Кофеин

Все стремится к смерти - и я, и ты,
И любовь моя.
Д. Быков

Долгое время мне казалось, что в быту есть вещи обязательные, почти незыблемые. Такие, которые присутствуют у всех, в каждом доме. У любой из них своё, неоспоримое место и значение. Два стола: письменный и обеденный, шкаф, зеркало в ванной комнате – чаще всего знакомые нам с детства предметы обихода, подолгу не меняемые на новые в семьях скромного достатка; именно они заполняют пустоту типовых квартир.

Всё чаще я стала бывать в домах, в которых нет чайника. Всегда эта проблема решается одинаково – воду кипятят в ковше. Кто в эмалированном, кто в простом металлическом. Интересно, является ли отсутствие чайника признаком бескрайнего пренебрежения бытом, или указывает на принадлежность к особому тайному обществу? Если верно второе предположение, то высшие ранги должны получать те безумцы, которые избавились и от заварочного чайника.

Обо всём этом я думала, пока наблюдала за Милошем, разжигавшим конфорку под ковшиком с холодной водой. Он красив даже таким, в рваных, неровно обрезанных джинсах и с не расчёсанными длинными волосами. Можно фотографировать на обложку «Classic Rock».

Милош засыпал в глиняную миску с отбитым краем чёрный байховый, приправляя его душицей и чабрецом, которые мы собрали вчера, всё-таки успев сходить в лес до дождя. Жаль только, что весь день был потрачен на хождения-брождения по полудиким местам, и кофе мы так и не купили. Начинать утро с чая не очень-то хотелось.

– Включи телевизор, пусть трындит фоном. – Милош в отличие от меня не выносит тишину и постоянно просит её устранять.

– Может, мы хотя бы субботним утром обойдёмся без этого монстра? – Ворчала я, но тут же нажала на круглую кнопку сбоку от монитора.

– Сегодня утром правящая партия «Зелёное братство» в срочном порядке приняла закон о полном запрете продажи, хранения и употребления всей кофеиносодержащей продукции. Попавшие под запрет товары уже конфискуются и уничтожаются. Добровольная сдача кофеина поощряется дополнительным выходным днём, фруктами и овощами. Приём у населения запрещённого вещества осуществляется в каждом отделении полиции. – Доложила ведущая утренних новостей.

– Ну всё, мать, наши сыроеды окончательно умом двинулись. Глядишь, завтра они у нас мясо изо рта начнут вырывать. – Таким растерянным Милоша я ещё не видела.

– Не начнут. По крайней мере, не скоро. Вся наша экономика держится на мясомолочной промышленности. Производство развалили, ископаемые ископали… Ты представляешь, с каким треском всё рухнет, запрети они мясо? А «Зелёные» хоть и кретины, а власть потерять не хотят. Не всех ещё в свою кабачково-капустную армию загребли. Остались среди нас «злостные мясоеды».

Теперь каждое утро становилось невыносимым. Вода не кипит, запах кофе не приветствует нас на кухне. Пробуждение мучительно и бессмысленно – весь дальнейший день лишился таких радостей, как какао с шоколадным печеньем в сырую, туманную погоду или чай с конфетами по вечерам. Мы научились заваривать имбирь с лимонными и апельсиновыми корками, но ничего, кроме жжения в желудке от этого напитка не получили. Никакие травяные отвары Милош не пьёт. Отсутствие кофе пробудило постоянное, ни чем не заглушаемое желание курить. Табак запретили два года назад. Изредка мы покупаем в индийской лавочке сигареты из пряных трав, но все эти мяты, корицы и гвоздики создают ощущение, что мы просто надышались благовониями, от чего становится горько: по большей мере на душе, нежели во рту.

После февральской жары в двадцать градусов со знаком плюс наступил холодный пасмурный март. Ветер гнал в наш город снег и безысходность. В квартире зябко и неуютно. Больше полугода мы пытались привыкнуть к новой жизни, найти замену чаю и кофе, отвлечься, но так ничего и не получилось. Масштаб нашей с Милошем трагедии распухал и множился от того, что все наши знакомые, весь мир, хоть как-то касающийся нас, больше не испытывал никаких неудобств. Многие хвалили «Зелёное братство», добровольно начинали сыроедить и поголовно просветляться. Нас же ежедневно упрекали в упрямстве и самовнушении. Знакомый психолог долго теоретизировал, выведя из своих изысканий, что мы страдаем нарциссизмом и манией величия. Дескать, нашли они проблему, из-за которой убиваться. Люди в сто раз хуже живут и счастливы. А эти, видите ли, без «какавы подыхают».

