Мы сидели и пили водку на задрипанной старой кухне.
Солнце глазом в окно устало проникало на сор и утварь.
Сквозь ограду москитной сетки запах крепкий травы пожухлой
Проползал по клеенке жженой, занося аллергией утро.
Он спросил, не хочу ли чаю, отхлебнув в два глотка перцовки,
Я ответил, что будет плохо, ведь в желудке давно Нагасаки.
Усмехнувшись, смолчали только, провожая зрачками полки
И продолжили грезить слабо, два бездарных бухих писаки.
Многолетние злые планы отражались в глазах иссохших,
Красной пленкой белок подернут, точно в ванной на нитке пленка,
Замутненные пивом, виски и рядами картинок пошлых…
Мы увидели много горя, в сублимации выход только.
Он привстал, прохрустев, со стула, потянувшись похмельно сладко
И сказал в пустоту квартиры, навалившись на край стола:
«Иногда так мне кажется глупо, что лишь мухи на все это падки» -
И кивнул на пирожных остатки, что девчушка вчера принесла.
Я не пил, не хотелось уже, взятки гладки с усталых ничтожеств,
Только мямлил ответно, несмело, удивляясь своим же словам:
«Предлагаю я все-таки твердо отказаться от всяческих тождеств,
Я не видел ни разу, как муха рисовала бы свой идеал».