Жизнь и война Воспоминания старого сибиряка

1.   Семейный   снимок
2.   Волчья  охота,
     или Моя  встреча  с дедом
3.   Я,  дед,  бабка,  Юлька  и  Анчутка,
     или  Второе  рождение  на  русской  печи
4.   Мой  первый  поход, 
     или  Анчутка  и  осы
5.   Приезд   матери, 
     или  Письмо  с  фронта
6.   Военная  тайна, 
     или  Откуда  у  деда  конфеты  в  плаще
7.   Дети  аиста,
     или  Откуда  я  появился  на  свете
8.   Прощание  с  аистами, 
     или  Мы  с  дедом  идем  в  баню
9.   Прощание  с  деревней, 
     или  Как   умирал  мой  дед
10.  Моя  любимая  песня
     («Тонкая  рябина»)
11.  Две  картины, 
     или  Год  в  заводском  медпункте
12.  Пузатый  чайник, 
     или  История  с  рафинадом
13.  К  слову,  о  детской  любви
14.  Поединок, 
     или  Повесть об отце
15.  Короткая  встреча
16.  Танковый  погост
17.  Бой  с  «тигром» 
18.  Песня  из  кинофильма 
     («Темная  ночь»)
               
Семейный  снимок

Откуда  я  беру  свои  стихи?
Порой  мне  их  домой  заносят  птицы.
Люблю  цветов  пахучие  петлицы.
И  тихий  ропот  тополей  сухих.
Люблю  ритмичный  звонкий  амфибрахий.
И  мудрость  тихую  старинных  фотографий.
И  башен  звон  древнейшего  Кремля.
Люблю  тебя,   Российская  Земля…
В  моей  квартире  среди  книжных  полок
В  обычной  темной  рамке  под  стеклом
Есть  фотоснимок.  Он  мне  очень  дорог.
Сейчас  тебе  я  расскажу  о нем.
Представь  сибирский  городок  Анжерку.
На  угле  он  стоит  который  век.
С  ним  рядом  шахт  стальные  этажерки
И  терриконов  медленный  разбег.
А  к  ателье  на  площади  центральной,
Насколько  из  рассказов  помню  я,
примчалась  быстро,  чуть  не  моментально
воскресным  утром  наша  вся  семья.
В  сибирских  семьях,  детворой  богатых,
Все  жили  часто  дружеским  «котлом».
Любовь  к  отцам  в  них  соблюдали  свято,
А  к  матерям  -  с  особенным  теплом.
Смотрю  на  фотки  старенькой  кусочек.
Ну  той,  где  мы  еще  не  знали  про войну. 
Вот  в  центре  я,  кудрявый  ангелочек,
к  рукам  любимой  бабушки  прильнул.
Вокруг  нас  ее  дети  и  внучата  - 
обычная  сибирская  семья.
Втройне  полней  была  она  когда-то.
Лишь  внуки  живы.  В  их  числе  и  я.
Я  рос  в  любви  среди  людей  любимых,
и  ближе  всех  мне  бабушка  была.
Однако, к  сожаленью,  мимо… 
мимо  меня  та  полоса  прошла.
Себя  я  помню  с  той  морозной  ночи,
когда  мой  дед  по  «лампочкам»  палил.
Его и  бабу  Аню,  между  прочим,
я  тоже  в  сан  святых  определил.
Дед  умер,  подарив  мне  как  наследство
мужскую  дружбу  и  безоблачное  детство…
Ну  а  тогда  веселою  гурьбою
мы  всей  семьей  собрались  в  ателье.
Июнь…  Анжерка...  Небо  голубое...
Никто  не  пьян,  а  все  навеселе…
Фотограф  всех  расставил  так,   как  надо.
Всех  выше  слева  мама  с  папой  рядом
Не  видно,  что  с  животиком  она.
Сестра  родиться  в скорости  должна.
Я  забегу  немножечко  вперед:
она  всего  полгода  проживет…
от  голода  сестреночка  умрет…
Никто  еще  не  знает,  что  вот-вот 
со  всеми  нами  здесь  произойдет.
Детей,  конечно,  на  передний  план.
А  с  бабой  Машей  в  центре  я  -  пацан
белоголовый  и  весьма  кудрявый.
Глазами  «птичку»,  видимо,  искал.
Но  взгляд  мой  был  по-взрослому  упрямый
и  невеселый.  Словно  горе  ждал.
И  ведь  дождался,  экстрасенсик  мелкий,
всего  полметра,  кажется,  в  длину.
Над  площадью  из  радио-тарелки
мой  тезка  Молотов  прокаркал  про  войну…

Волчья  охота, 
или  Моя  встреча  с  дедом

Откуда  я  беру  свои  стихи?
Ко  мне  они  приходят  часто  сами
мелодией,  наполненной  словами,
звучащей  как  органные  мехи.
Задумавшись,  с  закрытыми   глазами,
душой  я  словно  в  сказочном  соборе
всем  существом  своим  органу  вторю
своими  немудреными  стихами...
Я  вернулся,  хоть  вы  и  не  ждали, 
что  так  быстро  с  прогулки  вернусь.
Как  упорно  дожди  убеждали,
что  утонет  под  паводком  Русь.
Над  Москвой  еще  тучами  небо
покрывается  утром  и  днем.
Но  циклон  вроде  как  бы  и  не был.
Дождь  грибной -  это  память  о  нем.
Я  пройдусь  по  Отчизны  просторам.
Я  с  Востока  на  Запад  пройдусь.
Под  моим  жизнерадостным  взором
расстилается  Матушка-Русь.
Сам  я  родом  из  центра  России,
где  над  Обью  звенят  небеса.
Где  меня  из  родимой Сибири
год  за  годом  зовут  голоса.
Голоса  моих  родичей  мертвых,
но  живых,  пока  я  еще  жив!
Я  за  них,  в  справедливость  упертых,
молю  Бога,  ладони  сложив.
Где-то  здесь  на  заросшем  погосте
похоронен  мой  старенький  дед.
В  дом  к  нему  был  заброшен  я  в  гости,
когда  Бог  мне  уж  выдал  билет.
Встреча  с  дедом  в  сознанье  мальчонки
кадром  будущей  жизни  всплывет.
Но  до  дедовской  теплой  избенки
будет  встрече  с  волками  черед…
Плыл  морозный  густеющий  вечер.
Над  вокзальцем   «Мошково»  луна
освещала  театр  нашей  встречи,
заменяя  софиты  сполна.
Наш  вагончик  как  будто  проснулся,
словно  дрожь  от  мороза  согнал.
Дважды  дернулся,  будто  споткнулся,
но  на  рельсах  себя  удержал.
Кто-то  толстый  в  тулупе  овечьем
меня  с  мамою  с  тамбура  снял
и  кому-то  баском  человечьим
за  задержку  в  пути  попенял.
- Вам-то  што!  Вы,  путейцы,  канальи!
Расписанье  на  што  вам  дано?
Штоб  по  нем  вы  людей  доставляли.
Смерз  ребенок,  а  вам  все  равно!
Усадив  меня  с  мамой  на  сено
(оно  в  дровнях  лежало  копной),
с  матерком  своим  всенепременным
дед  в  тулуп  нас  укрыл  с  головой.
Положив  себе  в  ноги   берданку
и  придвинув  к  ногам  патронташ,
объяснил:  -  Тута  я  спозаранку
кое  с  кем  провернул  арбитраж.
Думал,  правда,  што  все  обойдется.
Тока  чую…  не  тот  антураж.
Пару  выстрелов  сделать  придется.
Встречу,  мать  их,  с  берданкой  в  руках.
Не  боись,  мать  их  так,  обойдется.
Не  догонют  они,  мать  их  так.
Ну,  Каурка  моя,  за  работу!
Што,  я  даром  овес  те  скормил?
Чую,  сдюжим  мы  энту  охоту, 
ведь  не  зря  я  ружжо  захватил…
Моя  мама  почти  не  дышала,
мои  руки  в  свои  ухватив.
А  лошадка  лениво  бежала,
слыша  дедушкин  речитатив.
Вы  возили  когда-нибудь  кошек,
ну,  допустим,  на  вязку  к  котам?
В  темноте  кошка  ехать  не  сможет.
Ну  не  нравится  ей  темнота.
И  потом…  ей  обратно  дорогу
надо  помнить  на  всякий  случай.
Хоть  любовь  и  угодная  Богу,
но  отход  ты  наметь  невзначай!               
Вот  и  я  из  тулупа  наружу
во  все  стороны  молча  глядел
и,  вдыхая  морозную  стужу,
от  восторга  ну  просто  балдел.
- Деда,  глянь,  а  вон  там  огонечки.
И  вон  там,  и  вон  там…  посмотри!
Дед  берданку  схватил:  -  Ни  х…чки!
Мать  их  так,  их  там  дюжины  три.
Хорошо,  что  патроны  мне  бабка
не  забыла  с  тулупами  дать.
А  то  было  бы  щас   нам  не  слабко,
мать  их  так,  без  ружжа  совладать…
Погоняя  одною  рукою 
красотульку  каурую,  дед
стал  стрелять  из  берданки  другою
по  «огням»,  что  стелились  нам  вслед.
- Деда,  нет  их!  Видать,  поломались.
Ты  же  в  лампочки  эти  попал?
Вы  бы  тоже,  как  я,  удивлялись.
Дед  с  саней,  было,  чуть  не  упал.
Они  с  мамой  от  смеха  лежали.
Страх  ее  как-то  сразу  прошел.
А  вдали  «огонечки»  бежали, 
между  тем,  я  их  снова  нашел.            
Вы  представьте  такую  картину.
Над  тайгою  звенит  тишина.
С  неба,  словно  сквозь  темную  льдину,
наблюдает  за  нами  луна.
По  пустыне  таежной  морозной,
выбивая  подковами  след,
мчит  Каурка,  уводит  от  грозной
нас  беды…  самой  грозной  из  бед.
А  за  тысячи  верст  на  закате
в  эту  самую  ночь  под  Москвой
наш  упрямый  российский  солдатик
по  «волкам»  бил,  как  дедушка  мой.
Только  стойкость  дивизий  сибирских,
в  подмосковную  вброшенных  сечь,
всю  Россию  от  полчищ  фашистских
помогла  в  эту  ночь  уберечь.
Мой  отец  в  эту  ночь  в  Подмосковье
много  раз  в  штыковую  ходил.
По  снегам,  пламенеющим  кровью,
на  «волков»  батальон  выводил.
В сорок  пятом,   слезами  омытом,
в  орденах  он  вернулся  домой.
Но  до  смерти  его  незабытым
оставался  тот  яростный  бой.
Что  погибли  отцовские  братья,
двое  юных,  лихих  жеребят,
смог  с  листков  похоронок 
понять я.  Они  в  братских  могилах  лежат.      
Валька…  где-то  в  степи  под  Ростовом.
Обелиск  со  звездой  там  стоит.
Мишка…  под  Ленинградом  зарыт
на  пригорке  под  лесом  сосновым.               
Дед  стрелял  много  раз  этой  ночью.
Я  патронов  подносчиком  стал.
Он  меня  похвалил,  между  прочим,
даже  матом  кричать  перестал.
Но  когда  «огоньки»  припустились,
нас  желая  в  кольцо  захватить,
вдруг  в  заборе  ворота  открылись.
Мы  в  них  вихрем  смогли  проскочить.
И  старушка  проворная  мигом
заперла  их  на  крепкий  засов.
Мы  ушли  из-под  волчьего  ига.
Так  открылся  мне  дедушкин  кров.
Мне  хотелось  в  поэме  о  жизни
рассказать…  деревенской  своей.
О  войне,  что  прошлась  по  Отчизне   
смертью  для  миллионов  людей.
Я  ребенком  об  этом  не  ведал,
хоть  пришлось  и  хлебнуть  мне  сполна.
Лишь   со  смертью  родимого  деда
понял  я,  что  такое  война…
Я  родился  над  Обью  в  Сибири,
где  тайга  словно  море  шумит.
Нету  края  прекраснее  в  мире.
Это  сердце  мое  говорит.
Семь  десятков  годин  пролетело.
Где  я  только,  друзья,  не  бывал.
Только тянет  меня  то  и  дело
в  край,  где  «лампочки»  дед  разбивал…

