
Может быть, это и было ощущение чего-то высшего, изменение судьбы, что запечатлелось в памяти зонтиками да смехом.
В кадре:
 "Батюшка, желают-с, отправить Шуру учится в город". Мама решительно направилась к дому. Притихли барышни. А Даша притянула Сашу к животу.
"Верочка, да пойми...", — гудел отцовский голос из кабинета. А все: барышни, Даша и Саша, тихонько шушукаясь, стояли у дверей. Страх как любопытно было девицам послушать. Саше же было просто страшно. Совсем не потому, что он догадывался, о том, что будет, совсем наоборот, он даже не подозревал, что есть другая жизнь, и скоро предстоит ею жить. А так, было страшно и все.
"Чем быстрее он втянется в жизнь, тем лучше для него. Баловень... за твоим подолом всю жизнь не просидит..." — слышалось из-за двери.
— Шурочка, зайчик ты наш, не бойся, Верочка тебя отвоюет. Ты верь.
Саша не мог не верить или верить, поскольку не постигал того, что вершилось.
-- Только через год. На следующую осень. До этого — не дам.

 (Голос за кадром)
Именно тогда отец, который для меня был некой абстракцией, превратился в реальную силу, изменившую мою жизнь. Обычно он приезжал из города, где жил и работал, на несколько дней в имение, но это не изменяло наш привычный уклад жизни, за исключением того, что со мною больше бывала няня, и не было уроков, которые проводила мама. К моему восторгу, я мог бегать, где хочу и сколько хочу.
- Встречался же я с отцом лишь за обедами, и иногда, пробегая мимо кабинета, слышал его строгий голос: "Верочка..." (Обед, за столом отец, мама, Саша. Саша бежит в комнату, а там подарки.)
(голос за кадром)
Даже подарки, которые он считал обязательным мне делать, я находил в своей комнате и обычно они не ассоциировались с отцом, а, скорее с неким существом похожим на Деда Мороза, который подобным образом дарил мне подарки и на Рождество.
В кадре - жизнь Саши в деревне, его игры. Бегает по саду, рубит крапиву. Наблюдает за жуками-мотыльками.
(голос за кадром)
Вынужденный играть один, я рано привык к одиночеству, и это не тяготило меня. Дворовые мальчишки не разделяли моих игр, они были старше меня, и дела в хозяйстве для них находились, да я и стеснялся их посвящать в истории, которыми жил. У меня были рыцари и прекрасные дамы, единороги и бессмертные боги, великие сражения и великая любовь, что ждала где-то вдали сражения... Разве я мог открыть свои тайны ребятам, с которыми я купался, бегал в салки, но которые засмеяли бы меня с моими богами и прекрасными дамами. Да мне это и нравилось — иметь Тайну. Это же необыкновенно — жить повседневной жизнью, и иметь Тайну. Учить уроки, языки, историю, ходить за грибами, купаться — быть вроде бы "как все", но! — иметь Тайну.
Есть Нечто, что невозможно выразить словами, что должен скрывать, иначе исчезнет, как только скажешь, за первым же словом испарится и останется пустота. (В кадре ) - Помнится, перед сном, когда няня облачала меня в длинную белую рубаху и укладывала в постель, я невольно чуть не проговорился, поскольку еще были свежи и пыл "сражения", звон мечей и клич победы, но, слава богу, няня не поняла и сказала что-то невпопад. Я испытал холод испуга, что чуть не лишился чего-то очень важного, важнее самой жизни... В детстве всегда так, в превосходной степени.
Мне было не скучно одному, именно благодаря этой Тайне, где все было живо. Я убегал в заросли лопухов и травы, что росли за сараями и конюшней. Там я прятал свой меч-кладенец, от прикосновения, которого погибали дракон и злые колдуны, и который мог поднять только я один.

…………………..
