Прочитал в сети недавно статью Вячеслава Куприянова о верлибре(1) и узнал из нее про впечатляющее высказывание Александра Кушнера(2), написавшего, что верлибр, или, иначе говоря, свободный стих, «противопоказан русскому языку». Приходилось слышать, что верлибр не поэзия, даже что русским поэтам при богатстве звучаний нашего языка он не к лицу, но чтобы он был именно противопоказан языку, это, пожалуй, свежо.
Что же такое верлибр и зачем он нужен? Сразу скажу, что я не литературовед и не филолог, но свободный стих как поэт до известной степени прочувствовал, и определенные представления о нем у меня сложились. Вот их и попробую прояснить и изложить. Искать в предлагаемом тексте анализ теоретических концепций и разбор ученых источников не следует: я с ними практически не знаком.
Вначале минимально необходимый исторический экскурс. Здесь никакой новизны, конечно, нет, вещи общеизвестные. В новейших европейских литературах стихосложение устоялось на основе довольно жестких систем: силлабической в одних языках и силлабо-тонической в других. В первом случае строки упорядочиваются по числу гласных в строке, во втором – порядок возникает из строгого чередования ударных и безударных гласных. В одних языках победила силлабика (французский, польский), в других силлабо-тоника (немецкий, английский), что во многом связано с особенностями этих языков. Поэзия, таким образом, оказалась заключена в строгие рамки, заранее ограничивающие свободу поэта. Вдобавок к этому, повсеместно распространено, хотя и не во всех случаях обязательно, еще требование созвучия окончаний парных строк – рифмы. А еще множество ограничивающих свободу отдельных жанровых форм: александрийский стих, терцины, сонет и т.д. Казалось бы, тесно, не повернуться, а поэтам как будто того и надо: стесненный правилами стих обретает такую полноту проникновения в душу, которая недоступна свободной от всех этих уз прозе. Полнота и глубина звучания нуждаются в границах – звуку необходим резонатор.
С другой стороны, стесненность правилами открывала трудный, но понятный путь для поэзии ненастоящей, притворной. Немалая ловкость и сноровка нужна, чтобы написать, скажем, сонет. Чтобы и рифмы, и размер, и связность изложения – всё как надо. Кто посмеет сказать, что это не поэзия? В глазах тогдашнего массового читателя (т.е. светской толпы) поэзия и есть – ведь не всякий сумеет такое сочинить. Жесткость правил создавала определенный квалификационный минимум, что давало известную защиту от банального графоманства.
История поэзии полна борьбы: реформаторы пытались ослабить подчиненность ограничивающим правилам, а пуристы требовали, наоборот, возвращения к строгим поэтическим нравам. Но дух свободы непобедим, и в позапрошлом веке заметные позиции занимает свободный стих, или, говоря по-иностранному, верлибр. Возник он давно, и не разберешь когда, а теперь начал повсеместно утверждаться. Что же это такое – свободный стих? Чем он формально отличается от традиционного стиха, понятно. Никаких жестких правил больше нет: размер и рифма отменены. А что осталось? Осталось деление на строчки, т.е. на интонационные блоки, не обязательно связанные со смысловым членением. Скажут: нет же, у свободного стиха множество организующих средств, не все отличительные особенности стиха сводятся к размеру и рифме. Верно, но они все факультативны, могут применяться и не применяться, могут применяться плохо, но это уже не вопрос определения самого понятия «свободный стих». Формально определяющий признак – именно разбиение на строчки. Порой традиционный стих записывается сплошь, одной строкой – внутри прозаического текста или по авторской прихоти (есть даже такая мода). Читать неудобно, но стиховая природа легко угадывается, а вот свободный стих без разбиения на строчки в гуще прозы не разглядеть; во всяком случае, сделать это непросто, и в таком разглядывании всегда остается произвол. С другой стороны, разбитый на строчки текст смотрится как свободный стих, хотя и не всегда поэтичный. Но ведь поэзия и стих не одно и то же: если может быть сонет без поэзии, то чем верлибр хуже? А вообще, граница между верлибром и прозой, в особенности между верлибром и поэтической прозой, дело тонкое, и пусть о ее точном местонахождении спорят специалисты.