Я,  дед,  баба,  Юлька  и  Анчутка, 
или  Второе  рождение  на  русской  печи

И  как  же  ты  нашел  меня,  мой  стих?
Ведь  слишком  затянулась  передышка.
Себе  сказал  я:  «Твой  фонтан  затих.
Пора  с  поэзией  завязывать,  парнишка!»
Но  свыше  снова  прозвенел  звонок  -
его  источник  как  всегда  неведом.
Я  снова  в  детстве  лезу  на  полок…
в  сибирской   бане  паримся  мы  с  дедом.
Но  я  не  буду  торопить  сюжет.
Хочу  вернуться  в  теплую  избёнку,
куда  меня,  полуживого  ребятенка,
под  Рождество  привез  мой  дед…
Избенки  той  давно  уж  нет  на  свете.
По  правде,  это  был  сибирский  старый  дом.
Второй  этаж  жилой.  Внизу  подклети.
Крыльцо  высокое.  И  аист  над  гнездом.
Гнездо  устроено  на  колесе  тележном.
Его  мой  дед  поверх  столба  прибил.
А  столб  в  углу  двора  он  укрепил  -
поставил  в  ямку,  притоптал  прилежно.
Я  видел,  как  тот  аист  появился
в  конце  весны…  перед  началом  лета.
Он  для  своей  подружки  потрудился -
таскал  ей  веточки  с  рассвета  до  рассвета.
Я  к  лету-то  уже  на  ноги  встал -
куда-то  дистрофия  испарилась.
И  с  печки  русской  сам  спускаться  стал.
- Ну  ты  гляди-ко! -  бабушка  дивилась. -
Однако,  Леш,  не  рано  ли,  ли  че  ли,
Славчонка  голу  жопу  показал?
- Пущай!  Неначе  ожил  парень,  коли
болячкам  адрес  точный  указал.
А  ты  бы,  Нюра,  лутче  расстаралась
скорейше  парню  жопу-то  прикрыть.
Че,  в  тряпках  матерных  штанов  не  оказалось?
Из   них  он  вырос?  Ну  дак  надоть  шить!
Вы  с  Юлькой   че-то  там  шептались  про  юбчонки. 
Да  хучь  про  платья,  матерь  вашу  так!
Дак  вы  кончайте  бабий  ваш  бардак -
все  новы  тряпки  кройте  для  мальчонки!
Вот  вы  в  сельпо  намедни  прогулялись.
Вернувшись,  улыбались  втихаря.
Каку-то  хрень,  конешно,  постарались
там  отхватить.  Дак  вы  таились  здря.
Я  ежлиф  даже  не  смотрю  -  наскрозь  все  вижу. 
Все  тряпки  новые  на  стол,  а  то  обижу!
Вы  наш  заказ  мущинский  принимайте -
кроить  одежку  внуку  начинайте…
Я  помню  эту  швейную  машинку.
Старушка  «Зингер»  дремлет  под  чехлом.
Я  вижу  бабушкину  согнутую  спинку.
Она  колдует,  сидя  за  столом.
В  руках  мелок.  На  пальчике  наперсток.
Мои  размеры  вносит  на  раскрой.
С  ней  дочка  Юля,  девочка-подросток.
Я  ей  племяш,  но  мы  как  брат  с  сестрой.
Детишек  в  теплом  добром  доме  этом
на  двух  побольше  было  до  войны.
Она  пришла  же,  как  известно,  летом.
У  многих  дни  с  ней  были  сочтены.
Война  Сибирь  накрыла  голодухой.
С  эвакуацией  открылась  масса  ртов.
И  накормить  всех  край  был  не  готов.
Беда  случилась  с  мамой-молодухой.
Характером  с  родными  не  сошлась.
Устала  слушать  их  советы  и  указы.
С  двумя  детьми  одной  жить  собралась.
Война  ее  и  вычислила  сразу -
грудного  молока  совсем  лишила.
Сестренка  Людка,  голодая,  умерла.
Меня  же  с  дистрофией - все  дела! -
в  слезах  в  больницу  мама  поместила.
Отцу  письмо  на  почту  полевую
на  фронт  послала,  плача  и  горюя.
Я  помню  то  отцовское  письмо -
времен  войны  обычный  треугольник.
Но  каждое  словечко  из  него  мне
в  сознанье  врезалось,  как  жаркое  клеймо.
«Мне  Людку  жаль.  Но  дочку  не  спасешь.
Я  здесь  о  ней  и  плачу,  и  скорблю.
Но  если  Славку  к  деду  не  свезешь
в  Дубровино,  приеду  -  пристрелю!
Твоей  родне  за  дочь  представлю  счет.
А  сына  мне  моя  родня  спасет…»
И  ведь  спасла!  Я  с  печки  русской  сполз  - 
на  пузе  и  наружу  голым  задом.
Вот  так  вернуться  к  жизни  удалось
мне  необмундированным  парадом.
Но  как  же  новобранцу  без  всего?
-  Поди-ка,  паря,  я  тебя  обмерю…
Однако,  не смушшайся  ты  таперя.
Мы  с  Юлькой  знаем,  где  у  вас  чего.
Таки   штанишки  я  тебе  построю.
И  рубашонку  нову  смастерю.
Зимой  совсем  плохой  ты  был,  не скрою.
А  щас-то  оздоровел,  я  смотрю.
Ишь  ведь  какой  -  шшекотки  он  боится.
Однако,  я  тебя  не  шшекочу.
Кому  кричу -  стоять,  не  шевелиться!
Ох,  Юлька,  я  с  им  тожеть  хохочу…
Вот  так  жилось  мне  в  дедовой  избенке,
среди  тайги,  на  берегу  обском.
Запела  песню  в  шустром  постреленке
жизнь  неокрепшим  тонким  голоском.
Мы  хором  петь  любили  всем  составом,
заняв  крылечко  дружною  семьей.
А  в  это  время  полымем  кровавым
война  уже  пылала  под  Москвой.
И  с  нами  пели  моих  дядей  двое.
Погодки-братья.  Валька  и  Мишак.
Их  лиц  не  помню.  Помню,  их  обоих
дед  с  бабой  проводили  на  большак.
Там  на  развилке  новобранцев  ждали
со всей  округи,  из соседних  сел.
Грузовики  колонною  стояли.
Парней  по  кузовам  распределяли.
Колонна  тронулась  с  командою  «Пошел!»
Вот  и  не  стало  голосов  ребячьих
в  семейном  хоре  нашем  на  крыльце.
Но  гогот  их  и  топот  жеребячий
звучат  во  мне,  давно  уж  не  мальце.
Денечки  незаметно  пролетали.
Мы  с  Юлькой  их,  конечно,  не  считали.
В  обновках-то  я  гоголем  ходил.
-  Ну  прям  жаних! -  дед  часто говорил.
Он  по  утрам  с  дежурства  появлялся.
Поспав  часок,  хозяйством  занимался.
Я  был  как  хвостик  за  его  спиной.
И  он  старался  чаще  быть  со  мной.
Была  обоим  в  радость  жизнь  такая.
У  нас  окрепла   дружба  с  ним  мужская.
Мы  были  с  дедом  не  разлей  вода.
Но  вот  пришла  нежданная  беда  -
и  горе  разлилось  вокруг  без  края…
Мы  с  дедом  корм  овечкам  раздавали.
У  курочек  яички  собирали.
Каурку  травкой  я  зеленой  угощал.
Животик  Борьке-поросеночку  чесал.
Сухарь  с  моей  ладошки  Буренка  в  миг смела
и,  подобрав  все  крошки,  лизнуть  меня  смогла.
Хоть  от  коровьей  ласки,  как  рак,  я  покраснел,
но  шерстку  ей  с  любовью  пошевелить  сумел.
- Буренка  нам  давала  немало  молочка.
И,  вишь,  в  тебе  признала  свово  теленочка.
Однако,  мы  с  тобою,  таперя  будем  знать,
што  в  хлев  с  пустой  рукою  не  стоит  нос  совать.
Сухарик,  сахар  -  чуешь?  -  у  баушки  проси.
И  што  у  ей  получишь  -  ты  все  имя  неси.
Ну  и  скотинки  эти  с  тобой  зачнут  дружить.
А  дружба…  с  ей  на  свете  куды  приятней  жить…
Так  мне  по  жизни  дверцы  мой  дед  приоткрывал -
и  незаметно  сердце  мое  завоевал.
Вдруг  слышу  голос  за  воротами  знакомый.
-  Хозявы,  отзовитесь!  Кто  есть  дома?
Я  Фрося,  почтальонша.  Уж  простите…
Две  горькие  бумажки  получите…
Входить  не  буду…  Мое  сердце  плачет…
О  ваших  двух  парнишках,  плачу,  значит…
У  деда  враз  лицо  закаменело.
Рука  прошлась  по  сердцу  неумело.
Он  даже  как-то  ростом  ниже  стал.
Сглотнув  два  раза,  тихо  прошептал:
- Славчонка…  Тока  тихо,  не шуми…
Сходи-ка  и  бумажки  те  возьми…
С  тобой  мы  на  крылечке  посидим…
Че  делать  дальше,  в  обчем,  поглядим…
Я  долго  деду  нес  бумажки  эти.
И  не  было  трудней  пути  на  свете.
Была  в  две  жизни  от  ворот  та  тропка.
Я  плелся  к  деду  медленно  и  робко.
Мне  жгли  ладони  эти  похоронки  -
омытые  слезами  бумажонки.
Вползла  змеей  в   избенку  тишина.
С  утра  в  ней  тихо  стало  до  темна…
Ну  то,   что  мир  в  избе  какой-то  странный,
еще  зимой  я  с  печки  усмотрел.
В  избе  хозяйничают  люди-великаны,
проделать  успевают  кучу  дел.
Вон  бабушка  огромная…  седая…
готовит  тесто…  хочет  хлеб  испечь.
А  дед  громадный,  дымом  обрастая
от  самокрутки,  ей  толкает  речь.
Она  ему  кивает  головою  -
мол,  все  понятно,  дед,  кончай  бурчать.
А  он  все  машет…  машет  ей  рукою
и  повторяет  «Мать  и  перемать!»
И  тут  же  под  ногами  их  девчонка.
Она  чуток  поменьше  стариков.
Повыше  закатав  подол  юбчонки,
знай,  драит  пол  без  всяких  лишних  слов.
А  перед  печкой  кот  сидит  на  лавке.
Ну  чистый  тигр  -  один  в  один  масштаб.
Он  спал  со  мной,  на  грудь  сложив  мне  лапки.
И  я  терпел,  хотя  был  очень  слаб.
Не  знаю  уж,  серьезно  или  в  шутку,
представили  его  мне…  как  Анчутку.
Он  был  такой  большой,  пушистый,  рыжий.
Кто  мне  на  печке  той  мог  быть  Анчутки  ближе?
Я  с  печки  разглядел  с  лампадкой  красный  угол.
А  в  нем  иконы  сумрачный  квадрат.
Что  ожил  я  -  Николы  в  том  заслуга.
Я  помню  его  добрый,  мудрый  взгляд.
Мне  все  в  избе  тогда  казалось  крупным.
Кровать  громадная.   Огромное  окно.
В  него  луна  глазела  взором  мутным.
Звала  к  себе?  Мне  было  все  равно.
Такую  странность  мировосприятья
сегодня  без  проблем  могу  понять  я.
Меня  у  смерти  Ангел  отсудил
и  из  не-жизни   в  жизнь  препроводил.
Нелегкий  переход  через  границу
он  мне  помог пройти…  не  заблудиться.
Он  свел  меня  с  моими  стариками -
с  их  добрыми  и  теплыми  руками.
И  самый  светлый,  самый  яркий  след
оставил  в  памяти  моей,  конечно,  дед.
Пропах  насквозь  он  табаком  и  водкой.
Но  как  тепло  мне  было  рядом  с  ним.
Он  даже  матерился  как-то  кротко,
хотя  на  вид  казался  нелюдим.
Он  для  порядка  строжился  на  женщин.
Давал  понять:  хозяин  или  как!?
Святой  внутри,  снаружи  не  безгрешен,
он  пил,  курил,  как  истый  сибиряк.
А  вот  со  мной,  внучонком,  дед  менялся.
Куда-то  исчезал  его суровый  взгляд.
Улыбку  пряча,  говорить  старался -
как  взрослые  на  равных  говорят.
Мой  лексикон  с  ним  стал  обогащаться,
а   «Мать  и  перемать!» -  не  замечаться.
Я  из  худого,  хилого  цыпленка
вдруг  вырос  до  шкодливого  котенка,
который  стал  не  только  здоровее,
но  и  активнее,  взрослее  и  смелее.
мне  помогли  не  только  жизнь  вдохнуть,
но  и  иначе  на  нее  взглянуть. 
В  избенке  вдруг  не  стало  великанов -
открылся  мир  без  зрительных  обманов.
Я  понял  -  странствовать  мне  в  нем  не  надоест.
Виват,  охота  к  перемене  мест!
Я  твердо  знал -  на  печке  отлежусь,
штаны  надену  и  в  поход  пущусь…

