В конце января вернулась из Прaги, провела там три дня. Заoднo вoвлекла себя в экскурсию пo цветaевским мeстам, пo деревням, где она проживaла с 1922-го по 1925 год. За экскурсию очень признательна. Перед тем, как описать увиденное, хочется (да, да, шутка, фельетон) процитировать Зощенко: «Это был гениальный и великий поэт. И приходится пожалеть, что он не живет сейчас вместе с нами. Мы бы его на руках носили и устроили бы поэту сказочную жизнь, если бы, конечно, знали, что из него получится именно Пушкин». И здесь вместо «Пушкин» напрашивается – «Цветаева», потому что, (и это уже не фельетон) В.Л. Андреева, дочь Леонида Андреева в 1979 г., вспоминая Марину Ивановну, писала: «Какая ужасная судьба у Марины Ивановны! Ей бы цветы, ей бы дворец на берегу моря, ей бы лазурь и изумруды морских просторов — все заслужила, всего достойна ее многострадальная мятущаяся душа».
Но перенесёмся в места, окружающие Прагу. Кабы знали, что здесь среди холмов вынужден проживать просто кто-то, вдохнули бы этот чистый горный воздух и порадовались бы близостью с природой каждого здесь живущего. Им, бегущим по горкам своими ножками, пожелали бы счастливого пути. Это когда ещё не понимаешь, кого подхватывать на руки. Нет, не эту с коромыслом! Нет, не ту с хворостом! Зачем же подхватывать не подходящих. Для них установлена другая норма. Я испытываю дискомфорт, когда судьба Цветаевой в Чехии разворачивается передо мной в виде словесных штампов: «...полунищенское существование, неудовлетворительная личная жизнь … она чувствовала себя изгоем». Так пишет Галина Бинова, доцент Института славистики Философского факультета Университета им. Масарика. И мне недостаточно высказывания внучки Леонида Андреева, которая вспоминает, что «Цветаева в Праге совершенно нищенствовала, и когда бабушка в очередной раз собрала детей и отправилась во Францию, туда поехала и Марина Ивановна». Моё мнение: при всём желании цветаевских биографов описать эту часть её жизни, как беспросветное, полное лишений существование, мне оно таким не показалось.
Ну, не показалось! Перед глазами явилась реальность, которую невозможно было отодвинуть в сторону или через неё перешагнуть.
Да, за городом в большистве домов не было ни воды, ни парового отопления. А где было, в каких домах, на каких окраинах в то время? И всё же, от внимания не могло ускользнуть, что были у Эфронов - Цветаевых и знакомые, и приятели, такие же эмигранты, посиделки устраивали, литературный вечера, и вместе поездом ездили в центр Праги, кафе посещали. В Праге в 1921 г. была основана Русская народная библиотека с читальным залом. У М.Ц. была возможность печататься, взаперти никто не сидел. Литератор Марина Цветаева не была вытолкнута в эмиграцию государством, которое её не баловало. Она очутилась там по личным причинам. И что очень важно, русским беженцам Чехословакия платила пособие.
Кстaти, мeстные жители вoрчали на русских эмигрaнтов, мoл, не спят пo нoчам, дорогoе масло для ламп зря сжигают. Не привыкла, значит, русская избранная молодёжь эконoмить, хозяйствo вести. Оттуда же и проистекали всяческие неприятности. Тогда жители России, недовольные новым общественным строем, уезжали, бежали от социализма в капитализм, а он там оказывался совсем не привлекательным, хотя окружающая природа очаровывала, и курортные места вознаграждали чистым лесным воздухом. Тем, кого судьба забросила в Чехию, приходилось вписываться в эту новую жизнь на общих основаниях.
Экскурсовод рассказывал, что напрашивался зайти в дом с ромбовидным окошком, где вблизи кладбища почти сто лет назад проживала Цветаева, но хозяин его не впустил. Присвоил себе вид из окна, который мог бы быть достоянием всех неравнодушных. Боялся, наверное, что это зрелище может кого-то не устроить, и тогда б пошло-поехало — ах, каким угрюмым видом из окна приходилось любоваться беженке Марине Цветаевой.
