Немецкие глаза, венчавшие лицо космополита,
направлены на улицу, но смотрят, всё же, сквозь.
Закат разрезал день, и кровь его разлита,
и в крышку солнечного гроба лезет гвоздь.
Но вдруг, нарушив ход ежевечерней казни,
раздался звонкий хлыст и лошадиный плач.
Так в бурю хлещут волны, покуда ветра праздник
рождает тихий стон изнемождённых мачт.
Извозчик бил кобылу. Ронял петлю на круп.
Она кричала, задыхаясь в жарком мыле.
И тут, раздался вопль вечно холодных губ,
у самого причала вечно холодной были.
Кузнец постылой мысли и вечный мизантроп,
вневременный субъект, одушевлённый Логос,
полёт чей убыстрялся изношенностью строп,
последний в жизни раз миру явил свой голос.
Животное и Человек. Глаза в глаза.
Вода, как экзальтация немого нерва,
поведала о том, чего сказать нельзя.
Сошлись в объятии Диана и Минерва.
Червь разъедает страницы, чернила разлиты.
Тени толпятся порогом, пройдя сто дорог.
За ставнями трепетных век, тёплым ветром закрытых,
руку пришельца сжимает во тьме скоморох.