Мой  первый  поход,
или  Анчутка  и  осы

Ну,  этот  поход  начинался  с  крыльца.
Представьте  себе  вот  такого  мальца.
В  цветах  рубашонка,  на  лямках  штаны.
Носки  на  ногах  кружевные  видны.
Их  мама  сестренке  на  рынке  сыскала.
Сестренки  не  стало -  и  мне  перепало.
Ботинки  на  вырост  тогда  присмотрела.
Не  очень  я  вырос,  но  это  пол-дела.
С  крыльца  я  спускался  таким  джентльменом -
Гек  Финн  с  Томом  Сойером  одновременно.
Хотя  они  были  постарше  намного.
Я  раньше  их,  значит,  пустился  в  дорогу.
От  печки  от  русской  она  начиналась
и  по  ступенькам  со  мною  спускалась.
Анчутка  глазищи  с  меня  не  сводил,
за  мною  как  тень  по  двору  он  ходил.
Мы  с  ним  обошли  за  избой  все  задворки.
Он  мне  открывал  все  мышиные  норки,
в  земле  показал  все  кротовьи  жилища.
- Кроты  нам,  котам,  не  пригодны  как  пища, -
Анчутка  сказал  мне  все  это  глазами,
при  этом  презрительно  дернул  усами.
Мы  двор  шаг  за шагом  с  котом  изучали.
Мы  слушали  с  ним  как  скворчата  пищали -
что  голод  не  тетка,  наверно,  кричали.
Кормить  их  -  для  папы  и  мамы  забота.
Я  видел  -  нелегкая  это  работа. 
Птенцы  воробьев  и  детишки  скворцов.
И  аистов  дети,  в  конце-то  концов.
Котята,  щенята  ну  и  жеребята.
Их  нужно любить,  защищать  и  кормить.
Без  этого  им  нипочем  не  прожить.
Нам,  детям,   я  понял,  без  взрослых  хана.
Любовь  их  нам,  детям,  как  воздух  нужна.
Мне  в  память  запало  военное  детство.
Любовь  стариков  -  дорогое  наследство…
Вдруг  вижу:  Анчутка  к  тропинке  припал
и  вчетверо  меньше  размерами  стал.
Он  глаз  от  кустов  у  стены  не  сводил  -
опасность  какую-то  там  находил.
И  мне  он  об  этом  сигнал  передал.
Тревогой  наполнен  был  этот  сигнал
-  Придется  нам,  паря,  сейчас  удирать.
Нам  осы  готовятся  холку  надрать.
За  теми  кустами,  где  с  дыркой  заплот,
осиное  племя  живет  второй  год.
Я  с  ними  недавно  столкнулся  нос  к  носу
и  понял  -  бежать  и  бежать  без  вопроса.
Пригнись  и  готовься  включить  скоростя.
Не  трус  я,  но  осы  отнюдь  не  пустяк…
Ну,  аист  в  гнезде  не  увидеть  не  мог,
как  кот  и  мальчишка  неслись  со  всех  ног.
Он  там  наверху  к  нам  свой  клюв  опустил
и  крик  вопросительный  вдруг  испустил:
-  Вы  че  там, ребята,  спужались  ково?
Дак  че-то  не  вижу  я  там  ничево…
Услышать  такое  нам  было  обидно.
Нам  тут  хреновато,  а  ему  там  не  видно.
С  Анчуткой  нам  было  кого  опасаться -
от  мух  полосатых  и  злобных  спасаться.
Котище  стрелою  к  избушке  летел,
а  я  вот  отстал  и  спастись  не  успел.
Мне  шею  огнем  обожгло  раза  два.
В  траве  под  крыльцом  я  укрылся  едва.
Тут   дед  возвращался  с  дежурства  домой.
Он  враз  просчитал,  что  случилось  со  мной.
Меня  он  прикрыл  своим  старым  плащом.
И  на  руки  взял.  И  понес  меня  в  дом.
Пока  не  спеша  по  ступенькам  он  шел,
я  под  плащом  три  конфетки  нашел.
Они,  как  всегда,  там  прилипли  случайно.
Они  были  сладкими  необычайно.
Вот  так  завершился  мой  первый  поход.
Да,  шея  распухла.  Но  завтра - вперед!
Анчутка  и  осы…  Мой  дед  и  конфетки…
Мне  память  диктует  про  детство  заметки.
Сверяя  с  минувшим  текущие  дни,
мы  просто  хотим  оставаться  людьми.
Хотим  сохранить  дорогое  наследство -
звучащие  в  сердце  мелодии  детства.
В  походы  не раз  уходил  я  потом.
Но  помнится  первый.  Который  с  котом…

Приезд  матери,
или  Письмо  с  фронта

Сижу  на  крыльце.  На  горячей  ступени.
От  летнего  зноя  весь  в  коконе  лени.
Анчутка  у  ног  завернулся  кольцом.
Надысь  разобрались  мы  с  этим  «бойцом».
Сбежал  с  поля  боя,  поганец  негодный.
Так  дед  мой  его  обозвал  принародно.
И  бабушки  тоже  запомнил  он  речь:
-  Ты  ос  энтих  мог  на  себя  бы  отвлечь!
Ты  шкурой  пушистой  от  их  защищен.
Мальчонку  подставил…  С  очей  моих  вон!
Анчутка  от  этого  гласа  народа
ходил  целый  день  как  опущенный  в  воду.
И  ночью  на  печь  ко  мне  лезть  не  решился.
Всем  спать  не  давал  -  все  урчал… копошился. 
Но  утром,  когда  еще  был  я  во  сне,
он,  вспрыгнув  на  печку,  прижался  ко мне.
Мурлыча, шершавым  своим  языком
он  шею  больную  лечил  мне  потом.
Конечно,  дружка  своего  я  простил.
Я  разом  грехи  все  ему  отпустил.
И  вот  на  горячем  крыльце  мы  сидим
и  молча  на  мир  этот  знойный  глядим.
Царит  над  селом,  над  избой  тишина.
А  где-то  взаправду  бушует  война.
А  где-то  такие  же  избы  пылают.
Детишки  такие,  как  я,  погибают.
Нет,  папка  мой  нас  от  врагов  защитит.
Я  знаю…  на  фронте  он  крепко  стоит.
Такие  во  мне  рассужденья  витают.
Я  мыслями  там,  где  «Катюши»  стреляют.
Где  наш  пулемет  по  фашистам  строчит…
Но  кто  это  там  по  калитке  стучит?
Анчутка  на  лапы  мгновенно  поднялся
и  тут  же  к  воротам  по  тропке  помчался.
-  Анчутка,  какой  же  ты  вырос  большой! 
Ты  был  же  котеночком  рыжим  зимой!
Ну,  ладно,  скорей  меня  в  избу  веди -
там  все  уж  меня  и  забыли,  поди.
В  военном  режиме  теперь  все  больницы.
С  трудом  удалось  мне  на  день  отпроситься…
Я  женщину  вижу.  По  тропке  идет.
В  руках  узелочек  и  сумку  несет.
Вот  бросила  все  и  к  крыльцу  побежала.
Меня  подхватила  и  к  сердцу  прижала.
Мне  вырваться  вдруг  захотелось  упрямо,
но,  запах  вдохнув,  понял  я  -  это мама! 
И  че-то  заплакать  мне  вдруг  захотелось.
Я  к  маме  прижался…  и  мне  притерпелось.
Ну,  встретили  маму  в  избе  так,  как  надо.
В  Сибири  гостям  по  обычаю  рады.
- А  тут  ить  мамаша  к  внучонку  явилась…
-  Хучь  через  полгода…  Ну  так  получилось…
-  Дак  че  жа,  с  войной-то  поездишь  не  больно...
-  Мальчонка-то  радый.  А  мы-те  довольны!
Ну,  гостью  из  города  встретили  славно.
И  Юлька,  и  бабушка.  Дед  и  подавно.
Анчутка  кругами  забегал…  проказник.
Короче,  в  избушке  наметился  праздник.
На  стол  постелили  скатерочку  в  клетку.
Я  это  себе  сразу  взял  на  заметку. 
На  этой  скатерке,  как  на  самобранке,
возникли  стеклянные  разные  банки.
А в  банках  открылись  всем  на  изумленье
грибочки,  огурчики…  в общем,  соленья.
На  стол  и  селедка  под  шубой  легла,
собою  заняв  половину  стола.
Капусту  душистую  нам  из  бочонка
Юляшка  достала  своею  ручонкой.
Картошка  в  мундире  дымилась  на  блюде…
Неужто  же  нами  все  съедено  будет?!
Расставлены  рюмки.  Разложены  вилки.
Мой  дед  что-то  взрослым  налил  из  бутылки.
А  с  Юлькой  нам  в  этот  торжественный  час
налил  он  сготовленный  бабушкой  квас.
С  собою  поставил  он  с  дыркою  стул.
А  дырку  подушкой  надежно  заткнул.
На  эту  подушку  меня  посадил.
Когда  все  уселись,  свой  тост  огласил:
-  Однако,  не  здря  ведь  мы  тут  собралися.
В  избе  энтой  все  наши  тропки  сошлися.
Ну,  ежлиф  по  правде,  то  в  энтой  избе 
мы,  Нюра,  все  дни  говорим  об  тебе.
Ты  глянь  на  парнишку,  што  рядом  со  мной.
Сравни  его  с  тем,  каким  был  он  зимой.
Не  здря  мы  отбились  тогда  от  волков.
Я  пью  за  Славчонку -  вот  тост  мой  каков…
А  после  все  пили.  А  после  все  ели.
И  все  говорили,  плясали  и  пели.
Анчутка  мотался  у  нас  между  ног.
Он  тоже  бы  спел  и  сплясал,  если  б  мог.
И  вдруг  за  столом  все  затихло  само.
Из  сумочки  мама  достала  письмо.
Тетрадный  листок.  Треугольником  сложен.
Да,  только  такой  был  в  то  время  возможен.
На  фронт  или  с  фронта  их  почта  несла.
Фактически  ими  Россия  жила…
Нет,  я  не  запомнил,  что   было  в  письме.
Как  слушали  маму,  запомнилось  мне.
Мне  кажется,  Юлька  дышать  перестала.
К  губам  кулачки  что  есть  силы  прижала.
А  бабушка  слушала,  скомкав  платочек.
В  письме  говорил  с  ней  любимый  сыночек.
А  дед…  он  на  стуле   застыл,  как  грибок.
А  губы  дрожали…  сдержать  их  не смог.
Табак  из  кисета  забыл  он  достать.
Бумажка  осталась  в  ладони  лежать.
Вот  мама  письмо,  наконец,  дочитала
и  тоже  платочек  из  сумки  достала.
Глаза  повлажнели.  Но  плакать  не  стала.
Че  плакать-то,  если  супружник  живой.
И  вот  пообщался  со  всею  семьей.
Жаль,  дочке  так  мало  пожить  довелось.
Увидеть  отцу  ее  не  удалось…
Но,  силы  собрав,  мама  тост  предложила.
В  него  и  любовь,  и  надежду  вложила:
-  Давайте  же  выпьем  за  наших  солдат!
Живыми  пусть  к  семьям  вернутся  назад!
И  тех  помянем,  кто  дожить  не  успел…
Все  встали  тогда,  только  я  не  сумел.
На  стуле  с  подушкой  сидел  высоко.
И  было  мне  встать  ну  совсем  нелегко.
Ну,  выпили.  Сели.  Чуток  помолчали.
Чего-то  немного  еще  пожевали.
И,  как сговорившись,  «Рябину»  запели.
Любимую  всеми  на  самом-то  деле.
И  мама  запела  своим  голосочком.
Стекали  слезинки  по маминым  щечкам.
И  бабушка  глазки  платком  вытирала.
И  Юлька  сквозь слезы  им  всем  подпевала.
И  только  мы  с  дедом  сидели…  молчали…
Мы  только  им  в  такт  головами  качали.
Не  плакать  же  нам  в  обстановке  такой.
Осталось  молчать  и  качать  головой.
Частенько  в  душевных  беседах  со  мной
мой  дед  возвращал  меня  к  мысли  одной: 
-  Запомни,  мальчонка,  на  всякий  случай:
хучь  больно  -  терпи,  но  слезу  не  пущай!
А  ежлиф  слезам  все  жа  волю  ты  дал,
поплачь. Тока  так,  штоб  никто  не  видал…
Я  честно  скажу:  этот  дедов  наказ
лицо  сохранять  помогал  мне  не  раз…
Нас  бабушка  утром  раненько  подняла.
Дед  маму  доставить  решил  до  вокзала.
Каурку  запряг  он  в  скрипучие  дрожки.
Все  гостье  сказали   «Хорошей  дорожки!»
Дорожки  той  самой  -  таежной…  прямой.
По  ней  от  волков  мы  удрали  зимой.
Я  с  мамой  еще  на  прощанье  обнялся.
Визит  ее  к  нам,  к  сожаленью,  кончался
Мне  плакать  хотелось,  не  буду  скрывать.
Но  я  потерпел…  и  не  стал  унывать.
С  Анчуткой  нас  ждали  большие  дела.
Другою  в  избушке  быть  жизнь  не  могла…