Владеющие пером, говоря о годах, проведённых М.Ц. за границей, описывают их такими красками: «Тяжелый домашний труд, нищета, одиночество – ничто не могло помешать ей писать. Она как-то естественно поднялась над бытом и не замечала его» (Эмилия Обухова, "Русская Америка № 392"). Чтобы не замечать быт и подыматься над ним как можно выше, писалось как можно больше. Не только стихотворений, писем тоже... разным адресатам разного калибра, которые в нюансы её быта посвящались автоматически. И не важно, как прочитывался кем-то другим «этот - по словам Ирмы Кудровой - ее безоглядный поток размышлений обо всем, что придёт в голову...»
Из чешских писем М. И. Цветаевой к А.В. Бахраху - эпистолярному другу, почти юноше, можно выделить такую обличительную фразу: «Год жизни — в лесу со стихами, с деревьями, без людей — кончен». Цветаева, наделив свой адресат какими-то сверхспособностями, (которыми он не обладал) будто подталкивает его оказать на всё творящееся вокруг неё магическое влияние и сделать так, чтобы что-то изменилось. Она, как в других случаях, выворачивает перед ним всю душу, все души, все слои, все их грани, чтоб любил. В результате их переписки невлюблённому А.В.Бахраху мысленно рисуется вот такая окружающая её обстановка, где, как он пишет «перед моими глазами маячили какие-то полусломанные табуретки, дымящая, угарная печурка, чашки разных цветов и фасонов, но как будто все с отломанными ручками, и виделся густой папиросный дым, обволакивающий все помещение» и над всем этим её стол.
Борису Пастернаку Марина Цветаева писала следующее:«Я живу... в Мокропсах, в деревенской хате. Последний дом в деревне. Под горой ручей – таскаю воду. Треть дня уходит на топку огромной кафельной печки. Жизнь мало чем отличается от московской – бытовая ее часть, пожалуй, даже бедней. Но к стихам прибавилось: семья и природа. Месяцами никого не вижу. Все утро хожу и пишу, здесь чудесные горы». Тон написанного переливается из сурового в жалостный, потому что преодолевать непреодолеваемый быт было тяжко, зато перо, живописующее быт, держалось в руке – легко.
В этой обстановке её пражской, запражской жизни непонятно какими страстями подпитываемая и этими же страстями спровоцированная велась переписка с Бахрахом, с Пастернаком, с Родзевичем. Это заполнение времени не только написанием стихов и поэм, но и написанием писем, это одаривание словами, чтоб взамен получить любовь, ей необходимо и, может быть, не всегда для её адресатов желанно, а если говорить честно, то и любопытствующим читателям не всегда полезно, ибо не им адресовано. И очарования этих текстов тем более перестают казаться очаровательными, чем более они напоминают собой повторяющиеся копии, вроде вращающихся в карусели неугомонных, праздничных и призрачных, не пригодных для живого бега лошадок. Может показаться, что «карусельные лошадки» начинают вращаться в обратную сторону, ибо любовь к тем, кому она посвящала стихи и страстные письма, никак не укладывается в её формулировку: «Для меня... мерило в любви — помощь, и именно в быту». В поэтическую возвышенную чувствительность любви вторгается ненавистное земное, травмирущее её, нестерпимое. Она словами любовных писем кому не попадя пытается объяснить свою пленительную дисгармонию, к заоблачным вершинам рвётся в своих стихах. И она же будто с перекошенным от злобы лицом жалуется, что вокруг неё «посуда, табуретки, тазы, ящики, вся нечисть быта, яростная... тетрадям одним нет места». «Так займитесь им (её бытом!), а не моей душою, все эти "души" — лизание сливок или, хуже, упырство.» Подобными словесами Марина Цветаева самым тривиальным и самым нелепым образом, покинув высоты, приземляется так, как может шлёпнуться на землю нацеленный в облака и потерявший управление цеппелин. В ней клокочет гнев, чувство мести, сгущаются упрёки, сопровождающие её творчество и в дальнейшем. Слово «месть» вырывается из её сочинений, невысказанное слово «ненависть» мечется между строк. Ей противна чернь, мещане, которых она в одной своей ранней записи наделяла очень неопределёнными свойствами, а в «Крысолове» виртуозно превратила в отвратительных ей, сытых, сонных