Меня ещё как-то спасало то, что я могу работать на дому. Чтобы придумывать эскизы, делать разные дизайнерские штуковины и изредка писать картины не нужно тащиться поутру в офис, а значит, и не обязательно окончательно просыпаться. Очень быстро моя производительность сократилась в разы. Полусонная я бесконечно роняю кисти, опрокидываю на себя банки с акрилом и, не желая того, всячески препятствую себе зарабатывать. Милошу не повезло больше. Мой милый, любимый пекарь! Он исправно ходит на работу, где благодаря его таланту и любви к тесту появляются пышные ароматные булочки и необыкновенной красоты пирожные. Удивительно, что спрос на выпечку практически не пострадал от кофеиновой войны. Вместо кофе к круассану заказывают ромашковый чай, а «маковки» моментально раскупаются и без шоколадной глазури…

Шёл уже первый час ночи. Так поздно с работы Милош ещё никогда не возвращался.

– У нас есть кипяток? Вода горячая? – Первое, что он сказал, войдя в дом.

– Есть вода, её всегда нагреть можно. А зачем? – За всё это время мы уже отвыкли пить что-либо тёплое.

Милош ничего не ответил и только бросился колдовать над чашками. Он насыпал в них что-то бесцветное из маленького флакончика, какие обычно содержат в себе йод, очень аккуратно, стараясь разделить непонятный порошок поровну.

– Медицинский кофеин! – произнёс Милош с такой гордостью и трепетом, будто он учёный, только что совершивший открытие мирового значения. – Правда, я за него ползарплаты отдал. – Энтузиазм в его голосе тут же сник.

Я больше не стала его ни о чём расспрашивать. Слово «кофеин» яркой вспышкой прожгло все мысли, все испытываемые до этого чувства. Дальше хотелось наслаждаться каждым мгновением: вот кружки заполняются кипятком, над ними поднимается шлейф пара, запретное, но такое желанное вещество растворилось в горячей воде. Пить пришлось почти залпом – получить удовольствие от вкуса вряд ли представлялось возможным.

Милош, только что пришедший с мороза, сразу же раскраснелся от горячего питья. Он смотрел на меня не привычно выцветщими, а прежними тёмно-шоколадными глазами, отражающими свет кухонной лампочки. Предвкушение счастья и эйфории на несколько минут вернуло нас настоящих друг другу. Но чуда не произошло…

Накопившаяся за день усталость и сонливость, конечно, отступили, только ожидания, возложенные на кофеин, ничуть не воплотились в реальность. Ночь прошла беспокойно. Без сна, зато со слезами и тихой бранью. Надежда на возвращение привычной, не слишком счастливой, но всё-таки родной жизни рухнула, не успев как следует обрасти фантазиями и планами.

Разочарование усиливалось от постоянно растущего стыда и чувства вины. Мы – зависимые. По мнению «Зелёного братства» и окружающих – практически наркоманы. Страшнее всего становилось от того, что ещё не так давно чай, кофе, шоколадные конфеты были нормальны и привычны для всех. Во время антинаркотической агитации никто не рисовал на плакатах перечёркнутые какао-бобы со словами «Мы выбираем жизнь». Из фильмов не вымарывали сцены, в которых герои пьют кофе. В общественных местах тебя не обыскивала полиция, в надежде найти чайный пакетик и предъявить за это баснословный штраф, а то и арестовать на неопределённый срок. Тем страннее было, что Милош, всегда правильный, честный, законопослушный, смог неизвестно где достать кофеин. И ради чего?

– Где ты это взял? – Я знала, что Милош не спит, и задала вопрос, даже не поворачиваясь к нему.

– Взял и взял. Какая, собственно, разница…

– Просто я не понимаю. Запрещено же.

Милош приподнялся в кровати и начал разговаривать со мной тоном воспитательницы из детского сада, которая должна объяснить ребёнку, почему нельзя сморкаться в занавеску, но её раздражает глупость и невоспитанность своих неразумных подопечных.

– Руфина, ты же умная девочка. Не думал, что тебе нужно втолковывать такие вещи. Любой запрет можно обойти. Рано или поздно появляются дилеры, готовые на всё ради денег. Я вообще удивляюсь, что ещё не открыли какие-нибудь ночные подпольные кофейни. – Тут у Милоша разыгралось воображение, тоска и злость немного отступили, и голос его подобрел. – Представляешь, как на картине Хоппера. Всё прозрачно, барная стойка подсвечена, лица сидящих видны с улицы…

– Ага, и матросик под прилавком разливает кофе. Да такое заведение за километр по запаху учуют и пересажают всех, кто там попадётся.