Военная  тайна, 
или  Откуда  у  деда  конфеты  в  плаще

Рассвет  на  подходе.  Все  то  же  крыльцо.
На  нем  та  же  пара  друзей  налицо.
Один  из  них -  рыжий  зевающий  кот.
Второй  -  это  я,  стрекулист  еще  тот.
Нам  че-то  на печке  пораньше  проснулось
и  на  восход  поглядеть  приглянулось.
С  котом  на  ступеньке  холодной  сидим,
как  мир  просыпается  молча  глядим.   
К  реке  по  проулкам  сползает  туман.
Ночь  медленно  тает,  как  сонный  дурман.
Вот  солнце  макушку  сосны  обожгло.
И  вроде  с  Анчуткой  нам  стало  тепло.
Село  оклемалось  от  дремы  ночной,
готовиться  стало  к  работе  дневной.
Вот  стадо  мычащей  волной  накатило,
и  Юлька  Буренке  ворота  открыла.
Каурке,  конечно  же,  очень  завидно.
В  конюшне  остаться  лошадке  обидно.
Я  позже  нарву  посвежее  ей  травки..
А  дед  ей  насыплет  овса  для  затравки,
подбросит  ей  в  ясли  душистого  сена,
расчешет  ей  гриву  и  хвост  непременно.
А  я  потихоньку,  в  добавок  к  овсу,
кусочек  ей  сахара  преподнесу.
Все  это  Каурка  водичкой  запьет
и  мне  в  благодарность  на  ушко  всхрапнет.
Я  слышал,  как  взрослые  стали  шептаться,
что  деду  на станцию  надо  смотаться.
Сгрузили  горбыль  там  вчера  на  пути.
Сельчане  берут.  Вот  бы  нам  привезти.
Каурка  пущай  поработает  днем.
А  вечером  в  поле  ее  отведем.
В  ночном  попасется  лошадка  пущай.
Для  них  ведь  на  воле  пастись  -  это  рай.
С  Буренкой  Каурку  в  правах  уравняем.
Обеих  на  воле  пастись  отправляем.
На  лето  конюшню  Каурка  забудет,
Буренке  завидовать  больше  не  будет...
С  Анчуткой  я  жду,  когда  с  вахты  ночной
в  любимом  плаще  дед  прибудет  домой.
Мечтаю  раскрыть  я  важнейший  секрет.
Ну  где  же  он  -  этот  источник  конфет?
Откуда  они  у  плаща  под  полой
берутся  во  время  работы  ночной?
Об  этом  мы  долго  с  котом  рассуждали.
Сидеть  надоело.  И  мы  побежали
к  воротам.  В  калитку  промчались,  как ветер.
Я  первым  идущего  деда  заметил.
И  он  нас  увидел  и  не  удивился.
Свой  плащ  расстегнул  и  приостановился.
- Однако,  ты,  паря,  уж  точно  здоров.
Кота  обогнал  вон  на  десять  шагов.
Таки  бегуны  в  твоем  возрасте  редки.
Награду  ты  знаешь.  Обратно,  конфетки!
Давай-ка  под  плащ  пошустрей  залезай.
Конфетки  на  месте?  Ну  дак  забирай!
Вот  ты  вопрошал,  где  беру  энто  чудо?
Отныне  скрывать  таку  тайну  не  буду.
Назавтра  отгул  даден  мне  на  работе.
Сходить  кой-куда  ты  со  мною  не  против?
Оденемся  мы  с  тобой  будто  на  праздник.
Куды  мы  пойдем?  Дак  узнаешь,  проказник…
А  утром  Анчутка  со  мной  попрощался.
Мы  с дедом  ушли,  а  он  дома  остался.
Шагали  мы  с  дедом,  как  будто  гуляли.
Я  видел  -  нас  ноги  к  реке  направляли.
Поднялись  на  холм  мы  тропинкой  крутой.
И  запах  почуяли…  сладкий  такой.
Увидел  я  длинный  с  колоннами  дом.
Он  прочно стоял  на  обрыве  крутом.
Забор  высоченный.  Калитку  в  воротах 
открыл  дед  ключом  в  полтора  оборота.
- Ты  знаешь,  у  дома  хозяев  немало
в  минувшем  столетии  перебывало.
В  гражданской  здесь  были  Колчак,  белочехи.
От  красных  сбегли,  получив  на  орехи.
А  после  гражданской  без  всяких  затей
открыли  здесь  дом  для  бездомных детей.
А  что  здесь  сейчас,  убедишься  ты  сам.
Не  веришь  ты  носу,  поверишь  глазам!
-  Мы  с  фабрикой  вас  познакомить  хотим.
Халаты  накинем  и  в  цех  поспешим…
У  женщины,  встретившей  нас  на  пороге,
и  голос  был  мягкий,  и  взгляд  был  нестрогий.
Наверное,  с  дедом  знакома  давно.
Соседка.  Землячка.  Не  все  ли  равно?
- Знакомиться  будем?  Зови  меня  Машей.
Я  главный  технолог  на  фабрике  нашей.
Ты  спросишь,  а  что  выпускает  она?
Да  то,  в  чем  нуждается  мир  и  война!
Конфеты-подушечки  мы  выпускаем.
И  все  их  солдатам  на  фронт  отправляем.
Вон  видишь  -  вдоль  цеха  конвейер  ползет.
Девчонкам  в  халатах  уснуть  не  дает.
У  них  тут  хватает  работы  у  всех.
Вот  банок  десятки  открыть  без  помех -
с  повидлом,  с  вареньем  малинным,  брусничным,
клубничным  и  розовым,  и  земляничным.
Всей  сладостью этой  большие  шприцы
девчонки  наполнят…  Они  молодцы!
Вот  массу  горячую  из  карамели 
катки  макарониной  сделать  успели.
Я  тетю  Марию  внимательно  слушал.
Но  главными  были  глаза,  а  не  уши.
Повидлом  наполнена  вся  колбаса -
шприцы  поработали  четверть  часа.
А  дальше  стальные  ножи-резаки
чекрыжут  в  момент  колбасу  на  куски.
Куски  эти  сразу  под  пресс  попадают
и  тут  же  подушечками  выплывают.
А  как  же  отсюда  подушечки  эти
очутятся  в  нашем  семейном  секрете?!
С  вопросом  таким  я  на  деда  смотрю 
и  от  возбуждения  просто  горю.
-  Все  просто,  внучонок.  Секрета  здесь  нет, -
с  улыбкой  погладил  макушку  мне  дед.
-  Конфетки  еще  не  успеют  остыть,
как  Маша  к  плащу  их  спешит  прилепить.
Ночами  я  фабрику  здесь  сторожу. 
Периметром  двор  вкруг  ее  обхожу.
Кружу  я  вкруг  дома  в  плаще  до  рассвета
и  помню:  для  Славки  со  мною  конфеты!
-  Мне  так  захотелось  вам  с  дедом  помочь,
что  фокус  конфетный  пришелся  точь-в-точь.
Когда  к  вам  пришли  на  ребят  похоронки,
душой  я  была  возле  вашей  избенки.
Ведь  ваши  парнишки  с  моим  уходили.
Иван  пока  жив…  А  вот  ваших  убили… -
Мария  к  нам  с  дедом  лицом  обернулась
и  очень  печально так  нам  улыбнулась.
Дед  молча  Марию  за  плечи  обнял
и  нежно  слезинки  с  лица  ее  снял.
-  А  помнишь,  Мария,  как  наши  мальчишки,
читали  по  очереди  все  твои  книжки?
Ты  библиотечку  в  их  школе  вела.
И  жизнь  у  ребят  интересной   была.
И  Юлька  трещала  всегда  про  тебя.
Тебя  мои  дети  приняли  любя… 
В  предбаннике  цеха,  средь  банок  и  полок,
стояли,  обнявшись,  внук,   дед  и  технолог.
И  канули  в  Лету  все  тайны,  секреты.
И  главными  были  совсем  не  конфеты.
Пылала  на  Западе  где-то  война.
Жила  напряженно  вся  наша  страна.
Все  знали,  за  что  проливается  кровь.
За  то,  что  в  народе  зовется  ЛЮБОВЬ.
Мне  это  заветное  чувство  привили.
Привили  лишь  тем,  что  сердечно  любили…
Анчутка-дружок  у  ворот  нас  встречал.
Ходил  колесом  и  тихонько  урчал.