Самсонов открыл глаза. Рассвет набирал силу… каких-то несколько минут и выкатилось солнце…
Самсонов смотрит на восходящее солнце и солнечных бликах ему мерещится мама…
(голос за кадром)
Единственным моим поверенным, но так же и участником, скорее воображаемым, чем реальным, была моя мать. Ведь это с ее сказок на ночь началась моя Тайна. Она -- моя вдохновительница, да и черты моей Прекрасной Дамы очень напоминали мамины. Перед сном, когда укладывала меня мама, а не няня, я рассказывал ей о Великой Войне, а она слушала, кивала, улыбаясь. Потом рассказывала сама. Это я сейчас понимаю, что те сказки, были и ее Тайной, несбывшейся мечтой, далекой и нереальной жизнью, где она любила. Путешествовала и испытывала разнообразные приключения, коими обделила ее эта, реальная жизнь. Жизнь в деревне, почти без мужа, которого она, скорее всего не любила, и, наверное, поэтому не огорчалась своему вынужденному одиночеству, тем более что в соседних имениях было предостаточно барышень и молодых людей, образовавших свой своеобразный поэтический "кружок", издающий рукописный журнал, собирающийся у нас в имении читать стихи, музицировать, танцевать, петь.
(в кадре) Барышни, иногда в разгаре солнечного дня, прикатывали на двуколках, и непрошенными, но были всегда желанными, шумными, веселыми. Их веселый щебет и смех навсегда озвучил мое детство.
 (голос за кадром) Все барышни называли меня "Шурочка", я обижался, потому, что как девочку, а я  - мужчина. Я — Александр. Как Македонский.
(в кадре) Они смеялись. Трепали по голове, тискали:
— Ах, какое чудо! Ты ангел, Шурочка. Македонский был варваром. Разве ты хочешь быть варваром? Нет, право, ты больше походишь на ангела... Саша вырывался и убегал, под веселый щебет и смех...
Обычно я не мог долго заснуть в ночи, когда устраивались балы.
 То тут, то там, мне мерещился тихий смех, шепот, где-то вдали музыка вальса.(то же и в кадре).
— Тихо, Шурочка спит. Еще тише, — скрипели за дверью половицы в коридоре, кто-то опять пробирался на чердак...
 (Голос за кадром)
Иногда я осмеливался и в такие вечера устраивал вылазки. В такие вечера, еще и запрещалось мне появляться внизу, в большой зале. Что есть пленительней запретов? Это уже приключение. История. Коридор казался бесконечнее, половицы скрипели на весь свет, сердце стучало в голове и горле, а за каждым углом прятался домовой...
(в кадре)
Но, все же затаив дыхание, Саша уже из укромного местечка, из-за тяжелой и пыльной бархатной портьеры выглядывал на огромное мерцание свечей, шуршащие одежды дам, на смешных дворовых, одетых в непривычные одежды, но тоже довольных, со сдержанной улыбкой на раскрасневшихся лицах.
(голос за кадром)
Мне нравилось кружение вальса, музыка, но больше всех мне нравилась мама. Мне она казалась королевой, нет, феей из сказки. Она была центром этого кружения, и более того, по взмаху ее "волшебной палочки" все начинало быть. Стихи сменяли музыку, музыка — романсы... И все это была моя мама. Воздушная, полная радости и очарования. "Это потому, что у нас с ней есть тайна", — думалось мне. Конечно, только поэтому. И она уже не была моей мамой, она превращалась в героиню очередного моего... сна.
(в кадре)
— Вот, сорванец, — слышалось сквозь сон, — опять за портьерой заснул. Как не боялся я этого, но несколько раз, к моей досаде, меня, сонного уносили в кровать, докладывая при этом маме. Она поднималась ко мне в комнату, принося запах цветов, целовала меня в щеки и лоб, тихонько журила, но улыбалась. Гасила свечу, а я шептал ей, что она самая прекрасная дама. В темноте слышался ее тихий смех, она гладила меня по голове. — Спи, мой рыцарь. Твоя прекрасная дама, где-то тоже спит...
У меня не было уже сил возражать, что она — моя прекрасная дама, сон уносил меня быстрее, чем мои возражения доходили до языка.
(голос за кадром)
После смерти мамы, отец отдал мне тетрадь, сказав при этом, что "она велела"... Там были мамины стихи, может быть неумелые, но полные жизни… Они напоминают мне детство, они приносят с собой воспоминания запахов сенокоса, солнца, цветов и ... мамы. Воспоминания звуков вальса и смеха, воспоминания счастливых лиц, иногда грустных и печальных, но, все равно, счастливых. Они ведь были молоды тогда. Моложе чем я теперь. И мама была моложе. Во времени есть пугающая быстрота.