и всем довольных субъектов. И вовсе не значит, что эти отталкивающие существа, толстокожие, сытые горожане баснословно богаты, они скорее олицетворяют тех, у кого дома аккуратно на полочках расставлены чашки с «не отбитыми ручками», отсутствующие напрочь в её собственном хозяйстве. Опыт человека, потерявшего свой социальный статус, а в прошлом пользующегося услугами «и служанок, и прачек, и швей», которых она теперь клеймит как представителей отряда «сытых», заводит сказочницу довольно далеко. Не хочется думать, что личная социальная неудовлетворённость автора усугубила недобрость сюжета, позволяя в финале поэмы топить детей в озере без боли сострадания, равнодушно и бесстрастно пуская им вослед «пу-зы-ри». Здесь, в окрестностях Праги, после рождения сына Цветаева начала писать своего «Крысолова». Мне запомнилась одна деталь: как только Мур появился на свет, вокруг него возникло множество опекунш и нянь, наперебой рвущихся помогать ослабевшей Марине, они также шефствовали над Алей Эфрон. Время шло, и к большому разочарованию Цветаевой компания, поддерживающих её, стала неудержимо редеть. Мы проезжали то место, где когда- то ещё не доктор, а студент, без пяти минут выпускник пражского университета Григорий Исаакович Альтшуллер принимал роды у Марины Цветаевой. Дома, где родился Мур, уже не существует. Приятное зрелище открылось нам, когда мы приблизились к изящной «Вилле Боженка», где в то далёкое время проживала семья писателя Е.Н. Чирикова и вдова Леонида Андреева. Вилла эта была для эмигрантов местом встреч, этот гостеприимный дом принимал и Цветаеву, и её дочь. В наше время новые хозяева окружили виллу забором. Чешские адреса проживания М.Ц. менялись постоянно. Жили за городом во Вшенорах, в Дольних Мокропсах, в Горних Мокропсах, то под горой, то на горе, бросая взгляды то на лес, то на реку. Экскурсовод заметил, что возле речки Бероунки, через которую можно было переправляться на пароме, сейчас хорошо проводить летние выходные дни. Остановившись вблизи перрона, на котором Цветаева мысленно встречалась с Пастернаком, пришлось зафиксировать, что станция теперь смотрится соответственно своему возрасту, но росписи граффити слегка оживляют её.
Но, несмотря ни на что, Прагу Цветаева любила, время, проведённое там, казалось ей приятнейшим отрезком в её жизни. Во Вшинорах, по адресу V Chaloupkаch, 521, где какое-то время проживала семья Цветаевых-Эфронов и где установлена мемориальная доска, она писала мужу записку: "Сыр и масло – за окном. Смотри не упусти молоко" – это то, что ему доставалось на завтрак. И я, следуя за фактом, отмечаю: масло на хлеб в доме было, т.е. никакого сравнения с московским голодным временем.
Экскурсия завершилась в районе Карлова моста, внизу моста, на берегу, где находится статуя рыцаря Брунсвика. В этом месте нам по этикету полагалось напомнить, что именно ему посвящено стихотворение Цветаевой «Рыцарь на мосту» или «Пражский рыцарь».
Рыцарю ли оно посвящено? Заблуждение!
О рыцаре две – три строки. Его имя – это обрамление для собственных эмоций автора, включивших в себя высказывания о суициде, о разлуке, о тяготении к воде, о стремлении пасть на дно Влтавы. Цветаева уже не в Праге часто вспоминала фигуру Брунсвика. Ей казалось или ей кто-то сказал, что рыцарь лицом похож на неё.
Пражский рыцарь
Бледно — лицый
Страж над плеском века —
Рыцарь, рыцарь,
Стерегущий реку.
(О найду ль в ней
Мир от губ и рук?!)
Ка — ра — ульный
На посту разлук.
Клятвы, кольца…
Да, но камнем в реку
Нас-то — сколько
За четыре века!
В воду пропуск
Вольный. Розам — цвесть!
Бросил — брошусь!
Вот тебе и месть!
Не устанем
Мы — доколе страсть есть!
Мстить мостами.
Широко расправьтесь,
Крылья! В тину,
В пену — как в парчу!
Мосто — вины
Нынче не плачу!
— «С рокового мосту
Вниз — отважься!»
Я тебе по росту,
Рыцарь пражский.
Сласть ли, грусть ли
В ней — тебе видней,
Рыцарь, стерегущий
Реку — дней.
Почему- то вспомнился Пригов и его высказывание о Пушкине. Высказывание ревнивое, кощунственное, вздорное, задорное, ведущее подкоп прямо под навязчивые тенденции нашего века, всегда готового сотрясти воздух извержением запретности из века прошлого.