Дети  аиста, 
или  Откуда  я  появился  на  свете 

С  Анчуткой  мы  двор  «от»  и  «до»  прошерстили.
Чердак  и  сарайчики  не  пропустили.
Обнюхан  был  погреб  от  дна  до  покрышки.
Сверкали  глазенки  кота  и  мальчишки.
Азарта  с  лихвой  в  нас  вселила  природа.
Но  вот  наступил  и  черед  огорода.
Сейчас  мне  понятно  -  он  был  небольшим.
Но  нам  он  казался  огромным  таким.
Спускался  он  круто  от  самой  избенки
к  реке,  где  в  песочке  дремали  лодчонки.
До  них  не  дошел  еще  глаз  наш  с  котом.
Даешь  огород!  А  лодчонки  потом…
И  банька,  чей  сруб  на  краю  огорода
укрылся  под  сенью  елового  свода,
пусть  будет  потом…  А  пока  нас  с  котом
словно  деда  плащом  с  головою  накрыло.
Зеленое  царство  друзей  окружило.
Здесь  был  полумрак.  Сильно  пахло  землей.
И  зелень  сплошной  поднималась  стеной.
Анчутка  недолго  таращил  глаза.
Вот  только  что  был…  и  исчез,  егоза!
Видать,  мне  судьба  в  одиночку  идти
и  в  джунглях  зеленых  дорогу найти!
И  вскоре  я  знал:  в  огороде  порядок.
Шагал  я  вдоль  четких  бесчисленных  грядок.
Я  с  них  урожай  осторожно  снимал.
Про  Робина  Крузо  еще  я  не  знал.
Теперь  представляю,  что  чувствовал  он,
когда  в  одиночество  был  погружен.
Наверное,  он,  как  и  я,  удивлялся,
сколь  щедрым  и  вкусным  сей  мир  оказался.
Гороха  в  стручках  я  сжевал  с  полстакана.
Он  вьется  по  палочкам,  словно  лиана.
Подпорок  не  нужно  для  роста  бобов.
Наполнил  я  ими  карманы  штанов.
Признаюсь,  весьма  я  тогда  удивился,
когда  парничок  из-за  грядок  открылся.
От  солнца  мой  дед  его  рамой  прикрыл.
Под  ней  я  огурчиков  пару  нарыл,
зеленых,  пупыристых,  хрупких  и  сладких.
Почистил  я  их  о  штаны  для  порядка.
Подолом  рубашки  почистил  морковку.
При  этом  пришлось  проявить  и  сноровку.
Рубашка  в  штаны  глубоко  заправлялась
и  из-за  лямок  с  трудом  доставалась.
Но  мыслей  про  грязь,  про  микробы,  бациллы,
признаюсь,  мне  в  голову  не  приходило.
Мне  нравилось  просто  ходить  и  жевать.
И  больше  мне  нечего  было  желать!
Тут  кот  весь  в  репьях  словно  с  неба  явился.
-  Я,  паря,  с  мышами  чуток  повозился.
Ты  знаешь,  мы  с  голода  здесь  не  помрем.
Лягушек,  конечно,  мы  в  счет  не  берем…
Но  тут  нас  с  Анчуткой  к  обеду  призвали.
И  бабушкин  суп  мне  с  добавкой  давали…
И  котик  умял  три  куриных  котлетки…
Так  разве  сегодня  едят  наши  детки?!
Тот  день  не  закончился  нашим  походом,
нашей  экскурсией  по  огороду.
Опять  на  крыльце  мы  с  Анчуткой  сидим.
Обед  перевариваем  и  молчим.
А  че  говорить  тут?  Мы  плотно  поели.
Теперь  отдохнуть  бы,  на  самом-то  деле…
Какие-то  мысли  лениво  толкутся…
Ну,  скажем,  откуда  детишки  берутся?
Ну,  скажем,  Анчутка!  Откуда  он  взялся?
Откуда  со  мной  на  печи  оказался?
Ну,  ладно,  наседка  на  яйцах  сидит,
за  их  поведением  строго  следит.
Цыплята  ее  из  яичек  берутся
и  между  собой  из-за  кашки  дерутся.
А  у  Буренки  откуда  теленок?
Откуда  в  конюшню  проник  жеребенок?
Откуда  у  Хрюши  табун  поросяток?
Я  знаю,  откуда  ватага  утяток.
Однако,  там  тоже  наседочка-утка
с  яиц  не  поднимется  ни  на  минутку,
пока  не  проклюнутся  дружно  утята,
такие  же  ушлые,  как  и  цыплята.
У  аистов  тоже  не  вижу  секрета -
с   яичек  не  сходят  почти  что  пол-лета…
Но,  скажем,  откуда  вот  я  появился?
Зимой  я  у  деда  в  санях  очутился.
А  до  саней  я  в  больнице  лечился.
А  до  больницы-то  где  находился?
Дома  у  мамы?  А  в  доме  откуда
такое,  как  я,  появилося  чудо?!
-  Вот,  паря,  ответ  мой  на  энтот  вопрос:
тебя  нам  единожды  аист  принес…
За   Обью  летал  -  все  искал  себе  жонку.
Ну,  жонку  нашел  он,  а  с  ней  и  робенка.
Ну,  то  ись,  тебя.  Ты  в  гнездо  не  вмещался.
Ну  аист  тогда  к  нам  в  избу  постучался…
У  деда  усы  хитровато  дрожали.
В  глазах  огоньки  озорные  сверкали.
Он  мне  преподнес  эту  детскую  сказку,
хоть  видел  серьезную  в  ней  неувязку.
Ведь  аист  на  юг  в  сентябре  улетает.
С  собой  молодняк  и  жену  забирает.
Как  мог  он  меня  принести  в  ноябре,
когда  его  не  было  здесь  в  сентябре?!
Друзья! Я прошу  вас  меня  извинить.
Легко  было  деду  меня  охмурить.
Что  взять  с  малыша?  Я  ведь  дней  не  считал.
Но  что  я  ноябрьский,  от  матери  знал.
Я  это  сейчас  -  с  высоты  своих  лет
анализирую  дедов  ответ.
Мудрейший  старик  отодвинуть  хотел
ребенка  от  взрослых  серьезнейших  дел.
Всему  свои  сроки  -  он  так  рассуждал
и  сказкой  от  жизни  меня  ограждал.
А  жизнь-то  в  те  годы  суровой  была -
людей  миллионами  не  берегла.
Ведь  дед  мой  и  бабушка  трех  сыновей
на  фронт  из  избы  проводили  своей!
Двоих  уже  нет.  Только  третий  вернется.
А  скольких  Россия  сынов  не  дождется?!
И  так  ли  уж  важно  знать  точно,  откуда
явился  внучок  их,  любимое  чудо?!
Ведь  главное  тут,  что  живой  он,  живой,
а  смерть  ведь  была  над  его  головой.
А  дети…  они  любопытные  дети. 
Им  вынь  да  положь  -  кто  они  есть  на  свете…
- Однако,  нам,  дед,  не  помогут  тут  сказки.
У  Славки  по-взрослому  светятся  глазки.
У  энтих  детей,  что  со  смертью  встречались,
способности  раньше  других  отмечались.
Они  же  ведь  раньше  умнеют,  взрослеют.
И  правду  от  лжи  отчекрыжить  умеют…
У  бабушки  тоже  смеялись  глаза.
Я  видел  -  ей  было что  мне  рассказать.
Рассказ  ее  был  так  доходчив  и  прост,
что  выглядел  ясным  мой  сложный  вопрос.
-  Ты,  внучек,  с  котом  посетил  огород.
Увидел,  как  много  всего  там  растет.
Но  с  Юлькой  к  весне-то  мы  кажинный  год
рассаду  готовим  на  наш  огород.
Рассада  -   росточек  из  почвы  идет.
Бумажный стаканчик  ему  подойдет.
Я  семечку  пальчиком  в  землю  воткну.
Стаканчик  поставлю  поближе  к  окну.
А  Солнышко  землю  в  стаканчике  греет,
и  семя  в  росточек  развиться  сумеет.
Вот  стали  твои  мама  с  папой  встречаться.
И  ну  целоваться.  И  ну обниматься.
А  Солнышко  с  неба  на  энто  смотрело
и  лучиком  маме  животик  согрело.
И  звездочку  вбросило  в  кружку  с  водой, 
маманьку  подняв  на  ночной  водопой. 
Однажды  она  эту  кружку  взяла 
и  воду  со  звездочкой  и  испила.
Приказ  ей  был  энтот  напиток  испить,
чтоб  в  срок  себе  звездного  сына  родить.
Пупочек  маманьке  врачи  развязали.
Животик  раскрылся  -  тебя  и  достали.
И  так  же  сестренка  была  рождена.
Да  жаль  вот  -  пожить  не  дала  ей  война.
Но  не  для  войны  на  земном  энтом  свете
от  Солнца  и  звезд  нарождаются  дети.
Война  убивает  и  нас,  стариков,
когда  забирает  внучат  и  сынков...
Я  долго  с  Анчуткой  сидел  на  крыльце
и  думал  о  маме  своей  и  отце.
О  Солнце.  О  звездочке.  И  о  войне.
А  также  об  аисте  думалось  мне.
Красивую  сказку  поведал  мне  дед.
На  сложный  вопрос  дал  простой  мне  ответ.
Сейчас-то  я  знаю,  что  взрослым  с  детьми
не  так  уж  легко  оставаться  людьми,
готовыми  в  сложном  простое  увидеть,
и  все  объяснить,  и  ничем  не  обидеть.
Но  мысли  мои  разом  вдруг  оборвались.
Какие-то звуки  над  нами  раздались.
Глаза  мы  с  Анчуткою  к  небу  подняли
и  чудо  летящее  там  увидали.
На  двор  прямо  к  нам  аистенок  слетал.
Спланировать  смог.  Но  почти  что  упал.
Траву  не  косили,  она  подросла,
посадку  смягчив,  аистенка  спасла.
И  он,  приземлившись,  крутил  головой
и  крылья  топорщил  -  мол,  я  боевой!!!
Анчутку  нежданный  визит  не  смутил.
Он  хвост  свой  колючим  ершом  распустил.
На  цыпочки  встал.  Спину  выгнул  дугой.
И  к  гостю  запрыгал  подковой  кривой.
Глядеть  на  кота  я  без  смеха  не  мог.
Я  явственно слышал  его  монолог…
- И  че  тебе,  паря,  в  гнезде  не  сиделось?
По  репе  словить  тумаков  захотелось?
Дак  щас  я  такую  проблему  решу -
не  буду  на  клюв  тебе  вешать  лапшу.
Послушай,  ты,  наглая,  глупая  птица.
Тебе  захотелось  нарушить  границу.
Такого  никто  у  нас  не  ожидал:
ведь  это  же  между…  народный  скандал!
Анчуткины  вопли  неслись  по  ограде.
Кот  в праведном  гневе  был  неумолим:
-  Земельки  чужой  мы  не  хочем  ни  пяди,
но  и  своей  хрен  кому  отдадим!»
Все  петь  эту  песню  любили  в  избенке.
Нам  кот  подпевал  ее  под  патефон.
Теперь  оттопыриться  на  аистенке
под  этот  мотив  запланировал  он.
Но  наш  визитер  был  на  редкость  спокоен.
Бушующий  кот  его  не  испугал.
И  в  этом  птенец  проявился  как  воин.
Крылатого  парня  я  зауважал. 
Когда,  издавая  безумные  вопли,
Анчутка  к  птенцу  на  вершок  подскочил,
тот  точным  ударом  длиннющего  шнобля
кота  по  макушке  на  раз  отключил.
Анчутка  в  траву  рыжей  мордой  уткнулся.
Наверное,  искры  в  глазенках  считал.
А  через  минутку  он  словно  очнулся,
стыдливо  мяукнул…  и  тут  же  пропал.
Я  знал  -  нету  равных  с  ним  соревноваться,
когда  он  задумает  в  прятки  играть.
Своею  способностью  маскироваться
он  и  воспользуется,  чтобы  удрать.
А  я  не  спеша  подошел  к  аистенку.
Присел  перед  ним  и  ладонь  протянул.
Птенец  потрещал  своим  клювом  легонько
и  сам  мне  навстречу  спокойно  шагнул.
Он  мне  дружелюбно  проверил  карманы.
Мол,  нет  ли  чего  в  них,  помимо  бобов?
Бобы-то он  тут же  склевал,  как  ни  странно.
Я  понял,  что  гость  пообедать  готов.
На  собственной  шкуре,  что  голод  не  тетка,
успел  я  почти  что  с  рожденья  узнать. 
Поэтому  знал  я  -  лягушек  с  охоткой
из  рук  моих  будет  птенец   получать.
-  Стой  здесь!  Подожди!  Буду  через  минутку…
Я  тут  же,  как  призрак,  исчез  с  его  глаз.
И  наш  огород  обеднел  не  на  шутку - 
исчез  в  нем  лягушек  двухдневный  запас.
Протягивал  гостю  я  их  по  три  штуки,
А  он  их  подкидывал,  будто  жонглер,
и  тут  же  глотал.  И  смотрел  мне  на  руки.
Смотрел,  не  мигая.  Как  гипнотизер.
Вдруг  чувствую,  ног  моих  что-то  коснулось.
Смотрю  -  чудо  рыжее  к  жизни  вернулось.
Глаза,  словно  щелки.  Как  щетка  усишки.
А  перед  ним  -  три  недвижные  мышки.
-  Анчутка?!  Ты жертвы  принес  для  кого?
Неужто  простил  ты  врага  своего?!
Вот  уж  чего  от  тебя  я  не  ждал  -
что  друга  ты  в  мнимом  враге  увидал…
Весь  вечер  втроем  по двору  мы  бродили.
Птенцу  мы  лягушек,  мышей  находили.
И  поняли  скоро,  что  наш  визитер
и  сам  их  ловить  очень  даже  востер.
Ну,  правда,  без  лишних  вопросов  Анчутка 
старался  держаться  чуток  позади.
Кот  помнил  -  у  аиста  носик  не  шутка.
Вот  пусть  и  шагает  он  с  ним  впереди.
Мой  дед  между  тем  на  крыльце  угнездился.
Сидел,  как  всегда,  с  самокруткой  в  зубах.
Но  вот  он  поднялся,  с  крылечка  спустился 
и  скрылся  в  сарайчике.  Там,  на  задах.
А  через  минутку  он  с  лестницей  вышел.
Смотрю…  направляется  прямо  к  столбу.
К  столбу,  на  котором  гнездо  вместо  крыши  -
в  нем  аисты  смотрят  на  нашу  гульбу.
-  Ну все.  Погуляли.  Однако,  мальчонка,
любому  гулянью  приходит  конец.
Однако,  давай  мы  вернем  аистенка  -
его  заждалися  и  мать,  и  отец.
Знашь,  паря,  вы  с  им,  как  двойняшки,  похожи.
Ты  тожеть  птенец,  тожеть  пал  из  гнезда.
Давай-ко  мы  нашему  гостю  поможем
домой  возвернуться,  а  то  ить  беда…
Дед  бережно  на  руки  взял  аистенка,
По  лестнице  с  ним  поднялся  до  венца.
И  аккуратно,  как  в  зыбку  ребенка,
в  родное  гнездо  опустил  беглеца…
Мой  дед,  сибиряк,  самый  мудрый  на  свете, 
вернул  меня  к  жизни  своей  добротой.
И  знаете,  в  то,  что  мы  аиста  дети,
я  верю  сейчас.  Несмотря  ни  на  что…