Ну, а что же в России? Русское литературное стихосложение сначала развивалось как силлабическое. Рифмованная силлабика была заимствована у поляков, но она плохо соответствовала особенностям русского языка, от нее появлялись отклонения, пока решительный, как Петр Великий, Ломоносов не отмел силлабику напрочь, заменив силлабо-тоникой, также заимствованной, но уже у немцев. Силлабо-тоническое построение стиха доминирует доныне, но свободный стих пришел и к нам. В начале прошлого века он уже весьма заметен (к примеру, у Кузмина). Теперь его поток все более нарастает, что и не нравится Кушнеру.
В годы моей молодости мы не слыхали про верлибр. Помню, как меня удивило «Она пришла с мороза» Блока, как я так и эдак пытался прочитать его вслух, как слушал по радио в исполнении Качалова, вздыхал и говорил себе: Нет, это не стихи. Потом был Уитмен в переводе Чуковского. Еще позже «Александрийские песни» Кузмина. Кое-что начало нравиться. Но попробовать самому как-то в голову не приходило. Собственные стихи писались если и не всегда в рифму, то все равно в строгом размере – белый стих в классическом смысле слова.
Переворот произошел поздно – мне уже было за сорок, когда он начал совершаться. Я тогда много читал по-английски и был захвачен Д.Г. Лоуренсом. Прозой, хотя и проза у него балансирует на грани поэзии. Потом попала в руки книжка его стихов. Ранние, вполне традиционные, оставили и сейчас оставляют меня равнодушным. Но его верлибры, которые он писал, начиная с 1912 года и до конца жизни, завладели моим воображением. Ощущение безграничного космоса, раскрывающегося в неистовом, произносимом здесь и теперь, прямом высказывании, захватывающем, несущем, подчиняющем. Целая поэтическая система, сотворенная одним человеком, чтобы сказать то, что он хотел сказать. И при всем разнообразии единая, искрящаяся интонациями одного голоса. До знакомства с Лоуренсом я воспринимал верлибр как некоторый изыск, игру пресыщенного вкуса. Я не предполагал, что на этом пути можно напрямую пробиться к сердцу, для чего, собственно, и нужна поэзия. И вот передо мной раскрылось могущество свободного стиха. Ничего подобного в известных мне русских верлибрах не было. Это нельзя было перевести, это нужно было родить заново, причем не отдельными стихами, а как некую новую реальность, как целое. Творческий восторг охватил меня. Я почти всегда знал про каждое следующее слово, что оно точно ляжет в воссоздаваемый мною по-русски лоуренсовский стих, а никакое другое нет, хотя далеко не всегда мог бы объяснить почему. Так я впервые почувствовал вкус к верлибру, но еще не вполне понял тогда, что одного, общего всем, верлибра не существует, что у каждого поэта верлибр свой. Вернее, я это предчувствовал, но ощущал как полноценный верлибр только стих Лоуренса. И мне еще не было известно, что поэтов, создающих проникающий в душу свободный стих, мало. Может быть, даже меньше, чем настоящих поэтов, пишущих стихи традиционные. Бесчисленные публикации и авторитеты тут ни при чем.
Понимание всего этого пришло довольно скоро, когда в журнале «Иностранная литература» мне предложили подготовить подборку верлибров чешского поэта Мирослава Голуба. Они мне понравились. Очень понравились. Поэзия жестко и парадоксально рационального, всегда жившая во мне, с предельной готовностью откликнулась на эти притчи. Только, странное дело, опыт, приобретенный за время работы над Лоуренсом, оказался как будто не востребован. Стало ясно, что свободный стих теперь надо создавать наново, что свобода ограничена здесь совсем другими рамками. Понадобился стих твердый, лаконичный, порой отрывистый, разбитый на строки-формулы, насыщенный совсем особенным звуком – под прозу. Ничего общего с широкими, свободно летящими, порой захлебывающимися от переполняющего их содержания строчками Лоуренса. У ямба и гекзаметра больше сходства. Но все-таки и это не проза.
А потом пришли свои верлибры, не переводные. Пришли, если не считать отдельных стихов впоследствии, единственный раз, захватили целиком на несколько месяцев и отпустили. Это было в памятное переломное время: в 1990 году. Я вдруг ощутил неодолимую потребность высказать в целостной форме свои представления о мире, о человеке, об истории, о переживаемом историческом мгновении. Если бы я захотел сделать это в прозе, пришлось бы как-то связывать свои мысли логическими переходами, порой в силу смысловой последовательности задерживаться на чем-то важном, но меня в данный момент не волнующем. Получился бы текст, возможно, кому-то, даже не только мне, интересный, но не обязательный, который потом даже я скоро забыл бы. Да и какой я философ? Сам не люблю философов читать. А оковы традиционного стиха мне тут явно помешали бы, не давая мысли той свободы движения, потребность в которой я чувствовал в себе. Но опыт Лоуренса и Голуба у меня уже был, и я начал создавать новый свободный стих – уже под себя.
