"Когда душа оторвётся от сердца, сердце остановится от невыносимой боли, душа крикнет, и крик этот раздастся во всех краях мира. Боль уйдёт, и душа станет свободна, соединится с миром. То, что ты видел каждый день – деревья, облака, звёзды, людей – это и была твоя свободная душа, только смотрела она твоим сердцем. Между тобой и близкими людьми была пропасть – теперь она меньше на одну каплю. И следующему за тобой будет легче возвращаться в мир."
"Ведь хотя мы и не знаем, какая цепь следствий вытекает из поступка, выбранного нами, мы внутренне знаем непосредственное этическое значение этого поступка, так что, возможно, знак Зла в отдалённом звене следствий нашего поступка – вовсе и не следствие именно этого поступка, а следствие того, что цепи пересекаются, и не наша добрая, а чья-то злая воля, имеющая лицо и имя – она свела наш поступок на нет…"
"Флейта, дудочка, дырочки – да сам человек играет ли – не зная музыки и, безусловно, не имея нот?"
«Его стихи были смесь борща, спирта, разбавленного пива, хлебных крошек, пепла, песка, увядших травинок и лепестков – Бог знает чего. Это нельзя было с аппетитом съесть, это было вообще несъедобно, попадались камни, коряги, трудно было поверить, что здесь могут водиться золотые рыбки; из этого нельзя ничего смастерить. Здесь всё – старый хлам, ножки от поломанных стульев, обрывки смятого пожелтевшего поролона, разбитые игрушки, пустые спичечные коробки. Этим нельзя любоваться, это нельзя переживать. И кажется: зачем же, зачем – если всё так несуразно?
Чтобы превратиться в свет, этому нужны года, может быть, миллиарды лет, это должно пройти через пепел, утратиться совершенно, чтоб влиться в мир и пробудить жизнь, слёзы, трогательность.
Не стихи, плохие стихи, но в этом была какая-то болезненная умышленность, будто автор строго и точно копировал свою жизнь.
И моя жизнь в этом отношении была слишком похожа на ту неизвестную жизнь»
«Потом я увидел его взгляд, обращённый на меня. Я не страх почувствовал – просто оцепенел, примёрз к скамье – даже не будь костылей – не успел бы.
Ствол пистолета уставился на меня, хотя я и не мог видеть – но будто увидел чёрную точку.
Моя жизнь и не думала проноситься перед мысленным взором – я видел только пистолет, направленный мне в глаз.
Да, вот такая мысль была: всё-таки нелепо – после всех приключений… вот здесь?»
«Я поднял дипломат – он был такой тяжёлый, будто набит ураном.
Рука отрывалась, а я с трудом тащил его, даже не понимая, что мародёрствую, зачем.
Уже возле дыры в заборе я положил дипломат на какую-то могильную плиту, открыл его.
Никаких эмоций. Словно в кино. Пачки денег – доллары.
Не евро. Не рубли.»
"Я всё больше боялся развязки – встречи дочери с «блудным» отцом, пусть и в образе сказочного респектабельного бизнесмена – а куда девать все её годы без отца, годы долгие, в каждом чуть ли ни по четыреста ночей и дней, сотни выходных, когда отец мог бы сводить дочку в парк, посадить на качели и полюбоваться, как заливается она радостным смехом, потом сидеть с ней в кафешке и смотреть, как она осторожно расправляется с мороженым…
Стоило об этом подумать много раньше.
Почему же всё так случилось? – думал я и не мог найти иного ответа, кроме совсем не приятного для себя вывода о том, что я оказался никчемным – повороты судьбы строго доказывали, что дело не в ошибочном выборе пути, – сколько у меня было шансов! – но, именно, во мне, оказавшемся неспособным хотя бы элементарно вырастить дочь".
«По бульвару Кирова шёл прилично одетый человек, ранее – пацан с Пересыпи, юный критик и лингвист, матрос, бич, наёмник, московский литконсультант, счастливый муж и отец, рабочий-строитель, чеченский раб, алкаш, миллионер и, наконец, магрибский эмир и будущий хозяин оффшорного острова»
"Я пересёк площадку, подошёл к ограде и, глянув, отшатнулся – за ней была пропасть бездонная. Горящие метрах в десяти ниже на скале факела – неужели туда можно спуститься? – выхватывали самое большее метров пятьдесят-сто, но то, что пропасть была намного глубже, было особенно понятно из-за того, что в этой бездне на пределе чувствительности зрения виднелась светящаяся точка.