В детстве мне казалось, что я вечен. Мои герои умирали и оживали, так же как я, когда "пронзенный мечом", я вставал и шел на давно зовущий голос няни. Дни казались бесконечными, а ночи — короткими, но полными снов. Казалось, что эта жизнь никогда не кончится, что счастье, заключенное в этом доме, этом пространстве вокруг — небе, полях, лесе, реке — будет вечно. Только мы уходим, а они остаются, эти вечные реки, поля, деревья и это голубое и белое небо.(то же и в кадре – он открывает глаза, потом закрывает, из темноты - в кадре -
Как-то, это уже было в военном училище, я вдруг во сне стал задыхаться, будто кто-то придавил меня. Не мог пошевелить ни пальцем, не мог открыть глаза. Я закричал мысленно "мама, мама"... Тяжело, но все-таки смог приоткрыть глаза и не узнал комнаты, где мы, юные курсанты, тогда спали. Она причудливо изменилась, а дверь оказалась открыта. Я увидел женщину в черном одеянии, правда, не мог посмотреть на лицо, выше не поднимались веки, виделось лишь до пояса. Она подошла, села на край кровати. Длинная, узкая, красивая рука спокойно легла на черное платье. Я силился вспомнить руку мамы. А женщина тем временем строго спросила: "И что случилось?" Я закрыл глаза, собираясь с силами, чтобы посмотреть на лицо. "Матушка" — почему-то прошептал я. Это было всего мгновение. Мне стало легко от ее слов, хотя они и были строги. И было стыдно, что как в детстве, испугавшись, я позвал маму. Я открыл глаза. Конечно же, ее не было. Все было уже обычным. Все спали. И дверь была закрыта. Я вспомнил, как когда-то, мама обещала мне, что будет всегда со мной, "лишь только позови..." Я долго лежал, думая, вспоминая все до мельчайших подробностей. Сердце горько стучало в горле. А кисть, длинная и красивая, так и стояла у меня перед глазами. И мой шепот: "Матушка"...
(Голос за кадром)
Не помню, какая рука была у моей мамы, ведь нас разъединили, когда мне было почти восемь, потом были больше мои грезы о ней. А после весть о смерти, как гром, как ураган, изменивший мою жизнь. Еще раз изменивший мою жизнь.
В кадре -
—Вера Васильевна в горячке, быстрее, быстрее за доктором, — неслось из уст в уста.
Слышался колокольчик, снег был по окна. Окна приходилось греть дыханием, чтоб что-нибудь увидеть. Я, закутанный в шерстяные платки так, что еле видны были глаза, скреб иней на стекле уже ничего не чувствующим пальцем, и пытался посмотреть в проталинку, кто приехал. Ресницы прилипали к стеклу, а проталинка быстро затягивалась туманом.
— Ты что на веранде мерзнешь, а ну быстрее в дом, — в клубе пара, с мороза появился доктор. Дверь стукнула — бежала Дарья.
— Сюда, сюда, слава богу, наконец-то, — причитала она...
(голос за кадром)
Честно, я уже и не помню, что было, когда заболела мама. Меня иногда водили к ней. Я смотрел на бледное лицо, темные круги под глазами, и мне казалось, что она уже не дышит. Но мне говорили, что она спит. Няня помнится, каждый вечер ставила меня на колени под образами и говорила, что молитве ребенка, Бог не откажет. Я просил не забирать мою маму. Что я буду сам защищать ее, если у Бога нет на это времени, если он занят другими. Помню, что засыпал я с уверенностью, что Бог слышал меня, и мама поправится. Среди ночи, а теперь я спал у няни в комнате, просыпаясь, слышал, как няня молится, шепот и стук коленей и лба о пол, "Аминь".
Мама стала поправляться. Врач настаивал, чтобы она ехала "на воды" за границу. Мама сопротивлялась, не желая меня оставлять отцу. Была бледной и худой. Часто кашляла. Я все так же спал с няней. А она на ночь читала мне как сказки:
"Вот качусь я в санках
По горе крутой..."
или о том " Как Иван-царевич
Птицу-Жар поймал..."
и почему-то пугающего меня "Анчара".
