Мой голос бы тебе на память узелком серебристым в небе грозовом, лебединой песней,
Голубиною нежностью, позолотою на старых стенах храма...
Нам бы у моря, милый, прощаться, прижавшись друг к другу ближе, тесней,
Или стоять под дождём, укрывшись зонтом от хмурого неба,
Прислушиваться к шуму прибоя или к неподражаемой тоске дождей.
Дорогой, но мы сидим в дешёвом кафе, пренебрегая нами чаемое,
Мы едим отвратительную остывающую пиццу, запивая таким же чаем.
За нами со стен наблюдает удивительная смесь животного мира и китча.
Здесь только футбол смотреть, курить, но не есть. Прерывистое дыхание. Троеточие.
А я бы хотела читать тебе Письма к Милене, в них забыться,
Чтоб ты вспоминал меня, чтобы знал как любить и находить девичье,
Как письма писать, если голос дрожит или руки холодно-горячие,
Если нам только снится друг другу и в снах прикасаться взволновано.
Но мы сидим в дешёвом кафе и едим пиццу, безвкусную от нервного напряжения,
Ты рассказываешь историю её возникновения мне, уже одинокой:
Бедные итальянки во времена кризиса бросали все, что было сьестного, на тонкое тесто.
Так кормили своих детей и мужей. И ничего больше не было... Кроме пиццы.
И ничего, кроме пиццы, не спасало от декаданса, вырастающего возле кухонной плиты,
Возле гор мытой и грязной посуды, возле пропастей будущего, возле того лица,
Что в зеркале. Так они завтракали и на безработный день прощались возле лестницы.
А разлуки дребезжат поездами, английским, тошнотой и привкусом мятных конфет.
Я может быть, милый, даже смирюсь или изменюсь до неузнаваемости.
Давай помечтаем?
Давай доедим эту чертову недопиццу,
Запьем её чаем?
Ты чувствуешь себя метафизической единицей,
А я борюсь с отчаянием...