Я подумал, что вряд ли это озеро - а если и озеро – это ведь естественное свечение, а свечение может быть и радиоактивным. И, всё же, продолжал смотреть, не отводя взгляда: если это моя казнь, то уж очень она величественна и необыкновенна."
"В своём алкоголическом прошлом я не тренировался на выносливость, но победа досталась мне – по условиям мы пили только двухсотграммовыми дозами. После пятого захода я мужественно осилил шестой стакан. Русский бычок до четвёртого выглядел великолепно. Но пятый заходил у него ходуном – стоило ему расплескать, и победа была бы всё равно моей. Но он сумел принять пятый. А за шестым лишь успел протянуть руку.
Его увезла «скорая», магрибский же эмир ещё полчаса принимал поздравления новых российских аристократов, правда, по самым шпионским правилам успев принять незаметно с водой эффективное средство нейтрализации (переданное визирем),
очень твёрдо проводил принцессу и только добравшись до номера представил свой организм величайшему из докторов – Морфею, который, впрочем, иногда передаёт своих пациентов паталогоанатомам."
глава 6 С Н Е Ж Н А Я Г О Р Я Ч К А
Разумеется, охрана меня предупредила, когда совсем случайно и непринуждённо со мной столкнулась принцесса Валли – Абдель-Азиз клялся, что не знает никаких подробностей, и мне оставалось только уступить специфике взаимоотношений магрибских эмиров и их охранников.
Тем не менее, информация, которую мне предоставили, отрицала напрочь версию о том, что итальянская принцесса – мошенница или шпионка, и, всё же, я понимал, что мой опыт и класс международных интриг намного ниже среднего уровня, а её – высочайший. Но я пошёл на знакомство… не только потому, что принцесса – дама чуть ли ни под пятьдесят лет – была восхитительнее любой модели или голливудской звезды, и устоять перед её очарованием можно было бы лишь какой-то мужицкой тупостью.
Я сказал себе: не знаю, было ли это наитие или просто глупость – что принцесса, погубившая каким-то неизвестным образом прежнего эмира, может что-то подсказать, даже если её интересы окажутся банальными.
В первой же беседе в лучшем ресторане Ниццы она позволила себе коснуться темы смены эмиров и блеснула знанием древнего пророчества, и уж не знаю, насколько она была осведомлена, но вид она делала, будто и не догадывалась о том, что я из России, как-то слишком уж доверчиво приняв версию, что я – француз из Тимбукту – легенду, придуманную уже не мной и ставшую официальной версией королевского двора, подхваченной в своё время прессой – принцесса Валли проявила очень недурное знание тонкостей Магриба и не стала оспаривать нарочито фантастическую, как и требовалось в моём непростом случае, историю о том, что мой отец Филипп Сулье был вовсе не французом, а потомком эмира Саккада – одного из магрибских племён восемнадцатого столетия.
104
Принцесса знала арабский, хотя и довольно поверхностно, а интерес к Магрибу объясняла романтической историей влюблённости в одного монарха – я, грешным делом, подумал – а если эта история – не совсем вымышлена, и между неё и моим королём что-то было?
Я не хотел стать русским слоном в антикварной посудной лавке медитерранской аристократии, однако, мне казалось, избрал беспроигрышную позицию полной незаинтересованности – предположим, старые романтические отношения как-то касаются сегодняшних политических проблем – но что знаю я, прежде скверно читавший советские газеты, по которым составлено образование в сфере международных отношений у моих российских сограждан – что говорить о российских газетах, которые я не читал вообще - одно утешение, что не был поэтому испорчен газетным политобразованием.
Принцесса, казалось, тоже не проявляет настойчивости ни в одной из сфер, кроме одной – общего времяпрепровождения.
Здесь нужно добавить, что и ситуаций, как-то способствующих сближению, не возникало, так что мне не приходилось мучиться вопросом – она ли всё тонко организует, или, в самом деле, совместное времяпрепровождение чревато сближением само по себе.
Сам я, похоже, перестраховался.
При этом, я не замечал, чтоб её что-то не устраивало.
И лишь однажды она меня насторожила – сказав безобидную фразу о Геркулесовых Столбах.
Всё, что имело отношение, хотя бы и самое отдалённое, к Атлантиде, было теперь для меня объектом особого внимания.
Даже распивая с ней коктейли, я размышлял: зачем я ввязался в авантюру, в которой понимаю неизмеримо меньше, чем во всех прежних приключениях своих – в которых я ни бельмеса не понимал.