(голос за кадром)
Чем нравилось няне это стихотворение, уж не могу сказать, но на меня оно наводило ужас. Зато часто просил читать "Бесов". "Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна..." Фантазия рисовала сквозь зимнюю круговерть, как домового ли хоронят, ведьму ль замуж отдают..." Такой ужас мне нравился. Няня любила читать, правда читала она по слогам и в пол голоса, но зато память имела поразительную. Сколько молитв она знала, уж то одному Богу ведомо. А поскольку у молитв нет авторов, она не обращала внимания и на авторов стихов. И лишь в школе, намного позже, я узнал, что Пушкин, Кольцов, Некрасов, были теми, кто желал мне спокойной ночи устами няни... Что-то есть в этом игнорировании автора истинное...
Приехал отец, они с мамой еще о чем-то говорили, а потом помню мамины, полные слез глаза. Слезы скатывались по щекам, но она не обращала на это внимания, долго смотрела на меня.
"Не уезжай", — вертелось у меня в голове. Но мамины глаза не давали это произнести.
— Ты уже взрослый, сын, — звучал отцовский голос, — маме надо лечиться. Ты же не хочешь, чтобы она умерла. Я молчал. Молчал и смотрел на маму. Молчала и она. Мы будто говорили о чем-то. Помнится это прощание, именно молчанием. Она что-то сжимала в руке, и, не показывая мне, вложила в мою ладонь, а я так и не разжал, пока она не уехала по разбитой слякотью дороге.
(голос за кадром)
Может быть, потому я и не люблю раннюю весну, не смотря на радость пробуждения жизни. А в ладони у меня остался медальон с ее изображением. Я получал открытки от мамы и длинные письма. Я ждал их уже на следующий день как получал. В это лето я привык к общению с мамой. Мысленно. Я разговаривал с ней всегда. Ложился ли спать, так же рассказывал свои истории, в которых теперь мужественный воин-принц оживлял свою королеву. Играл ли, бегал ли в лес, на речку, овладевал ли мастерством наездника под бдительным оком конюшего Степана, или как ключница Марфа называла: "Стяпана".

Каждую минуту я чувствовал маму. Ее любовь, нежность. Иногда казалось, что она никуда не уехала, сейчас зазвенит ее смех, и стайка барышень, как бабочки с зонтиками разбредутся по саду. А она будет звать меня с собой посмотреть, как распускаются кувшинки на пруду. Я шел туда один и представлял, что она рядом, говорил с ней, и мне чудился ее голос.
В моих историях исчезли битвы, теперь я предпочитал разговаривать с мамой. И как отрадно было получать письма, где она писала, что говорила со мной "вчера"... "Я скоро вернусь, мальчик мой. Но помни, я все равно рядом с тобой всегда, где бы я ни была и как бы далеко от тебя не находилась.
Каждую ночь, ложась спать, я все так же рассказываю тебе сказки, милый мой человечек, о благородных рыцарях, о смелости и отваге которых народ сочиняет песни и складывает легенды. Мне так хочется, чтобы ты вырос таким же воином, о благородстве и силе сердца которого, люди потом рассказывали бы легенды своим детям... а могиле сами зацветали  розы… Может быть, мир и несовершенен, но мы, мы должны стремиться к совершенству уже здесь на земле. А мир... Мир будет таким, какими будем мы. Мы строим свой мир... " Они тоже хранятся у меня, мамины письма, как и ее тетрадь.
