Новодевичий. Кладбище. Морось.
День четвертого сентября.
В оцеплении юная поросль –
Наш – Лужнецкий проезд, и – не зря:
Мы, студенты пединститута,
Обеспечить охрану должны,
На пути «рокового маршрута» -
Комсомольские руки важны.
Власть хоронит Илью Эренбурга,
Но «дрожит» до последнего дня:
Смерть опального «демиурга»
Станет вспышкой слепого огня.
Потому на воротах погоста
(Как Лубянки двуличная тень)
Второпях накарябано просто:
«Санитарный,- как водится, - день»
И кого мы боимся, зверея?
Этих, что ли? Толпа собралАсь:
В основном пожилые евреи.
Это их так пугается власть!?
Шляпы, кепки, солидная внешность,
Ну, завмаги – почти, как один.
В каждом жесте тугая неспешность.
И добротных плащей габардин.
Эх, евреи, евреи, евреи…
Мало вам вашей вечной юдоли –
Музыканты, врачи, брадобреи –
Вы всегда ближе всех к чужой боли.
Дунул ветер, плащи, разбуровив,
Словно судеб встряхнул паруса.
Ты смотри! Там же Звезды Героев
На двубортных костюмах висят…
…А толпа прибывала и зрела
Молодых, пожилых – без числа.
И в какой-то момент «оборзела»
Смельчаков на ворота взнесла!
Но у парня, залезшего первым
(Вот ведь, надо ж, какой идиот)
Оказался портфель слишком нервным,
Распахнулся, потертый – и вот –
Полетели листки, полетели
(- На статейку друзья налетели, -
Нам заметил куратор – препод).
Словно студень толпа колыхнулась
Изумленно: «Листовки, держи…»
Но «гебешники» в штатском очнулись
Ты попробуй, таких, удержи!
Их болоньи (не спрячешь!) рванулись,
Разрезая толпу, как ножи.
«Ну, кончайте, друзья, куролесить!»,
То ли просьба звучит, то ль приказ…
Тут, стремглав, подкатил ЗИЛ-110,
И сомлела толпа как-то враз.
А охраны, охраны, охраны….
Будто труд предстоял им здесь бранный
Видно, к прошлому тянется нить:
Трудно «Оттепель» хоронить.
…Ну, для них-то ворота открылись
Остальные, опять же, «умылись».
Что-то мне на душе стало муторно,
Словно надвое был я разъят.
Вот вдали показалась «полуторка»
Гроб, семья и до взвода солдат.
Мчалась шустро, шальная «букашка»,
Словно чуя правителей зуд.
Только вот ведь какая промашка:
Так покойников не везут.
За машиной нацелилась женщина,
Попыталась забросить букет:
Неуёмная интеллигентщина…
Не догнала, упала. Привет!
И лежала она среди улицы,
По асфальту, рассыпав, цветы…
А толпа продолжала сутулиться:
Так и будет: не – я и не – ты.
Мы с большим человеком прощались,
Открывателем славных имен.
Но в «великой» стране не вмещались
Те, что бились, пульсируя, в нем.
Да, он следовал правилам жизни,
Из под «мягких» кавказских сапог,
Но, простите, как видно из тризны,
До конца их усвоить не смог.
И под небом, уже клочковатым,
Как последний, проклятый вопрос,
Проплывал над Москвой крючковатый,
Хрящеватый семитский нос.
Похороны Ильи Эренбурга, опального государственного деятеля, писателя, журналиста, прославившегося своими военными репортажами, любимца ветеранов войны, а затем автора реформаторской повести «Оттепель» и поистине эпохальных мемуаров «Люди, годы, жизнь», имела для меня и весьма прозаическое продолжение.
Бросив оцепление, я помчался к главным воротам Новодевичьего монастыря, так как знал, что стена, отделяющая старое кладбище от нового, то ли реконструируется, то ли окончательно сносится, но по лесам можно взобраться наверх и спрыгнуть туда, где проходила процедура похорон. Я не ошибся, как и еще несколько таких же умников. На стене уже торчало человек пять. Мощно играл военный духовой оркестр, со всей трагической силой передавая горечь великой утраты…
Но спрыгнуть нам не удалось: внизу под стеной стояли несколько милиционеров такого объема, что «задолицая полиция» Маяковского должна была нервно курить в сторонке.
Разочарованные мы спустились по скользким лесам вниз и вдруг увидели, как дверь одной из каморок открылась, и из нее выскочил плюгавенький, пьяненький человечек и призывно замахал нам ручонкой. «Камарады, сюда!», - неожиданно хриплым басом прокричал он. Это был один из сторожей, ночевавших в бывшей монашеской келье, и призванный охранять, по-видимому, горы строительного мусора.
Мы забежали в его «келью». Сунув в красную птичью ладошку последние 50 копеек, я отодвинул старинную кованую решетку, висящую на одном гвозде и высунулся в окно. Рядом стоял один из «сатрапов» Он искоса глянул на меня, и если бы не появившаяся физиономия нашего «чичероне», одним ударом мог бы задвинуть меня обратно и навсегда. Но увидев «монашка», он вдруг расплылся в улыбке, прищелкнул себя по шее, получив в ответ столь же характерный жест большим пальцем (если можно было так назвать маленький грязный отросток) демонстративно отвернулся и мы, как черти из табакерки, высыпались из окна.
В этот момент раздался троекратный залп. Вороны, до того вполне лояльно слушавшие духовой оркестр, возмущенно закричали и поднялись в воздух. Все кончилось. На процедуру прощания мы опоздали...
Хорошо это было иль плохо,
Ненавидя, бунтуя, любя,
Мы тогда хоронили эпоху
И, конечно же, сами себя.
1967 - 2016