Я размышлял и в аспекте мистики – например, если здравомыслящая версия об атлантах уступает версии о магрибских силах Зла, если пятиконечье – это вход в преисподнюю, а знак «Зенд» - клеймо на моём сознании, подводящее итог всем неверным выборам моей жизни.
Однако, мою мнительность не подкрепляло ничего, и даже странное внимание принцессы не пробуждало моей интуиции.
Возможно, в тот вечер я довольно глупо решил что-то определить… Мы с принцессой приняли приглашение одного из князей Нарышкиных, хотя и были по отдельности предупреждены, что именно эта компания не вполне солидна.
В самом деле, среди приглашённых было больше сомнительных личностей, включая некоторых одиозных российских политиков, выправивших документы на дворянство.
С одним из них я сделал глупость померяться в соревновании по выпиванию водки – болельщики болели крайне не аристократически, хотя оставались вполне осмотрительными после чьей-то шутки, что оскорбление эмира смывается кровью – без всяких дуэлей.
В своём алкоголическом прошлом я не тренировался на выносливость, но победа досталась мне – по условиям мы пили только двухсотграммовыми дозами. После пятого захода я мужественно осилил шестой стакан. Русский бычок до четвёртого выглядел великолепно. Но пятый заходил у него ходуном – стоило ему расплескать, и победа была бы всё равно моей. Но он сумел принять пятый. А за шестым лишь успел протянуть руку.
Его увезла «скорая», магрибский же эмир ещё полчаса принимал поздравления новых российских аристократов, правда, по самым шпионским правилам успев принять незаметно с водой эффективное средство нейтрализации (переданное визирем),
очень твёрдо проводил принцессу и только добравшись до номера представил свой организм величайшему из докторов – Морфею, который, впрочем, иногда передаёт своих пациентов паталогоанатомам.
И, всё же, - не морфию.
Ниццеанские газеты невесть где раздобыли мои фотографии с церемонии посвящения и сделали весьма броский компьютерный монтаж, где я в арабском балахоне опрокидываю гранёный стакан.
Это, вероятно, была одна из сенсаций сезона, погрязшего в скуке наводнений, землетрясений и терактов. Русский посол имел честь мне сделать звонок, с радостью пообещав не допустить никакой утечки информации о моём русском гражданстве – и без того фотографии пьяного вдрызг русского графа и заместителя председателя Государственной Думы были фантастически выразительными и политически сенсационными, совершенно затмив скромную победу магрибского алкаша.
Что же до принцессы, я уже в ходе состязаний чувствовал её неодобрение, но кто же из русских не любит быстрой езды в пьяном виде и любит сходить с дистанции по мелким причинам?
Я тогда ещё сказал себе: даже английские лорды не всегда машут платочками своим дамам, если находятся в седле на финишной прямой.
Когда накануне я проводил её в номер, мы распрощались, абсолютно так же раскланявшись. Однако, она отклонила моё приглашение на завтрак, более того, эти отказы стали безупречно регулярными, как и мои приглашения. При этом местная пресса не просто не заметила охлаждения нашей дружбы, но и вообще перестала упоминать в первую очередь обо мне, полагаю, благодаря заботам каких-то моих друзей или покровителей.
В одно распрекрасное и не очень жаркое утро я оставил портье записку для принцессы – честно говоря, это была просто открытка с готовым текстом, расплывчато-вежливым приветствием, к которому ниже своей рукой я добавил лишь две буквы: М и А.
В Москве лежал снег.
Помыкавшись по театрам, музеям и выставочным залам, я сказал себе: стоп, нельзя же быть до такой степень культурным, чтоб, вообще, не принимать никаких решений.
Всё равно, что бы там ни было, как ни воспримут дочь и Белочка моё саморазоблачение – я, хотя б иногда, буду в Одессе появляться. Ладно, если я почувствую, что разбередил старое, добавил горечи – я – правда – смогу не попадаться им на глаза.
Я махнул в Киев, две недели кутил с Алёной, вопреки моим опасением не проявившей даже тени сомнения, представляя меня своим друзьям – людям не маленьким – и снова я задумался – ну, и женщина! У неё вокруг столько блестящих партий – и какой-то интерес к хромому мужику, ладно, уже представленному центральной прессой в качестве эмира дружественного украинскому народу магрибского племени – король включил меня в состав официальной делегации, на встречу, упомянутую в новостях. Алёна могла гордиться, что её паж оказался худо-бедно не самым бедным эмиром.