Прощание  с  аистами,
или  Мы  с  дедом  идем  в  баню

-  Однако,  Алеш,  погляди  -  уже  осень!
Листочки  рябины  желтеют  уже…
-  А  будто  вчера  мы  траву  на  покосе
собрали,  расставив  скирды  на  меже…
-  Дак  че  же,  таперя  айда  на  картошку?
Ее  в  огороде  копать  да  копать…
-  Однако,  в  четверег  зачнем  понемножку,
штоб  к  баньке  субботней  свободными  стать.
-  Да  што  ты,  Алеш,  не  успеем  к  субботе.
Ты  как  в  пятилетке -  «Догнать!!! Перегнать!!!»
Нас  взрослых  лишь  двое  на  энтой  работе.
Ты  че,  нас  в  стахановцы  думашь  вписать?!
-  А  Юлька…  Ты,  Нюра,  об  ей  забываешь.
Ведь  деушке  скоро  пятнадцать,  ить  так? 
А  Славка…  Ну  ты  же  сама  понимаешь -
он  шустрый,  за  им  не  угнаться  никак…
-  Дак  ты  уж  ему  дай  полегше  лопатку.
Ить  он  же  как  тот  аистенок  худой…
-  Я  видел  -  летают  вовсю  аистятки.
И  с  ими  дружок  наш  -  тот  гость  боевой.
-  Который  Анчутку  тогда  успокоил?
Однако,  потом  подружился  с  им  кот.
А  Славку  он  дружбой  своей  удостоил.
Как  мыслишь,  проститься  к  нам  аист  придет?
-  Однако,  я  мыслю,  должон,  по  идее.
Мы  с  им  же,  как  водится,  с  нашим  добром.
Вот  ежлиф  запомнить  его  он  сумеет,
придет  не  один -  всей  семьей,  впятером!
-  Да,  жалко  нам  будет  с  имя  расставаться.
Усадьба  им  стала  родимым  гнездом.
Пришло,  видать,  время  им  в  путь  собираться.
Пусть  знают  -  весной  мы  обратно  их  ждем…
Я  диалог  этот  бабушки  с  дедом
подслушал  случайно,  когда  на  крыльце
с  Анчуткой  устроился  после  обеда
с  теплом  в  животе,  с  дремотой  на  лице…
Как  дед  и  сказал,  мы  два  дня  на  картошке
с  утра  и  до  вечера  гнули  спину.
Трудились  все  пятеро  не  понарошке.
Кот  тоже   картошину  вырыл  одну.
С  лопатой  возиться  мне  поднадоело
минут  через  десять.  Или  через  пять.
Она  на  руках  у  меня  тяжелела -
да  так,  что  мне  было  ее  не  поднять.
Ну  дед  поручил  мне  другую  работку.
-  Не  можешь  лопатой  -  руками  копай…
Ну  тут  мы  с  Анчуткой  трудились  в  охотку.
Кот  рыл  не  картошку -  мышей,  шалопай.
А  я  с  каждым  клубнем,  как  с  вырытым  кладом,
носился  кругами,  как  тот  жеребец,
который  с  Кауркой  на  пастбище  рядом
о  чем-то  секретном  шептался,  шельмец…
-  Над  кажной  картошиной,  как  над  брульянтом,
плясать  дикарем  ты  ишо  не  пристал? -
Задав  мне  вопрос,  дед  бечевкой,  как  бантом,
мешок  огромадный  завязывать  стал.
-  Ну  радует  парня,  што  стока  картошки
собрали  мы  нонче.  Ить  за  два-то  дня! -
У  бабушки  голос  усталый  немножко.
Она,  как  и  дед,  очень  любит  меня.
-  Дак  все  мы,  однако,  бригада  што  надо! -
Прищурив  глаза,  улыбается  дед.
-  За  это  в  субботу  нам  баня  награда.
А  седни  об  ней  вот  подумать  мне  след.
Воды  натаскать.  Подготовить  дровишки.
Ить  русская  баня  впервой  для  мальчишки.
Пущай  для  него  баня  праздником  будет,
его  опосля  он  вовек  не  забудет…
- Но  ежлиф  ты  парня  да  сходу  в  жарищу,
потом  не  приманишь  его  и  за  тыщу.
Ведь  ты  на  полок-то  в  ушанке  влезашь,
пимы,  рукавицы  не  здря  надевашь.
Нет,  в  баню  таку  гнать  парнишку  негоже.
Боюсь  я,  он  там  окачуриться  может.
Ты  вспомни,  когда  от  волков  вы  примчали,
парнишку  в  печи  мы  с  тобой  согревали.
Он  еле  дышал.  Был  сосулькой  холодной. 
Он  в  устье  печи  помещался  свободно.
Там  было  тепло.  Он  лежал  на  соломке
и  тихо  гундел  голосочком  негромким.
И  было  ему  там,  я  чаю,  неплохо.
Вот  в  бане  такой  оклемалася  кроха.
А  ты  его  щас  адским  паром  спужашь.
И  риску  внучонкину  жизнь  подвергашь.
- Да  тьфу  на  тебя!  Што  ты,  старая,  мелешь?!
Лопочешь-то  мягко,  да  жестко  вот  стелешь!
Внучонку  понравится  париться  в  бане.
Он  деду  поверит,  а  дед  не  обманет.
С  парнишкою  седни  у  нас  куча  дел.
Дрова  наколоть  и  воды  наносить.
Да  я  без  него  бы  все  это  успел,
но  к  бане  мальчонку  хочу  приобщить. 
Пущай  он  увидит  своими  глазами,
как  баньку  готовят  гостей  принимать.
Как  топку  наполнят  сухими  дровами.
Как  дымом  парную  зачнет  заполнять.
Он  облаком  черным  к  стенам  прилипает,
В  окно  уходя,  запах  свой  оставляет.
Проветрив  парную,  и  двери,  и  окна, 
на  час  уходя,  закрываю  я  плотно.
Вот  русская  баня  теплом  наполняется.
В  Сибири  же  черной  она  называется.
С  древнейших  времен  наши  предки  славяне
крепили  и  тело,  и  дух  в  такой  бане.
Все  это  я  внуку  хочу  рассказать.
Ну  и,  конешно  же,  все  показать…
Мы  с  дедом  проделать  все  с  банькой  успели.
Я  видел,  как  камни  от  жара  краснели.
Я  сам  из  ковша  их  водой  поливал.
А  дед  мой  с  улыбкой  за  мной  наблюдал.
Анчутка  от  баньки  сидел  в  отдаленье,
не  пряча  в  глазах  своих  недоуменье.
-  Вы  че,  на  картошке,  робята,  устали?!
Вы  в  энту  жарищу  пойдете  едва  ли.
Шевелитесь,  как  перед  спячкой  медведи.
А  вас  между  тем  посетили  соседи.
Ну  те,  што  в  гнезде  на  столбе  обретались.
Они  с  вами,  вроде,  проститься  собрались.
Им  бабушка  с  Юлькой  сготовили  кашу.
Ведерко  поставили  с  чистой   водицей.
За  вами  послали,  с  имя  штоб  проститься.   
Вас  ждут  с  нетерпением  женщины  ваши…
Мы  с  дедом  Анчуткин  сигнал  восприняли
и  по  огороду  к  избушке  погнали.
Анчутка,  конечно,  нам  вслед  поспевал.
Он  и  не  спешил,  но  и  не  отставал.
А  я  торопился  увидеться  с  ними  -
такими  смешными  друзьями  моими.
Я  вот  что  увидел,  ворвавшись  на  двор.
Картина  в  глазах  у меня  до  сих  пор.
Перед  крылечком  торжественно  в  ряд
все  пятеро  аистов  молча  стоят.
Попили.  Поели.  Увидели  нас  -
и  тут  же  пустились  в  неистовый  пляс.
На  тонких  ножонках  пустились  вприсядку.
Их  красные  клювы  трещат  для  порядку.
Расправивши  крылья,  ведут  хоровод.
С  восторгом  глядит  на  все  это  народ.
Я  понял,  о  чем  они  нам  говорят -
они  за  добро  наше  нас  благодарят.
А  наш  аистенок  уж  ростом  с  отца.
С  трудом  узнаю  в  нем  былого  птенца.
Он  так  же,  как  раньше,  ко  мне  подошел
и  клювом  в  кармане  горошек  нашел.
И  голову  мне  положил  на  плечо.
И  стало  на  сердце  мне  вдруг  горячо.
И  так  он  ко  всем  четверым  подходил
и  что-то  на  ушко  всем  нам  говорил.
Вниманьем  он  не  обошел  и  Анчутку  -
он  выкроил  с  ним  для  прощанья  минутку.
И  это  общение  было  не  жестким -
он  клювом  погладил  котяру  по  шерстке.
Анчутка  потерся  об  носик  птенца -
весь  вечер  мурлыкал  потом  без  конца.
И  долго  мы  с  дедом  потом  вспоминали,
как  аисты  стрелами  в  воздух  взлетали,
как  в  клин  пролетавший  спокойно  вошли,
как  их  перестало  быть  видно  с  земли…
- Ну  вот  што,  девчата, -  промолвил  мой  дед. –
Идите-ка  в  баню.  Попарьтесь  как  след.
А  мы,  мужики,  опосля  подойдем.
Надеюсь,  парную  в  порядке  найдем…
С  той  осени  много  воды  утекло.
Пургою  мне  голову  всю  замело.
Немало  я  в  жизни  уроков  извлек.
Но  помнится  мне  самый  первый  урок.
Сегодня,  в  свои  седовласые  лета,
открою  вам  три  его  главных  секрета.
Вот  первый  секрет -  в  нем  сама  ДОБРОТА.
Какая  чудесная  это  черта!
Давно  бы  у  жизни  я  был  за  чертой,
не  будь  окружен  я  такой  добротой!
Секретом  вторым  оказалась  ЛЮБОВЬ.
Ну  как  без  нее  я  родился  бы  вновь?!
И  русская  баня,  и  русская  печка 
согретыми  были  любовью  сердечной.
Облит  я  был  ей  как  живою  водой.
И  вот  я  седой,  но  внутри  молодой!
Вы  спросите,  что  же  за  третий  секрет?
А  он  в  КРАСОТЕ  -  будет  вам  мой  ответ.
Повсюду  мы  можем  увидеть  ее,
но  каждый  при  этом  увидит  свое.
Три  слова:  ЛЮБОВЬ.  ДОБРОТА.  КРАСОТА…
Какая  глубокая  в  них  высота!
Они  для  меня  как  волшебный  кристалл.
Три  грани  единства.  Начало  начал…
-  Пущай  уж  попарится  женский  народ!
А  ты  пока,  паря,  шмыгни  в  огород.
Мы  там  возле  бани  малину  сажали.
Дай  Боже,  штоб  птички  ее  не  собрали.
С  собою  вот  энтот  возьмешь  туесок.
А  я  подойду  к  тебе  через  часок.
И  вот  што…  Ты  ягоду  ешь - не  стесняйся…
Ить  в  ей  витамины,  ты  их  набирайся… 
Мой  дед  не  сидел  ни  минуты  без  дела.
От  лени  меня  отучал  он  умело.
И  вот  что  он  правилом  видел  железным:
«Робенок  для  здрослых  должон  быть  полезным.
К  труду  его  надоть  с  ранья  приучать.
Побольше  любить  и  поменьше  ворчать!»
Ну,  я  возле  бани  в  малинник  забрался
и  ягодой  сладкой  вовсю  наслаждался.
Я  как  медвежонок  в  малиннике  рылся.
От  внешнего  мира  я  здесь  затаился.
В  малине  сидел  и  на  баньку  глядел.
Короче,  от  счастья  я  просто  балдел.
Вдруг  вижу,  что  двери  у  баньки  открылись,
и  два  силуэта  в  дверях  появились.
А  рядом  там  бак.  В  нем  речная  вода.
И  пара  стопы  направляет  туда.
В  руках  у  них  две  деревянные  шайки.
Притихнув,  глазею  на  них  без  утайки.
Я  голеньких  женщин  увидел  впервые.
Такие  красивенькие  и  живые…
Особенно  Юлька…  Но  бабушка тоже…
Совсем  на  старушку  она  не  похожа…
Смеются.  Визжат.  Ледяная  вода
для  них  удовольствие,  а  не  беда.
Облились.  Обтерлись.  Оделись.  Обулись.
А  мысли  мои  как  от  спячки  проснулись.
И  вьются  с  какой-то  они  суетой.
Так  встретился  с  женскою  я  красотой…
-  Ну  где  ты?  Вылазь.  Наша  банька  свободна.
Таперь  мы  попаримся  скока  угодно.
Вот  веники.  Мята.  В  бидончике  квас.
Тут  все  приготовила  Юлька  для  нас.
А  бабушка  травок  сушеных  достала. 
Имя  мы  парок  наш  поправим  немало.
Ну  што,  раздевайся.  Вперед,  мужичок.
Откинь  на  двери  запотевший  крючок…
Я  дверь  отворил  и  шагнул  за  порог.
И  тут  же  уселся  на  нижний  полок…
- Ну  ты  погляди  -  молодцы  наши  бабы!
Парок  нам  оставили,  в  общем,  не  слабый.
Он  мягкий,  рассчитанный  на  новичков.
Из  нас,  из  двоих,  кто  здесь  в  баньке  таков?
Я  молча  сидел  в  жарком  мягком  тумане.
Конечно  же,  я  новичок  в  этой  бане.
Но  пот  с  меня  лился  не  как  с  новичка.
-  Однако,  парнишка,  прими-ка  кваска.
Ты  видел -  я  в печку  подбросил  дрова.
Пущай  огонек  в  ей  качает  права.
С  водичкой  котел  подогреет  сильней.
В  жаровне  поджарит  зады  у  камней.
А  мы  энтот  ковшичек  квасом  наполним
и  кто  тут  хозяин  им  сходу  напомним…
С  камней  раскаленных  на  этот  удар
горячим  клубком  вырывается  пар.
И  хлебом  ржаным  вдруг  пахнуло  в  парной.
Горячий  заряд  пролетел  надо мной.
Я,  чтоб  не  ошпариться,  лег  на  полок.
-  Не  бойся.  Лежи.  Все  нормально,  милок.
Я  венички  наши  пролил  кипятком.
Ты  чуешь…  березовым  пахнет  листком.
Не  бойся  -  весь  жар  там…  над  третьим  полком.
Ну  тем,  что  под  самым  почти  потолком.
Вот  там  я  и  парюсь  в  жарище  такой.
Я,  паря,  не  знаю  парилки  другой.
Парок  выгоняет  все  недуги  прочь.
Тебе  вот  он  тоже  сумеет  помочь.
Щас  веничком  я  над  тобой  помашу
и  жара  поближе  к  тебе  приглашу.
Прохладной  водицей  тебя  оболью 
и  охлажу  черепушку  твою. 
Ты  знаешь,  приятная  это  работа  - 
пропарить  внучонка  от  пота  до  пота!
Мой  дед  меня  драил  от  шеи  до  ног.
Увидел  я  чем  -  шерстяной  рукавичкой.
И  веничек  деду  горячий  помог…
И  как  же  все  это  я  выдержать  смог?!
Но  в  жизни  потом  это  стало  привычкой.
Мне  русская  баня  на  старости  лет
далекого  детства  доносит  привет…
Я  вновь  на  полке  вместе  с  дедом  в  парной.
Он  снова  колдует…  кряхтит  надо  мной.
Спина,  между  прочим,  приятно  горит.
А  дед  между  делом  со  мной  говорит.
Слова  его  льются  неспешной  волной.
Он  дарит  мне  праздник  сегодня  в  парной.
-  Как  есть  я  твой  нонче  единственный  дед,
открою  тебе  русской  бани  секрет.
Ты,  паря,  запомни  его,  сохрани  -
глядишь,  и  поможет  в  нелегкие  дни.
Дак  чем  же  она  привлекает  людей?
Однако,  лечебной  природой  своей.
Огонь,  и  вода,  и  волшебный  парок.
Вот  в  энтом  единстве  великий  урок.
Мы  русские люди,  внучонок,  с  тобой  -
нам  дадена  русская  баня  судьбой.
Вот  травку и  мяту  залью  кипятком  -
дыши  напоследок  лечебным  парком.
Минут  через  десять  холодной  водой
облейся  разок  -  и,  обратно,  домой!
Давно  уже  ждет  тебя  рыжий  дружок.
А  я  поспешу  на  свой  третий  полок…
В  усы  улыбнувшись,  мне  дед  подмигнул 
и  бодро  наверх  по  ступенькам  шагнул.
Ушанкой  прикрыл  он  макушку  от  жара,
в  пимах,  в  рукавичках  полез  на  полок.
А  перед  этим  добавил  он  пара  -
такого,  что  вряд  ли  кто  выдержать  мог…
А  после  в  избушке  мы  все  вчетвером
хлебали  чаек  за  семейным  столом.
Анчутка  у  печки  на  лавке  сидел
и  молча  на  наше  семейство  глядел.
Все  были  довольны.  Размякли  душой.
За  жизнь  разговор  получился  большой.
Конечно  же,  вспомнили  и  о  войне.
О  маме.  О  папе.  Ну  и  обо  мне.
О  баньке,  конечно,  беседа  зашла.
Для  деда  последней  та  банька  была…