Пригов писал о Пушкине:
«Во всех деревнях уголках бы ничтожных
я бюсты везде бы поставил его,
а вот бы стихи я его уничтожил –
ведь облик они принижают его».
Оставим две первые строки, а с остальными пусть он сам разбирается, хотела сказать, но вспомнила, что и Пригов тоже ушел в мир иной и даже увековечил себя цитатой, красующейся под потолком ММСИ. А это значит, что всё вернулось на круги своя или всё ещё колеблется на весах.
Так вот, вспомнилось мне высказывание Пригова, когда я смотрела на мемориальную доску Цветаевой. Цветаева, всегда куда-то бегущая или кем-то гонимая, в пражском захолустье переезжающая с места на место, осуществила в разных местах относящуюся к ней маркировку: «Ромбовидное окно Цветаевой», «Колодец Цветаевой» (ручная колонка для воды), «Дерево Цветаевой»,(хочется пошутить: бюст№1, бюст№2, бюст№3 и т.д.) «Перрон Цветаевой», «Рыцарь Цветаевой», «Ручей Цветаевой». Это ужасные ручьи в гористой местности, когда с гор во время дождя течет вода, плохой момент, общая грязь для всех. Грязь каждому там живущему и мимо проходящему, а не отдельная, исключительная грязь для бедной Цветаевой. Вокруг давно уже не «эфроновские грязи», а местные жители , возможно, и не подозревают по каким засохшим необыкновенным бывшим грязям они топчутся («эфроновские грязи» - выражение, упомянутое Ариадной Эфрон) и не цветаевские ручьи льются с гор, ибо в одну и ту же воду, как известно, и нам не войти.
Вокруг выше названной мемориальной доски нет толп народу. Молодёжь наводняет собой не это место. Молодёжь делает сэлфи в центре Праги на фоне стены, посвящённой памяти Джона Леннона, и тем самым приобщает себя к другому виду искусства.
Мемориальную доску на облупившемся заборе по адресу V Chaloupkаch, 521., открытие которой состоялось в 2012 г., мы сфотографировали. Я потом пересмотрела в интернете момент открытия этой мемориальной доски. Отметила для себя, что тогда собралось человек 20-30. Под гитару было что-то спето, цветаевское кем-то продекламировано. Потом об открытии её я прочла следующее:
«По случаю открытия мемориальной доски в Чехии Общество Марины Цветаевой распространило заявление, в котором осудило недавнее появление памятника поэту во французском городе Сен-Жиль-Круа-де-Ви, где Цветаева провела несколько месяцев летом 1926 года. Автором памятника является скульптор Зураб Церетели.
В заявлении говорится: "У тех, кто детально ознакомлен с биографией великого поэта, возникает вопрос, имеют ли моральное право наследники и продолжатели режима, который был виновником трагедии всей семьи Цветаевой-Эфрон, блюсти её память". » Не правда ли, удивительное рвение оставить за собой монополию на память? Как всегда вокруг Цветаевой формируются вызывающие недоумение мифы. Но зачем-то это кому-то нужно, всё дорисовывать в подобных тонах, будто мемориальная доска и вся интрига вокруг неё и не из-за стихов вовсе, будто не они здесь причём. И как тут поспорить с высказыванием Михаила Синельникова о том, что: «Славе художника более всего способствует политический спрос на мучеников предыдущего режима». Более всего...
Так вот, мы запечатлели на фото вышеназванную мемориальную доску. На снимке видно, что кто- то оставил там стебель гвоздики – цветы в состоянии увядания, как и засохший гладиолус, торчащий с другого боку. Думаю, его туда прицепили пару месяцев назад. Никто этой ботаникой не заинтересовался, хотя проходящие мимо местные жители могли бы очистить это место от неприглядных излишеств. Наверное, жители знают строки из «Поэмы Горы».
Виноградники заворочались,
Лаву ненависти струя.
Будут девками ваши дочери
И поэтами — сыновья!
Дочь, ребенка расти внебрачного!
Сын, цыганкам себя страви!
Да не будет вам места злачного,
Телеса, на моей крови!
Тверже камня краеугольного,
Клятвой смертника на одре:
— Да не будет вам счастья дольнего,
Муравьи, на моей горе!
Видно, жители горы тоже мстят. «Памяти месть». Хотя она сама описывает гору другую, гору Петршин, по которой в центре Праги бегают розовощёкие, полные жизни, влюблённые, молодые, весёлые «муравьи».