В делегации у меня не было никаких обязанностей, я сам уже проявил инициативу, конечно, через премьера согласовав в общих чертах с королём – стал готовить почву для сотрудничества в области компьютерных технологий. Мне почему-то казалось, что сотрудничество с украинской оборонкой – а это не могло пройти также и мимо русской – несколько оградит меня от американских интересов в случае успеха. Таким образом, я рассчитывал, как бы, своей гражданской позицией обозначить сохранение симметрии мировой политики в моём маленьком аспекте. Это, конечно, было нечто среднее между манией величия и перестраховкой, поскольку публикации Александроса уже гарантировали равнодушие со стороны крупнейших финансовых сил. Однако, я же знал, что разработкам Александроса не достаёт масштабности, и японский, и американский рынок, как будто, предпочитали пока его продукцию.
Во дворе и правительстве моё сотрудничество с учёным было воспринято с холодностью, так что стоило удивляться, что любые мои предложения почему-то принимаются и одобряются. Похоже, в Магрибе, в отличие от России, где на всё говорят «нет», в таком же смысле использовалось слово «да». Так моё предложение расширить производство на континенте получило согласие, после которого оказалось, что гораздо выгоднее возить песок с Искендера, например, на Украину, что я и решил осуществить. Странно, думал я, стараясь проникать за кислость и вежливость – почему не форсировать сверхтехнологическое производство в стране? В результате я с удивлением обнаружил тщательно скрываемый интерес к самым элементарным контактам с Украиной. Что же касается экономических перспектив, то мне дали понять, что не особенно верят в чудеса прорывов без той мощи, которая есть у японцев и американцев, а путь азиатских драконов в новой экономической и геополитической ситуации не так перспективен.
При всех моих ограниченных возможностях, тем не менее, я прослышал про какой-то «Сахарский проект», согласно которому страны региона станут равными по значению странам «нефтяного клуба». Если речь шла о газе и нефти, то проект был чистой авантюрой, так что вина моего предшественника, скорее, была как раз в том, что он что-то разрегулировал. О чём ещё могла идти речь? Об уране? Да сырьевой рынок не мог никому дать серьёзных возможностей.
Что мне помогало в условиях полной неосведомлённости – отсутствие расчёта на будущие миллиарды. Откровенно говоря, я не справлялся с расходованием нынешних доходов, хотя и не вошёл во вкус дорогостоящих приобретений и спускания денег в казино.
Александрос поведал мне страшную тайну, которая меня не впечатлила: в структуре кремниевых кристаллов песков Западной Сахары регулярно встречается атом редкого изотопа ртути, что – предположительно! – и обусловливает особые свойства металлокремниевых кристаллоидов – применение кварца без атомов ртути снижает эффект почти на двадцать процентов – понятно, что этот порядок эффективности почти точно соответствует экономической эффективности. Это – чистые деньги, которые можно получать сверху. Александрос не только использовал своё открытие, он создал теорию кристаллоидов, сделав практически невозможным повторение его технологии. Конечно, японцы и американцы вполне могли обходиться без кристаллоидов Искендера, так как реальное достижение миниатюризации ещё не сориентировало рынок потребителей. Короче говоря – компьютер размером с наручные часы в качестве изделия широкого потребления ещё не состоялся. Высокие уровни ЭМ излучения тоже не были для рядового потребителя великой проблемой.
Я допускал, что эту невероятную идею Александрос подбросил мне, пользуясь моей неграмотностью простого эмира, чтоб не разъяснять ещё более сложных научных вещей.
Всё же, я не считал Александроса слишком тонким и искушённым политиком и интриганом. Я добавил к средствам, укрепляющим мои позиции, контроль со стороны оффшорного банка, где был основным акционером.
Я всё больше становился простым рантье – в арабском мире среди простых шейхов и эмиров это не редкость.
Конечно, украинские партнёры не могли не понимать, что ни моё участие в официальной делегации, ни родство с главой государства не даёт достаточных гарантий. Не замечал я и настоящего интереса к делу. Было понятно, что моё предложение оказалось долгожданной лазейкой для украинских электронщиков без санкций проникнуть на компьютерный рынок если и не мировой, то хотя бы собственный.
