В детстве казался мир дружелюбно-светлым,
Он рассыпал веснушки лучами света.
Мама радостно улыбалась, целуя в нос.
Но тогда ещё не томился в груди вопрос…
Не таились вопросы о сущности бытия,
Кто есть Бог? Кто есть ты? Для чего есть я?
Было только весеннее небо и шум капели.
Разрывались бутоны цветом, и птицы пели.
В десять лет у тебя – машинки, друзья, собака.
Волноваться насчёт натужно-людского мрака
Рановато. И ты гуляешь среди развалин,
Резко скачешь по хлипким балкам и толстым сваям.
Оскользнёшься порой, мальчишки начнут смеяться,
Будут тыкать в тебя на улице толстым пальцем.
Мама скажет, что не беда, заживёт до свадьбы!
Ты вздохнёшь, мол, не унывать-то и сам я рад бы…
По мальчишески нос задерёшь и уйдёшь гордо.
Попытаешься выучить пару простых аккордов.
Вот, тебе почти двадцать. Ты взрослый, играешь в карты.
Только пара несостыковок в одной из партий
Обнаружилась. Смотришь в небо. Замёрзли плечи.
Если кто-то предал, то время совсем не лечит.
Да и если лечиться Сплином, то только хуже…
Твой порядок вещей покалечен, а ты простужен.
К маме слишком давно не ездишь, не ищешь помощь.
Для тебя в этом свете не выменять уж дома…
Только грустно вздохнёт луна и уйдёт за крышу,
Ты сидишь у окна, невидимый и неслышный.
Затянувшись поймёшь, что иссохли твои чувства,
Что стихи не подходят к понятию об искусстве.
Что квартира пропахла осенью и смогом.
Что потеряна связь с жизнью (читай: с Богом).
Что в четверг будет год, как ты схоронил друга.
Поднимаешься вверх, сцепив за спиной руки.
Слишком чётко осознаёшь, что готов сдаться,
Оттого что болят шрамы, мосты, пальцы.
И выходишь в подъезд и снова стоишь молча.
А тоска развивает под рёбрами вой волчий.
Смотришь, руки дрожат, и света почти нету.
Значит, можно сказать, что песня твоя спета.
И сейчас тебе двадцать. Внутри отвратительно пусто,
Что, по сути сказать, приравнивается к искусству.