Милош опять помрачнел. Сколько бы мы ни рассуждали, как здорово было бы уехать из страны, как перехитрить закон, и продумывали всевозможные варианты, любой из них оказывался не осуществим на практике.

– Слушай! – Неожиданно для себя, я осознала призрачный, маловероятный, но всё-таки выход. – А у этого дилера твоего можно настоящий кофе достать? Ну, или хотя бы чай?

– В том и беда, что нельзя. Он на фармацевтической фабрике в своё время кофеин натырил. Думал подросткам-дурочкам под видом кокаина толкать, а оно вот как вышло.

Я завыла. Тошные, противные звуки раздражали меня саму, но и сил терпеть больше не было. Милош даже не пытался успокоить меня. Знал же, что бесполезно. То ли мне так казалось под действием затяжной, не проходящей депрессии, то ли действительно мы перестали что-либо чувствовать друг к другу. Временами я думала, что рядом нас держит только отчаянное противостояние мировому идиотизму, но позже волны нежности снова накатывали, помогая вспомнить счастье, которое было до…

– Ты знаешь, как умер Стефан Цвейг? – буднично, будто без интереса спросила я.

– Когда мне было двадцать-двадцать пять, я мечтал уйти из жизни точно так же. Я думал, что именно так можно оправдать абсурдность всего человеческого существования, да и смерти тоже. Ты хочешь…?

Милош не сразу понял, к чему я вспомнила Цвейга. Конечно, раньше мы никогда об этом не говорили, не обсуждали всерьёз, но его белые, едва различимые на незагорелой коже шрамы вдоль запястья вселяли в меня некоторую уверенность. Надежду на то, что и здесь мы окажемся единомышленниками.

– Я думал, много думал об этом, но я один хотел, а потом понял, что не смогу тебя бросить. Это же как предательство… – Милош не договорил.

Я прижалась к его спине и обняла так отчаянно, будто мы уже прощаемся. Больше можно не сомневаться, мы действительно любим. Только вот это чувство не то, что мир, нас двоих спасти не в состоянии. Невозможно описать искренне прикосновение. Все попытки найти подходящее сравнение унизительны и жалки. Вообще близость людей, находящихся за гранью отчаяния, невозможно объяснить ни физиологией, ни психологией, ни даже божественной благодатью. Лучше об этом и не думать.

Как бы ни хотелось удержать это состояние, ближе к утру наступило отрезвление. После произошедшего было бы абсолютно логично отбросить суицидальные мысли, смириться с окружившими, взявшими нас за горло реалиями, но что-то жизненно важное надломилось и не подлежало восстановлению.

– Сколько нам нужно, грамм по десять? У твоего дилера столько будет? – Спрашивала я, будто разговор не прерывался.

– У этого прощелыги на весь город хватит. Ты хочешь кофеином?

– А чем же ещё?

– Ну, Цвейг – барбитуратами. И потом, он умирал вместе с женой, а мы с тобой так и не…

– Условности, счастье моё, условности.

Удивительно, как человек за жизнь обрастает хламом, важным и понятным только ему самому. Именно поэтому я решила сжечь или просто выбросить большинство наших вещей. Милош не возражал. Ну, правда, кому это всё? Детей и прочих родственников у нас нет. У друзей своей дряни полно, да и кто теперь наши друзья? Сожжению подлежали документы (все, кроме паспортов), фотографии и прочий бумажный хлам типа старых институтских тетрадей и грамот за участие в различных конкурсах. Бумага корчилась в эмалированной миске, слегка шевелясь и сворачиваясь трубочками под действием огня. Глянцевые листы источали странное зелёно-бирюзовое пламя, сильно дымили и слегка шипели. Обычная бумага тлела без нареканий. Чтобы не видеть горящие, будто просящие о спасении лица на фотографиях, приходилось их переворачивать. Странно, что совсем не жалко уничтожать свидетельства собственной жизни. Только отупение и отрешенность сопровождали разведение ритуального огня. Может потому, что не такая это была жизнь, чтобы жалеть? Мы отдали книги в библиотеку, выбросили несколько пакетов одежды и безделушек, смыли миску пепла в унитаз, и больше ничего не висело на нас грузом, пригнетающим к земле, а значит и к самой жизни.

Оставить записку – обозначает полное признание своего поражения и желание оправдаться перед теми, кому, собственно, нет никакого дела, да и не было никогда. Все эти пошлые «прошу в моей смерти никого не винить», «деньги на похороны в верхнем ящике комода», «надеюсь, что ты любишь меня и простишь» вбиты в наши головы мелодрамами, там только им и место.

Если вообще можно рассуждать о рае, то для меня это наша маленькая уютная кухня, крепкий сладкий кофе с выпечкой и счастливый, смеющийся Милош рядом.