Александрос тоже достаточно быстро понял, что наша ориентация на восточные рынки успокоит возможных конкурентов. Даже если миникомпьютеры будут превосходить западные по существенным параметрам, их продвижение на западные рынки ничего, кроме неприятностей, не принесёт. За рамками данной встречи мы подготовили соглашение о поставке пробной партии микрокомпьютеров на украинский рынок и в Россию – считалось, что спроса на них практически нет.
Гораздо более серьёзным успехом можно было считать и то, что украинцы вложили в дело довольно заметные средства, совершив пионерский прорыв от ориентации всей экономики на западные кредиты без цели что-то реально произвести, почти откровенно желая эти кредиты поделить между некоторыми гражданами.
Во всём порту Аллаталанта, казалось, находился один человек.
Лимузин остановился возле него. Человек поднялся, бросив ещё один тоскливый взгляд на море, и стал подходить, уже явно усвоив, что неподобострастие к правителю острова – не лучший способ решения проблем.
Он был небритым, изможденным, пропитанным пылью, немытым и выглядел уже не столь уверенным, как месяц назад.
- Ну, что, Афанасий Никитин? – приветствовал его первым я вопреки этикету. – Ваша виза просрочена – кажется, вы не знакомы с законами Искендера и Марокко?
- Ваше Величество, - мрачно сказал русский качок – следователь прокуратуры города Пятигорска (Россия), возжелавший со мной побеседовать о происхождении денег, переданных мной из Пятигорска в Касабланку. – Я не могу уехать – никто не соглашается перевезти меня на материк.
- Это будет учтено, если дойдёт до суда… Эмир может судить вас лично… Я распорядился, чтоб вам подавали еду и не обижали.
- Благодарю, - склонил голову чужеземец, ещё месяц назад не оценивший моего гостеприимства: вместо явки в прокуратуру города Пятигорска я оплатил ему все расходы на посещение Искендера ввиду моей загруженности государственными делами.
- Ваше посольство выразило обеспокоенность в связи с тем, что виза просрочена.
- Я не могу связаться ни с кем.
- Наш МИД направил мне пожелание не привлекать вас к ответственности.
- Благодарю.
За месяц он обломался как следует, в его голосе уже не слышались те страшные угрозы, которые он легкомысленно высказал мне в перовой беседе.
- Как я и обещал, в Касабланке на ваше имя заказан билет в Москву. Вас сегодня отправят на материк… Я надеюсь, вы не настаиваете на продолжении беседы?
- Я извиняюсь за… не подумал, понимаете, спешка…
- Вы о том, что на территории России собирались меня привлечь к ответственности, не сформулировав, за что? Или об объявлении меня в Интерпол? Впрочем, я понимаю, вы можете сейчас и не помнить… Так – вы не настаиваете на продолжении наших встреч? Мой адвокат сейчас в Касабланке, можно его пригласить.
- Нет, в общем, я удовлетворён вашим разъяснением относительно того, что в России деньги вы получили в качестве компенсации за долги, сделанные российскими гражданами за пределами России, и что имена этих граждан вы назовёте в случае, если им будут предъявлены обвинения в незаконной деятельности, связанной с расходованием предоставленных вами средств.
- Вы точно излагаете…
- Вот, я составил документ…
- Если не возражаете, я не буду с ним знакомиться. Видите вон того человека? Вон. Посудина… сейчас он идёт на Касабланку. Ваш отель – «Пикта». Всего доброго.
Я не стал беседовать о его работе опером в милиции – он, как и все, не утруждал себя иными методами дознания, кроме запрещённых в Европе в семнадцатом веке. Случай сделал излишним сбор информации о Никитине – хотя алкаши моего круга были не совсем его клиентами, он вёл уголовные дела, однако, не стеснялся вешать мелкие делишки на бомжей и пьяниц.
Я держал его на острове месяц не для исправления – прервал поток его угроз и в присутствии своего адвоката дал охране выбросить его из дворца. Без моего разрешения его никто на континент не мог отвезти.
Признаться, несколько раздражённый, я ожидал международного скандала, после которого собирался судить российского гражданина за неуважение к самому себе. И наказание по российским меркам было бы весьма суровым. Некоторые юридические тонкости ставили бы тогда Никитина за грань российских законов, и поэтому ему нельзя было отделаться условным наказанием.
Но российское государство проявило терпимость и уважение к обычаям и законам далёкой страны и не предприняло решительных шагов по возвращению своего чиновника, столь неосмотрительно соблазнившегося обманчивой перспективой большой взятки.