Прощание  с  деревней,    
или  Как  умирал  мой дед

Откуда  я  беру  свои  стихи?
Наверное,  из  сердца  вынимаю.
Прощая,  отпускаю  всем  грехи,
хотя  себя  Всевышним  не  считаю.
Но  точно  знаю:  под  Его  крылом   
в  какое-то  чудесное  мгновенье
Рука  моя  Божественным  стилом
рождает  для  тебя  стихотворенье…
Ну вот  и  все.  Уже  не  будет  песен
и  стихов,  наполненных  тобой.
Мир  со  мной   тебе   всегда  был  тесен.
Но  просторным  будет  ли  другой?
Да,  страна  березового  ситца
сплошь  была  страной  из  деревень.
Где   крестьян   улыбчивые  лица?
Где   избушек   бабушкиных  сень?
Сколько  их,  таких  «бесперспективных»,
заросло  крапивою  до  крыш.
Мир  трудяг,  веселых   и  наивных,
накрывает  траурная  тишь.
Я  свое  Дубровино  над  Обью
отыскать  студентом  еще  смог.
Моих  ног  мальчишескою  дробью
здесь  помечен  каждый  уголок.
Где-то  здесь,  на  улице  песчаной,
дедушку  с  дежурства  я  встречал,
с-под  полы  плаща  его  случайно
каждый  раз  конфетки  получал.
Он  на  местной  фабричке  конфетной
пост  на  редкость  важный  занимал -
сладкую продукцию  конкретно 
от  ночных  воришек  охранял.
И  была  та  фабричка  обычной,
но  как  только  началась  война,
Все,  что  выпускалось  здесь  привычно,
отправляла  на  войну  она.
Мне  же  через  деда  после  смены
в  виде  трех  подушечек-конфет
женщина  технолог  непременно
посылала  добрый  свой  привет…
Дед  берданку  нехотя  вручал  мне,
про  себя  тихонько  матерясь.
В  Обь  с  обрыва  осыпались  камни,
видно,  деда  строгого  боясь.
Дедов  мат  включал  всего  три  слова.
Я  на  них  учился  говорить.
И  сегодня,  если  мне  хреново,
не  стесняюсь  их  я  повторить.
Кое-что  еще  скажу  про  деда.
Как  он  жил  –  он  так  и  умирал.
Помню…  появился  до  обеда.
- Стол  собрать!  -  домашним  приказал.
Баба  Аня,  Юля,  моя  тетка,
Девочка  четырнадцати  лет,
я,  трехлетний  постреленок,  кротко
ждем-пождем…  чего  промолвит  дед.
За  окном  катилось  солнца  блюдце.
Шел  войны  второй  труднейший  год.
 - Господи!  Пущай   сыны   вернутся.
Батька  твой  пущай  живым  придет.
С  вами  расставаться  мне  не  хоцца.
Только  чую…  нонче  мой  черед.
К  Кешке  в  город  ехать  вам  придется.
Славку  мать  приедет…  заберет.
Мы  мальчонку  с  вами  подымали.
Он…  с войной…  концы  чуть  не  отдал.
Молоко  парное  выдавали.
Вишь,  похож  на  человека стал…
И  прошлась  по  детской  головенке
дедушки  шершавая  ладонь.
До  сих  пор  во  мне,  уж  не  ребенке,
тлеет  ее  ласковый  огонь…
А  в  ту  полночь  в  духоте запечной,
ничего  постигнуть  не  успев,
я  услышал  тоненький,  извечный
похоронный  бабушкин  напев.
Дед  лежал  с  закрытыми  глазами,
как-то  непривычно  присмирев.
А  над  ним  печальными  крылами
бился  в  стены  бабушкин  напев…
Трех  солдат,  трех  сыновей  родимых
они  с  дедом  отправляли  в  бой.
Но  живым,  почти  что  невредимым,
лишь  отец  мой,  Петр,  пришел  домой…
Я  к  чему  все  это  про  деревни?
Ты  ведь  горожаночка, мой  свет.
Я  же  деревенский,  ты  поверь  мне.
«Перспектив»  у  нас  с  тобою  нет.
Ты  идешь,  проснувшись  зябкой  ранью,
по  асфальту,  легкая,  как   лань.
И  лежит  меж   нами   вечной  гранью
древняя  речушка   Потудань…

Моя  любимая  песня
(«Тонкая рябина»)

Эти  строчки  мне  явились  ночью  -
кто-то  вслух  мне  их  надиктовал.
И  велел  запомнить,  между  прочим.
Я  запомнил  -  и  не  сплоховал.
Воспринял  я  их  как  эстафету
Веры  и  Надежды,  и  Любви,
без  которых  счастья  в  мире  этом
не  бывает…  сколько  ни  зови.
Песен  о  Любви  в  России  много  -
их,  пожалуй,  все  не  сосчитать.
Но  люблю  я  -  не  судите  строго  -
«Тонкую  рябину»  напевать.
В  ней  одной,  любимой,  столько  грусти.
Чувства  в  ней  намного  больше  слов.
Каждый,  кто  считает  себя  русским,
эту  песню  петь  всегда  готов.
Русских  размело  по  белу  свету.
Но  пока  к  Руси  любовь  живет,
с  «Тонкою  рябиной»  эстафета
русских  в  стан  единый  соберет…
Я  склоняю  голову  на  руки,
стоя  у  открытого  окна.
Исчезает  мир  и  тают  звуки,
остается  только   тишина…
Мне  рябины  веткой  шелестящей
ветерок  прическу  охладил.
Я  ее  из  подмосковной  чащи
под  окно  себе  пересадил.
Неужели  так  же  одиноко
ей  сейчас  как  в  старой  песне  той.
Но  ведь  это  я,  вздохнув  глубоко,
к  ней  седой  склонился  головой.
Эту  песню,  грустную  до  боли,
пели  часто  все  в  моей  родне. 
- Ты,  однако  подпевай  ли  че ли, -
бабушка  говаривала  мне.
Дедушка,  отставив  самокрутку,
позабывши  свой  обычный  мат,
подпевает  ей  сию  минутку -
он  под  рюмку  сбацать  был  бы  рад.
Подпевает  тихим  голосочком
моя  тетка  Юлечка  куплет.
Я  внучок  их,  а  она  их  дочка.
Мне  четыре,  ей  тринадцать  лет.
И  летит  по-над  притихшей  Обью,
над  сибирской  дальней  стороной,
над  селом  Дубровино  на  взгорье
песня,  полюбившаяся  мной.
Был  октябрь  такой  же,  как  и  нынче.
И  прохладно  было,  как  сейчас.
Но  тогда  фашистская  силища
под  Москвой  свалить  пыталась  нас.
Вот  таким  же  вечером  в  землянке
у  печурки,  пышущей  огнем,
мой  отец,  играя  на  тальянке,
пел  «Рябину»,  думал  о  своем.
Батальон  его,  разведку  боем
проведя,  по  праву  отдыхал.
За  бойцов  своих  он  был  спокоен -
вместе  с  ними  пел  и  воевал.
А  над  их  землянкой  на  откосе
куст  рябины  гроздьями  алел.
Был  октябрь.  Была  такая  осень.
Весь  народ  тогда  «Рябину»  пел…
Ах,  октябрь,  второй  осенний  месяц,
ты  к  зиме,  по  сути,  первый  шаг.
Нынче  я  с  любимой  песней  вместе
по  тебе  гуляю  не  спеша…