Так появился цикл «Свободные стихи», самое заглавие которого говорит не только о выбранной форме, но и о содержании. Максимальная свобода высказывания и стих, дающий свободу такого высказывания. Строгие рамки, необходимо стесняющие эту свободу, которые в любой момент могут быть отменены, если содержание настойчиво потребует их расширения. Свободный стих как способ размышления, легко принимающий форму, диктуемую потребностями души, задумчивая беседа то ли с готовым вслушиваться собеседником, то ли с самим собой. Я высказался в этом цикле по всему кругу мировоззренческих вопросов, меня волновавших, так полно, ясно и точно, как не мог, не хотел и не смел высказаться раньше. Высказался и больше к верлибру не возвращался.
Отдельные верлибры случались, не говоря уж о переводах. Не так давно значительно расширил моего Лоуренса, кое-что переводил из Гельдерлина, Рильке, Стивенса, были и другие авторы. Что верлибр каждого большого поэта оказался не похож на верлибры других, меня уже не удивляло. Но вот жить в верлибре не получалось, как отрезало. Теперь, уже более или менее со стороны, могу в свете моего личного опыта задуматься над свободным стихом как явлением поэзии.
Та или иная система стихосложения может быть конкретному языку не свойственна. Не по прихоти Ломоносова, а в силу органической необходимости, русское стихосложение после векового неудачного опыта отвергло силлабику. Но свободный стих не система стихосложения. Как может язык оказаться не способным к свободе? Из-за насыщенности звуком, которая взывает к рифме? Но разве свободный стих отменяет звук? Разве он, вообще, что-либо отменяет кроме жесткой упорядоченности? А что плохие верлибры писать легче, чем плохие сонеты, так это во всех языках так. Нужно быть достойным свободы, но это вопрос поэтической ценности автора, никак не регламентируемый какими-либо общими рекомендациями.
Есть два разных способа воспользоваться свободой. Можно воспринять ее как вседозволенность: ничего не запрещено, значит, всё можно. Что в применении к свободному стиху означает: любой текст, который мой расслабленный мозг выдаст, разобью на строчки – и готово. Даже последовательности изложения, желательной в прозе, не нужно. Стихи ведь. Насколько это легче, чем тачать сонеты!
А можно воспринять свободу как свободу от границ, навязанных правилами, мнениями, традицией, и строить критерии поэзии самому, устанавливать самому себе закон, жесточайший, но всегда могущий быть замененным иным, высшим законом. А это во много раз труднее, чем творить в заранее назначенных рамках. Выполнять приказы, которых заранее не знаешь и которые могут быть отменены в любую минуту. Приказы, новый смысл которых раскрывается с каждым новым поворотом, потому что совершенство не имеет границ и «развитие – это не что иное, как все время ступать мимо опоры»(3). Вот как понимает свободу свободного стиха настоящий поэт. Безграничная свобода при безграничной ответственности.
Конечно, в реальности отношение к свободному стиху у каждого поэта, его создающего, свое, и способы пользования свободой, только что описанные, - это некоторые абстракции, две грани, между которыми пульсирует жизнь. Как говорят математики, предельные случаи. Но разнообразие, разворачиваясь в этом широком зазоре, всегда тяготеет либо к одной грани, либо к другой.
К поэзии или прозе относится свободный стих? Или, может быть, это особая территория между прозой и поэзией? Но ведь верлибр не из прозы развился, он есть выражение потребности поэтов к свободе, результат их борьбы за право самим определять себе границы. Достичь той же самостоятельности, которую имеет прозаик, но при сохранении тех средств, с помощью которых поэзия умеет проникать непосредственно в душу. Звук или смысл тут играет ведущую роль, разбираться бессмысленно. Как в любой поэзии.
Я хочу начать говорить прозой, как люди,
но я не умею.
Я хочу начать говорить прозой, но так,
чтобы моя речь проникала в кровь, как стихи.
Возможно ли это?
Я начинаю свою речь прежде,
чем успею обдумать принципы ее построенья,
я на ходу постигаю ее законы
и тут же их отменяю.