Инцидент был исчерпан, и следователь Никитин вполне мог через считанные дни пить водку с друзьями-костоломами и рассказывать о неожиданных «арабских приключениях» на обитаемом острове, столь близком к самым фешенебельным мировым курортам. Можно было, конечно, опасаться, что Никитин по приезду поступит «по-государственному». Но ни органы, ни Интерпол, конечно, не сочтут его соображения серьёзными. Без братков, которым принадлежат мои деньги, дело Никитина неперспективно.
Возможно, в Пятигорске даже моё иностранное подданство не остановило бы его, и он не постеснялся бы переломать у меня пару пальцев и узнал бы мою странную историю… У меня на острове не было «кабинетов специального дознания».
Но я был равнодушен к событию и быстро забыл о нём.
Александрос загрузил меня новыми предложениями, идеями и открытиями. Не знаю, что его навело на мысль, но он был крайне возбуждён и по приезду домой под большим секретом сообщил мне о результатах нового открытия: оказывается, в отличие от европейского, снег в России при довольно значительном разбросе типов загрязнения содержит весьма любопытный элемент: тот самый изотоп ртути. Дело, конечно, и в том, что из снега можно получить этот уникальный изотоп при помощи настолько малозатратных процедур, что и без того достаточно недорогое производство кристаллоидов становится баснословно дешёвым. Если же снег не размораживать, кристаллы его топологически сходны с кристаллами кремния, но образование из них кристаллоидов с использованием микрокриогенной технологии открывает невероятные перспективы создания квазинейронных систем хранения и переработки информации.
Идеи Александроса мне изрядно надоели, я готов был возмутиться, слушая его дикое предложение о закупке в Подмосковье снега и транспортировке его в Сахару в специальных контейнерах. Подобные сделки могли бы полностью дискредитировать наш бизнес – понятно, об изотопах ртути мы не могли говорить.
Александрос в очередной раз воспользовался моей бесхарактерностью и неделю объяснял мне суть предложения, заставил чуть ли ни выучить физико-химию.
Александрос, кроме того, ожидая моего скепсиса, подготовил практически проработанный проект. Уже к концу мая он обещал подготовить опытные образцы изометрических микрокомпьютеров для выставки международного Экспоцентра в Гамбурге.
Осоловевший от избытка научности, я готов был бежать куда угодно.
Двадцатого апреля я подгадал догнать уже знакомый мне лайнер «Капитан Шуткин» в Стамбуле и стремительно стал приближаться к Одессе.
Сердце сладостно заныло при виде «Статуи Несвободы», тщетно бегущей по волнам.
Брат сказал, что не успевает за моими исчезновениями и возникновениями – подобными странствиям в «Сиренах Титана». Он уверил меня, что Софья не подозревает ничего, то есть не усматривает сходства внешности случайно обнаружившегося дядюшки и её работодателя.
Я успокоился – всё меньше бедняге волнений.
Осторожно появился в офисе – здесь чувствовалась новая атмосфера – крохи серьёзных потоков из банка на Искендере и первая отдача от гостевого бизнеса усложнили работу, но взвинтили прибыли и зарплату. Без меня всё шло так гладко, что мысль о моей ненужности, излишнести носилась в воздухе. Однако, я не числился в ведомостях, а моё иностранное подданство стало общеизвестным фактом. Но Вера видела во мне шефа без всяких справок и доказательств.
Софья была в офисе и бросила все дела. Я трусливо сделал вид, что страшно занят, что прерываю ради неё страшно важные дела.
- Да и у вас работы… Говорят, вы работаете больше положенного – это неправильно.
- Да преувеличивают!
- Хорошо, давайте пообедаем… Но о делах – ни слова… Хорошо?
- Хорошо!
- Да, знаете, что я слышал о Маяковском? «Крошка сын к отцу пришёл, и спросила кроха: шо такое?»
- Шо такое? – засмеялась Софья. – Вы даже о путешествиях не можете рассказать? Или – только такие совещания и делегации, как в новостях?
- Расскажу, попробую.
Это был фантастический обед – я был в ударе и рассказывал много.
Ещё интереснее было то, что она рассказывала о своём дяде, и о своей признательности она смогла сказать так, что я не посмел перебить и сказать «не за что».
Тем не менее, это был настоящий елей, и я всё глубже тонул в сладком и липком чувстве растроганности.
Я отвёз её домой, поехал на Амундсена, нашёл укромное местечко на берегу, устроился и предался воспоминаниям, с удивлением отмечая, что они не сопровождаются горечью.
+++