В кадре -
Первые осенние листья, словно седина в голове, появились на деревьях уже в августе. Мне не хотелось, чтобы наступала осень. Отец приезжал, следил за хозяйством, о чем-то теперь говорил с мужиками, с Марфой, пытался шутить, "что-то без Верочки не так весело в доме". Мне напоминал, что вот с осени у меня начнется настоящая жизнь. "Последние вольные денечки". Как я ни старался, я не мог остановить дни, которые теперь, как нарочно, бежали быстрее стрижа в полете. Однажды, уже в конце августа налетел ураган. Темные свинцовые тучи горизонта до горизонта закрыли небо. Сильный ветер носил листья и сено, что не успели убрать в стога. Потом как-то все стихло. Все замерло. Меня душила тоска и слезы. Я рассказывал маме, как мы поедем с ней, когда выросту, туда, куда она захочет, как буду сопровождать ее, как и положено рыцарю, со шпагой и на коне. Я ведь теперь уже хорошо держусь в седле, "Стяпан" хвалит, и меня уже брали в ночное. Но почему я плакал при этом! Я побежал к пруду. Лягушки омерзительно орали в тишине, я ушел, не находя себе места. Было душно и маятно. Упали большие капли, и скоро дождь хлестал меня по голове и плечам. Я остался под дождем, думая, что вода смоет тоску. Но нет. Я был мокрый, но что-то было не так, все равно. Потом я ходил мокрыми тропинками в лесу, около реки и нигде не мог найти ответа. Только иногда плакал и разговаривал с мамой. Вот она вернется... Конечно же, я заболел. Неделю меня не выпускали из дома, а вскоре приехал и отец, приказал собирать вещи. Мы переезжаем в город.
— А мама? — спросил я.
Отец ничего не ответил, отвел глаза и спросил у Марфы, большой ли урон нанес ураган.
Я впервые уезжал из дома, если не считать, когда мы ездили в гости к соседям. Накануне, я обежал свои любимые места. Закопал свой меч-кладенец, велел Стяпану давать побольше
овса и морковку Стрижу. "Он любит ее, ты знаешь". Последний раз проехал на нем. Побежал к пруду, где уже отцвели в этом году кувшинки. Там поговорил с мамой, но как то холодно... и я решил, что наверное, она сейчас чем-то занята. Поговорю вечером перед сном...
Голос за кадром
Я бродил целый день, все казалось, что что-то я забыл, куда-то надо еще заглянуть. Вечером, уже под звон кузнечиков, я бродил по дому, тихому, мирному, в серых сумерках уходящего дня. Я чувствовал, что я стал большим. Взрослым. Что бесконечное счастье закончилось.
Перед сном, я не сдержался и расплакался. Так в слезах и заснул, бесконечно тоскуя по прошлому.
Утром, сидя уже в телеге я не стал оглядываться назад. Помахал рукой столпившимся во дворе мужикам и бабам, таким родным, даже неприятный мне Аким, казался не таким уж и противным, и тронулись. Бабы плакали. Чего плакать? А! Они всегда плачут. Даже, когда прощались, обнимали, а мне на голову падали их слезы. Няня концами платка промокала глаза.
Но я не плакал. Я взрослый. Мужчины не плачут. А что перед сном ревел, ведь никто, кроме меня и мамы этого не видел. И сейчас не обернусь... А то расплачусь.
— Мама скончалась в конце августа, мы не говорили тебе. Я, честно, не мог. Она просила передать тебе эту тетрадь, ее привез доктор, он был там. Она уже возвращалась из Италии домой, но внезапный приступ... и в один день... — отец мялся, что было не обычно для него.
— Я так и знал.
— Что знал?
— Она умерла, когда у нас был ураган.
— Причем здесь ураган?
— Притом.
— Надеюсь, ты научился не только суеверию в деревне?
………………….

Александр Василевич! Александр Васильевич!!
Самсонов слышал, что его зовут, но не отозвался. Открыл глаза. Солнце уже взошло. Свет. Он смотрел не мигая на Свет.

(голос за кадром) (а в кадре  - повтор Самсонов перед последним боем)
 Как причудлива память. От дня смерти остались в памяти -- рукав шинели, забрызганный мокрой рыжей землей… запах обмундирования, кажется, он врезался в память навсегда… земля, насыпанная горкой… черная запекшаяся кровь, взрывы, и... строй солдат, от которых я ощущал любовь, обожание и бесконечную преданность. Я думаю, не мне, но чему-то более высшему, чем личность. Кто может удержаться перед лицом смерти, чтобы не Верить? Не Верить в Того, "кто держит нас всех на своей ладони"?
Мы все знали, что сейчас умрем, я досадовал, что вынужден вести людей на смерть, но иного пути не было. Я был зол и собран. Отступить мы не могли. Я не впускал в себя их любовь, их преданность, но это была не жестокость, а необходимость, иначе я не смог бы посылать их на смерть. И только теперь душу переполняет ответное чувство любви и обожания к ним, неизвестным солдатам, так беззаветно преданным, нет, не генералам или царям, а Кому-то бесконечно большему... Смерть на войне обыденна, но всегда есть надежда, что не твоя. Когда же все знают, что сегодня ее не избежать никому, остаются либо страх, либо вера.
