На антрацитовых полях в тот год взошла стальная рожь, я слышал пенье соловья, чью грудь пронзил заиндевелый нож. Я слышал плач покинутой любви, в засушенных цветах, в изглоданных огнем страницах книг.
Там лился дождь с белеющих небес, и целовал горбатые хребты домов, шуршал в невыросшей траве, стекал в ладони потерявших кров. Кричали жабы раннею весной, в пруду, что стал давным-давно землей, схороненный безжалостной рукой.
Я слышал их – немеющий старик, закладывал их в песни горькие свои, и никому не пел. И все, кого когда-то обнимал, крошились в пальцах, словно школьный мел, кто уходил, как будто умирал, на бледных карточках в распахнутом окне.
Я слышал трели соловьев, в кустах шиповника у антрацитовых полей, и там жила холодная любовь, та самая, что даже смертью не согреть. И я тянулся к ней недрогнувшей своей рукой, без дарованья пишущий поэт, засыпанная в раны соль врагов, расстроенного фортепиано си-бемоль, рыдающий в ночи стальной минор, молитва, что звучит, как приговор.
Мой ангел, скальпель отложив, ты мог оплакать бы меня, но плакать не умеет снежный мрамор. И где-то на исходе антрацитового дня пронзая сердце соловья шипами, холодная любовь уходит, больше не таясь.