Так рождается свободный стих.(4)
Верлибры Гельдерлина, Лоуренса, Рильке и немногих других именно таковы. Они насыщены звуком и, как любая высокая поэзия, бездонны – вычленить один или два определяющих приема невозможно. Интересно, что Гельдерлин (об этом хорошо написано в статье Куприянова) приходит к верлибру как бы невольно, уступая ритму, непобедимо влекущему за границы метра. Родство с силлабо-тоникой у него не утеряно, это родство слышишь. В пору, когда Уитмен и другие начинают утверждать свободный стих как самостоятельный род поэзии, связи с классическим стихом ослабевают, но ритмическая составляющая остается сильна и необходима. А вот множество новейших авторов пишет верлибры совсем иначе, не обращая внимания на звук, не то что под прозу, а попросту прозой. Причем, даже не поэтической, а самой что ни на есть прозаической прозой. Есть даже теоретики, полагающие, что верлибр должен изгонять их себя поэзию. Ну, так тут ничего особенно нового, ведь немало стихотворцев пишут стихи вполне прозаические, хотя и «разными размерами с рифмами»(5). Переводить верлибры Гельдерлина или Лоуренса невероятно трудно, как любые великие стихи, – при близком к тексту переводе поэзия уходит, почитайте-ка наугад, не отбирая, публикуемые под их именами русские тексты. А обыкновенный верлибр переводится легко – ни рифм, ни размера ведь нет, нужно только ухватить основной прием, на который нанизываются строчки. В век глобализации это очень удобно – можно даже устраивать международные конкурсы поэзии. Представьте себе верлибры Гельдерлина и Лоуренса на турнире поэтов, проводимом где-нибудь во Франции с членами жюри, не владеющими ни английским, ни немецким и оценивающими представленные сочинения по подстрочникам.
Мне трудно переселиться в читателя, чье сердце, трепеща, откликается на верлибры, оторвавшиеся от поэзии. Но ведь читателей имеет разная литература, способы воздействия слова разные, умственные конструкции тоже могут заинтересовывать, увлекать, захватывать. Они могут быть и глубокими, и разнообразными, и изысканными. Современный свободный стих превратился в некий особый род словесности со своими мастерами, теоретиками, ценителями, болельщиками, наподобие спортивных. Стоит ли спорить о вкусах? Развитие культуры современного верлибра – это не хорошо и не плохо, просто определенный род творчества, удовлетворяющий определенные потребности читателя и одновременно эти потребности воспитывающий. Как любое успешное движение, верлибризм имеет тенденцию к расширению. Ценителей все больше – воспитание проводится целенаправленно и берет свое. Многим начинает казаться, что это теперь и есть вся поэзия. Нет, не вся. Даже, как следует из здесь сказанного, не весь верлибр. Когда я говорю о свободном стихе, то имею в виду именно стих в полноте обретенной свободы, прозаический или полупрозаический верлибр мне не интересен.
Опыт свободы тяжек. Отдаться верлибру было восхитительно, но одновременно трудно и опасно. Возвращение к традиционному стиху не было сознательным решением, но проявлением чувства самосохранения: кто знает, куда занесли бы меня те волны? Смог ли бы я удержаться на том уровне самодисциплины, который необходим, чтобы свобода не перешла в своеволие? Свободный стих как форма поэзии труднее традиционного: кто считает, что легче, скорей всего, не способен ни к тому, ни к другому. Попробуйте-ка изо дня в день в непрерывном режиме ловить вибрации жизни и ритм реальности, полагаясь на пульсации крови и перепады дыхания как на единственную формообразующую основу.
Свободный стих метрически безнадежен:
он выбивается из-под любого закона,
однако его ритм существует.
Свободный стих существует в ритме
дыханья то замедленно, то убыстренно,
когда ловишь ртом воздух, чтобы
не задохнуться...(6)
(1)В. Куприянов. Меч и мяч. Зачем нужен свободный стих? http://www.stihi.ru/2016/03/25/8567
(2)В газете «Санкт-Петербургские ведомости» (цитируется по вышеупомянутой статье В. Куприянова).
(3)М. Голуб. Размышления Минотавра о поэзии (перевод мой) http://www.stihi.ru/2010/02/14/9059
(4)А. Грибанов. Желание прозы (из цикла «Свободные стихи») http://www.stihi.ru/2011/01/15/2859
(5)А. Пушкин. Воображаемый разговор с Александром Первым.
(6)А. Грибанов. Свободный стих (из цикла «Свободные стихи») http://www.stihi.ru/2010/01/25/4877