Я не говорил ни слова перед строем. Просто шел и смотрел в глаза. Запоминая навсегда каждого. В их глазах не было страха. Нет страха там, где есть Вера. А где Вера — там Победа. И я знал — мы победим. И моя уверенность была их уверенность.
По прошествии 50 лет, когда война, казалось, убила все чувства, в сердце все так же, как Тайна, жил Свет, зажженный матерью в детстве. И не было страха смерти под градом пуль и снарядов, и не потому, что омертвели сердце и душа, а потому, что жизнь бесконечна, и ты ощущаешь ее животворное дыхание даже на пороге смерти. Глаза силятся разглядеть забытый призрачный образ матери, но его нет, есть только Свет, яркий, бесконечный. И в сердце с облегчением "наконец-то", чувствуешь не радость, ибо от усталости напряжения оно уже не может отвечать радостью или печалью, а просто — Свободу. Ты Свободен. И как в детстве, когда ты "убитый" лежал на земле, вскакиваешь и бежишь на давно зовущий голос няни. Или матери. Она там, куда я иду.. Наконец-то, я снова увижу ее. (в Кадре снова та туманная фигура Женщины с поля боя)
сохранить Свет в сердце, тогда и смерти нет... Только жизнь. Одна жизнь.

……………………….
Рассвет. Под тем же деревом, где сидел Самсонов сидит Алексей.  В его голове звучит голос Самсонова. Замолкает. Алексей открывает глаза.
Рядом Игнат разжигает костёр.
 - Пять несчастных монет, каски, ржавые пистолеты, железяки никому не нужные – и весь улов, а копаемся как жуки навозные уже неделю, хорошо еще погода хорошая, - бурчит себе под нос Игнат. - Лёх, может золото всё-таки  выкопали? Ну так, что никто не знает.
Ты знаешь, кажется, мы сюда не за золотом приехали…, - сказал отстранённым голосом Алексей.
- Не знаю, как ты, а я за золотом, - Игнат воткнул в банку с тушенкой нож и стал открывать.
- не отдаст золото своей армии генерал. Это приманка.
- Приманка?
- представляешь, сколько здесь погибло людей? Сколько крови пролито в землю. Уходили мужики, не могли детям передать свою память,  своё умение. Все они здесь. Одна большая могила их здесь.
Тебе в эти дни сны какие-нибудь снились?
- ну были странные… да… но так ведь думаем и разговариваем все время об этом.
- а то, что мы неделю здесь и уехать не можем, будто держит кто… только соберемся всё бросить, как монетку найдем, или железяку какую.
И чуть помолчав, добавил:
- Я будто голос Самсонова слышу, разговаривает со мной…
Игнат перестал жевать тушёнку, ложка стукнула о банку.
- так и подавиться недолго. Ты… это… смотри, кукушка чтобы не слетела…
- Не волнуйся,  - улыбнулся Алексей, - Да это не сейчас началось, еще дома. Почему и поехал сюда, типа за кладом. Проверить хотелось…
- Обманул меня, значит, с кладом, - Игнат на удивление не разозлился, а разулыбался, - да я понял. Но мне всё равно куда ехать и что делать. Лучше так, чем чахнуть в городе.
- Нет, не обманывал, а думал вначале, что, и правда, найдем клад, раз слышу, вижу сны чудные…
 - А что за сны? - перебил Игнат
 - Долго рассказывать. Не умираем мы Игнат, вот что.
- типа перерождение и все такое, - улыбаясь, сказал Игнат.
- Нет, не перерождения, хотя может быть они и есть, не знаю. А  все наши поступки остаются…
- Где?
- Вот здесь! Здесь и всегда!
….
Алексей и Игнат стоят перед памятником Самсонову поставленному Гиндербургом.
- Ничего себе, - говорит Игнат, - что-то я не слышал о такой традиции ставить памятники своим проигравшим противникам…
- Смотри,  1918 год, через 4 года после сражения, когда была проиграна война Германией.

Ветер в траве, будто слышна песня казаков у костра: «Чёрный ворон я не твой»…