Две  картины,
или  Год  в  заводском  медпункте
               
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Они  приходят  в  звуках  заоконных,
то  громких,  а  то  тихих,  монотонных,
как   близкой  церкви  отзвук  панихид.
Я  приложусь  к  стеклу  окна  щекой.
Глаза  свои  ладошкою  прикрою.
И  вечный  возвышающий  покой
в  меня  вольется  теплою  рекою.
И  вижу  я…   поток  воспоминаний
меня  выносит  в  тот  далекий  край,
в  котором  детства  незабытый  рай
и  мир  открытий  и  очарований…
Я  в  этом  мире  свой,  а  не  чужак.
Меня,  мальчонку,  все  вокруг  любили.
Теплом  любви  и  счастья  зарядили.
Я  вырасти  другим  не  мог  никак.
И  вот  сегодня  я,  седоволосый,
прошедший  и  барханы,  и  торосы,
хочу  найти  ответы  на  вопросы,
которых  корни  прячутся  в  веках. 
Я  возвращаюсь  в  мир  далекий  детства -
пересмотреть  хочу  багаж  наследства,
взглянув  на  все,  что  было  по  соседству,
что  есть,  что  будет,  с  юмором  слегка.   
Наверно,  только  с  внутренним  сарказмом,
с  усмешкой  можем  мы  шагать  вперед.
Ведь  то,   что  нынче,  кроме  как  маразмом
нормальный  человек  не  назовет.
Я  не  мудрец  под  тяжким  грузом  знаний.
Из  вороха  своих  воспоминаний,
читатель,  сам  мозаику  сложи.
Воспоминания  не  генератор  лжи,
они  лишь  накопитель  умолчаний.
Я  словно  кинохронику  кручу.
Да,  многих  кадров  нет,  но  я  молчу.
Взять  эту  пленку  да  оцифровать,
чтоб  без  купюр ее  передавать.
Хотите  знать,  что  за  гипнотизер
из  памяти  моей  те  кадры  стер?
Я  перед  ним  склонил  седое  темя.
Гипнотизер…  ему  названье  ВРЕМЯ.
Хотя  себе  он  и  не  изменил,
спасибо,  что  хоть  что-то  сохранил.
Из  этих  пазлов  я  на  этот  раз
попробую  составить  свой  рассказ.
Помпеи  к  нам  пришли  не  в  книжных  стопках  -
во  фресках  мозаичных  на  раскопках.
Чтоб  ни  минуты  даром  не  терять,
мозаику  рискну  и  я  собрать,
чтобы  тебе  полегче  разбирать
было  все  то,  что  годы  намотали,
Ведь  время  они  даром  не  теряли…
И  снова  Томск.  Войны  четвертый  год.
Гудит  Шпалопропиточный  завод.
Округа  вся  пропахла  креозотом.
Он  с  кожи  не  уходит  даже  с  потом.
А  я  всю  жизнь  испытывал  проблемы
своей  родной  дыхательной  системы.
Барак  как  раз  напротив  проходной.
Я  помню…  каждый  день  передо  мной
в  окне  медпункта  медленной  волной
солдатские  колонны  проходили.
Конвой.  Собаки.  Это  немцы  были.
Смотря  на  них,  я  дрожь  сгонял,  натужась.
Враги.  Фашисты.  Ощущал  я  ужас
и  ненависть  зараз.  Мой  папка  бьется
на  фронте  с  ними,  а  им  здесь  живется
на  нашем  хлебе!  Мама  кулачки
сжимает,  а  по  щекам  гуляют  желвачки.
Потом  мы  с  ней  уже  спокойней  стали,
когда  в  медпункт  к  нам  немцы  забегали.
Она  встречала  их,  душою  каменея,
они  же  просто  млели  перед  нею.
Восторг  пылал  в  фашистских  их  глазах.
Она  лечила  их  за  совесть,  не  за  страх.
Признаюсь,  я  не  очень  удивился,
когда  один  из  них  в  нее  влюбился.
И  даже  сахар  мне  всучить  пытался.
Но  только  он  не  на  того  нарвался.
Не  мог  я  от  фашиста  дар  принять.
Надеюсь,  вам  легко  меня  понять.
Но  к  пленным  мы  позднее  подобрели.
Увидеть  в  них  людей  простых  сумели,
которым,  как  и  с  мамой  нам,  война
была  ну  совершенно  не  нужна.
Но  вот  вопрос:  как  эти  немцы  ныне
фашизм  не  видят,  что  на Украине?
И  против  нас  на  санкции  пошли.
Поставить  США  на  место  не  смогли.
А  не  смогли  ли?  Нет,  не  захотели
отбросить  песенки,  что  янки  им  напели.
Спасибо  говорят  пусть  Ангелине.
Она  страну  свою  Америке  сдала,
а  ведь  когда-то  другом  нам  была
и  русский  с  удовольствием  учила.
Но,  видно,  что-то  недополучила,
когда  в  семье  священника  росла…
Ложится  первый  на  мозаику  кусочек.
А  я,  мой  друг,  передохну  часочек.
Ведь,  кажется,  что  все  давно  прошло,
а  в  сердце  бьет  по  первое  число…
Но  эту  встречу  мне  забыть  едва ли:
нас  сам  директор  встретил  на вокзале. 
Высокий.  Крупный.  В  форменной  шинели.
В  погонах.  И  мы  с  мамой  онемели.
Своим  мы  не  поверили  глазам.
Нас  генерал  надумал  встретить сам!
- Я  ждал  вас,  Анна.  Вы  не  удивляйтесь.
Где  ваши  вещи?  О,  вы не  смущайтесь.
Я  на  вокзале  по  своим делам -
отправку  шпал  попробовал  ускорить.
Пришлось  с  диспетчерами  тут  поспорить.
Я  их  уговорил.  Хочу  помочь  и  вам…
Он  прокатил  нас  в  «виллисе»  по  Томску.
Весь  город  был  в  сугробы  погружен.
Директор  оказался  свой  ну  в доску.
Его  рассказами  я  был  заворожен.
Он  нас  подвез  к  бараку  заводскому,
медпункт  нам  самолично  показал.
- Я  буду  заходить  к  вам…  по-простому, -
он  маме  на  прощание  сказал.
-  Конечно,  заходите.  Мы  со  Славкой
вас  будем  с  удовольствием  встречать.
Но  я  уже  сейчас  хочу  начать
знакомство  наше  небольшой  заявкой…
И  мама,  теребя  рукав  жакетки,   
потребовала,  чтобы  в  кабинет
доставили  бы  шкаф  и  две  кушетки.
И  генерал  ей  не  ответил  «нет».
Я  был  ребенок.  Многого  не  видел.
Но  что-то  ведь  я  все  же  понимал.
Ведь  я  запомнил,  как  он  нас  обидел,
наш  друг  директор,  важный  генерал.
О  дружбе  мамы  с  этим  генералом
мне  тетя  Капа  делала  намек.
Но  даже  лучше,  что  мне  невдомек.
Я  против  сплетен.  Их всегда  навалом.
Но  вот  не  сплетни  -   все  реально  было.
Семья  директора  нас  в  гости  пригласила.
Мы  там  должны  были  отметить  Новый  год.
Я  знал,  там  елочка  украшенная  ждет.
Снегурочка  и  Дед  Мороз  там  будут.
Они  про  нас,  конечно,  не  забудут.
Не  думал  я  о  том,  как  мы  одеты,
во  что  обуты.  Бедность  не  порок.
Но  получили  с  мамой  мы  урок,
который  помнится  мне  и  в  седые  лета.
Открыла  двери  нам  дочурка  генерала.
Ее,  видать,  столица  одевала.
- Входите,  раз  пришли! -  она  сказала.
И  взгляд  ее  наполнен  был…  презреньем.
Навстречу  вышла  и  супруга  генерала.
Ее  улыбка  тоже  выдавала
отнюдь  не  радость  нашему  явленью.
Она  была  роскошно  разодета.
Вся  в  драгоценностях.  И  в  декольте. 
И  в  раздражении,  что  гости  мол  не  те.
Что  мать,  что  сын  -  на  них  смотреть-то  стыдно.
И  с  мамой  нам  все  это  было  видно.
Сам  генерал  в  смущении  был  сильном.
Гостей  нежданных  он  не  поддержал.
К  нам  подойдя,  с  улыбкою  умильной,
что  нужно  уезжать  им,  он  сказал.
Да  срочно!  И,  к  большому сожаленью,
пусть  будет  наш  визит  недоразуменьем.
И  вроде  бы  в  награду  за  обиду,
за  то,  что  с  нами  так  вот  поступил,
два  апельсина  нам,  скорей  для  виду,
скрывая  замешательство,  вручил.
Не  знаю  почему,  но  мне  сегодня
припомнился  тот  вечер  новогодний.
Я  вспоминать  такое  не  люблю.
А  апельсины…  с  детства  не  терплю.
Но  все-таки  кусочек  этот  вставлю
в  мозаику,   которую  составлю
из   светлого  и  темного  стекла.
Ведь  жизнь-то  черно-белая  была
для  взрослых.  Да  и  для  детей.
Я  жил  в  медпункте  тихо,  без  затей.
Медпункт  наш  состоял  из  пары  комнат.
В  одной  был  мамин  кабинет,  я  помню.
В  другой  кровать  железная   стояла, 
покрытая  солдатским  одеялом.
Я  под   нее  частенько  забирался,
когда  от  немцев  маминых  спасался.
За  ней  в  углу  картонная  коробка.
На  ней  американский  был  флажок.
В  коробке  той  прописан  был  дружок
мой,  мишка  плюшевый  Еропка. 
И  были  в  комнате  еще  большие  счеты,
а  в  них   колесиков  несчетное  число.
На  этих   счетах  мама  делала  отчеты,
ну  сколько  йода  там  или  бинтов ушло
на  перевязки  этим  бедным  фрицам.
Я  знал – ей  ошибаться  не  годится.
Умение  считать  на  счетах  помогло.
Ну  их  потом  я  тырил  без  зазренья.
Коробка  тут  же  ставилась  на  них.
И  не  нашлось  бы  средств  передвиженья
для  нас  с  Еропкой  лучше…  для  двоих!
Мы  по  медпункту  вихрем  разъезжали,
врывались  даже  в  мамин  кабинет.
Но  это  лишь  когда  мы  твердо  знали,
что  пациентов  там  немецких  нет.
Но  в  комнате  жилой  была  такая  точка,
мимо  которой  мы  старались  прошмыгнуть
почти  ползком.  И  даже  головы  нагнуть
могли,  как  под  ударом  молоточка.
Чего  боялись  мы  с  Еропкой  -  не секрет.
Над  нами  на  стене  висел  портрет.
Его  в  медпункт  принес  нам  сам  директор, 
своей  судьбы  определивший  вектор.
Я  был  портретом  просто  поражен.
Не  знал  я,  кто  на  нем  изображен.
Мужчина.  Пухлый.  С  лысой  головою.
Глаза  жестокие  за  стеклами  пенсне.
Я  чувствовал,   что  он  следит  за  мною
и  днем,  и  ночью,  когда  я  во  сне.
Мне  этот  тип  казался  страшным  очень.
А  почему  -  я  объяснить  не  мог.
Но  мы  с  Еропкою  не  чувствовали  ног,
когда  под  ним   стояли,  между прочим.
Заметил  я,  что  пленные  солдаты,
окидывая  взглядом  тот  портрет,
кривили  губы  как-то  виновато
и  говорили  по-немецки: Schlecht!
И  только  школьником,  уже  в 4-м  классе,
немецким  увлекаясь  языком,    
я  понял:  это  слово  о  плохом,
ужасном.  В  общем,  о  несчастье.
Ну  а  тогда  в  медпункте  мы  с  Еропкой
смотрели  на  портрет  довольно  робко.
Хотя  мне  шел  всего  лишь  пятый  год,
я  чуял  зло -  к  чему  мне  перевод!
И  у  соседей…   у  всего  барака
проблемы  как-то  сразу  начались.
Какой-то  страх  всех  обуял,  однако.
Да,  страх  возник,  откуда ни  возьмись.
Был  у  меня  знакомый  дядя  Миша -
по  коридору  слева  наш  сосед.
Его  гармошку  мы  могли  услышать
и  днем,  и  утром,  в  полночь  и  чуть  свет.
Он  на  заводе  на  пропитку  шпалы
из  цеха  с  пилорамы  доставлял.
Всегда  такой  веселый,  разудалый,
в  бараке  нашем  всех  в  себя  влюблял.
Когда  со  смены  он  домой  являлся,
я  тут  как  тут  уже  был  рядом  с  ним.
И  он  со  мной  охотно  занимался,
ну  словно  с  братом  собственным  своим.
Ему  обязан  я  любовью  к  песням
и  тягой  к  музыке  народной  и  простой.
Я  и  сегодня,  когда  грусть  хоть тресни,
когда  за  радостью  приходит  вдруг  застой,
беру  баян…  И  молодость  воскреснет,
и  жизнь  уже  не  кажется  пустой!
Но  вдруг  однажды,  тишину  услышав,
объявшую  огромный  наш  барак,
я  бросился  к  квартире  дяди  Миши -
и  там  увидел  пустоту  и  мрак. 
-  Ты  разве  ночью  ничего  не  слышал?
За  ним  пришел  тюремный  «воронок».
За  что  забрали?  Говори  потише…
Ему  теперь  поможет  только Бог.
За  песни  Мишу  заарестовали.
Гармошкой  не  давал  кому-то  спать.
Ты  с  ним  дружил,  но  не  давай  печали
к  душе  своей  надолго  прикипать.
Все  впереди,  ты  вырастешь,  сынишка,
найдешь  свои  хорошие  пути,
и  память  о  веселом  парне  Мишке
поможет  тебе  с  честью  их  пройти…
Объятый  горем,  утешенья  мамы
принять  душой,  конечно,  был  я  рад.
Но  в  голове  кололо  мозг  упрямо:
«Это  портрет  в  несчастье  виноват!»
Денечки  за  деньками  пробегали,
и  наш  барак  порядком  опустел.
Исчез  супруг  кассирши  тети  Вали.
На  дяди  Колиной  двери  замок  висел.
Пропал  бухгалтер  толстый  дядя  Федя.
Он  свои  счеты  маме  подарил.
Какой-то  мор  свалился  на  соседей.
В  бараке  страх  густеющий  царил.
Я  часто  слышал  взрослых  разговоры,
в  них  шепотом:  «Кругом  одни  враги!».
«Да,  взяли.  Видно,  правы  прокуроры!».
Барак  не  спал,  когда  по  коридору
стучали  громко  чьи-то  сапоги…
Я  снова  камешки  для  фрески  разбираю.
Местечко  есть.  Я  нужный  выбираю.
Мозаика  моя  почти  сложилась.
Но  память  вдруг  как  облаком  накрылась.
Проснулся,  видно,  мой  гипнотизер, 
опять  в  ней  кое-что  затер.
Я  подожду.  Мне  некуда  спешить.
А  жизнь  идет.  Ее  не заглушить.
Я  в  соц.  каналах  в  гости  заявляюсь.
Беседую.  Шучу.  Веселым  быть  стараюсь.
Приятно  видеть  мне  -  среди  друзей
есть  души,  очень  сходные  с  моей.
И  я  для  них  пишу  свои  рассказы
в  стихах.  И  не  жалел  еще  ни  разу.
Но  вот  и  снова  чудо  совершилось -
калиточка  мне  в  памяти  открылась.
Но  я  ее  немножко  придержу -
чуток  по  взрослой  жизни  погуляю.
Я  Томск  родной  частенько  посещаю.
Свою  сестру  родную  навещаю.
И  радость  сердцу  в  этом  нахожу.
Ее супруг Сергей  -  мой  близкий  друг.
С  ним  в  шахматы,  советую,  не  спорьте.
Ему  нет  равных  в  авто-,  в  мотоспорте.
В  машинах  съел  он  всех  собак  вокруг.
У  Оли  трое  взрослых  сыновей.
Меня  с  ребятами  водою  не  разлей.
С  Сергеем  мы  по  Томску  вяжем  круг
на  БМВ,  любимом  лимузине
(рысак  и  броневик  в  одной  корзине).
Сергей  на пенсии,  монтажник  высший  класс,
в  цеху  родном  он  возникал  не  раз.
Завод  закрытый  -  не  возьмешь  кого  попало.
Ну  у  Сереги  хватка  не  пропала.
На  производстве  не  в  бирюльки  он  играл.
Для  средств  доставки  он  заряды  собирал.
-  Ты  знаешь,  пусть  нескромно  прозвучит,
но  мы  собрали  для  страны  надежный  щит.
И  этим,  если  честно,  я  горжусь.
Теперь  вот  со  своей  машиною  вожусь.
В  «Мичуринском»  фазенду  обживаю.
На  ней  домишко  помаленьку  воздвигаю.
Без  дел,  короче,  я  и  здесь  не  нахожусь.
Сегодня  вот  тебя  я  покатаю -
таксиста  из  себя  изображаю…
Нет,  нет,  Сергей!  Ты  гид,  а  не  таксист.
А  так  как  я  в  гостях,  то  значит  я  турист.
Вот  Черемошники.  Район  Шпалопропитки.
А  вот  знакомый  с  детства  мне  завод,
разваленный,  разобранный  до  нитки.
А  вот  барак,   в  котором  был  медпункт.
Прошу  Сергея:  «Тормозни-ка  тут!»
К  входной  двери  забитой  подхожу.
Дай  хоть  с  крыльца  окрестность  огляжу.
Вокруг  большие  новые  дома.
В  глаза  мне  смотрит  моя  жизнь  сама.
Я  вроде  в  прошлом,  но  и  в  настоящем.
Себя  я  вижу  там  и  здесь  стоящим.
А  ну,  калитка  в  прошлое,  откройся!
Себе  же  сам  шепчу:  «Не  беспокойся!»
Для  фрески  камешек  я  в  кулаке  держу.
И  с  ним  я  снова  в  детство  захожу...
С  весной  на  Томск  нахлынуло  тепло.
И  тут  же  все  куда-то  потекло.
С  карнизов,  с  крыш  затюкала  капель.
Такой  уж  ранний  выдался  апрель!
В  медпункт  пришел  сегодня  почтальон.
-  Вам  два  письма! -  заулыбался  он. -
Да  с  фронта  же.  По  штампам  же  видать.
Ну  все.  Ушел.  Не  буду вам  мешать…
А  мы  с  мамулей  кинулись  читать.
Нам  не  терпелось  поскорей  узнать,
как  там  ее  супруг,  а  мой  отец.
Не  ранен  ли,  здоров  ли,  наконец.
Да,  мы  узнали  -  он  уже  здоров.
Благодарит  военных  докторов.
Молчал…  он  не  хотел  нас  волновать.
Про  госпиталь  уж  начал  забывать.
Фашистов  гонит  он  вдоль  Балтики  сейчас.
Курортная…  лес…  дюны…  полоса.
Зовется  она  Куршская  коса.
«Пишу  вам.  Бой  закончился  как  раз.
Я  вас  люблю.  Родные  вы  мои.
Наверно,  скоро  стихнут  здесь  бои.
Ну  а  пока  скучать  мы  не  скучаем.
Мы  немцев  прямо  в  море  загоняем.
Вы  ждите,  верьте,  я  вернусь,  вернусь!».
В  глазах  у  мамы  радость  или  грусть?
Ну  пусть  поплачет,  пусть  поплачет,  пусть.
Я  же  мужчина  -  потому  не  плакал.
А  за  окном  апрель  слезами  капал. 
-  Фриц  на  прием  идет.  Не  буду  вам  мешать.
Пойду-ка  свежим  воздухом  дышать.
Но  я  как  только  вышел  на  крыльцо,
как  только  ветру  выставил  лицо,
глазам  своим  поверить  я  не  мог -
увидел  я  тюремный  «воронок».
За  кем  же  он  явился  в  этот  раз?
Как  странно,  днем,  а  не  в  полночный час.
С  машиной  рядом  в  луже  два  солдата
смывают  грязь  с  сапог,  отставив  автоматы.
С  крыльца  сошел  я,  ну  на  всякий  случай.
Хотелось  рассмотреть  мне  их  получше.
Вот  заскрипела,  открываясь,  дверь.
Я  наконец  увижу  все  теперь!
Вот  двое  в  штатском  вышли  на  крыльцо.
Внимательно  вгляделись  мне  в  лицо.
За  ними  вышел  друг  наш  генерал.
Он  был  раздет.  Весь  в  синяках.  Хромал.
Его  конвойный  сзади  подтолкнул,
и  он  неловко  прямо  в  снег  шагнул.
Ботинки  без  шнурков.  Передо  мной
остановился.  Руки  за  спиной.
Я  слышу…  его  шепот  шелестит:
- Прости  меня.  И  мама  пусть  простит.
Ты  передай  ей  это,  передай.
Наверное,  не  свидимся.  Прощай…
И  он,  хромая,  зашагал  по  лужам.
Кому-то  нужен,  а  вот  мне  не  нужен. 
Мне  от  него  бы  получить  ответ,
зачем  в  медпункт  принес  он  тот  портрет.
Ведь  этим  многих  он  приговорил.
Ведь  злу  в  барак  он  двери  отворил. 
А  вот  судьбу-то  не  перехитрил.
Вдруг  слышу  голос  гида  моего:
-  Здесь  не  увидим  больше  ничего.
Скажи  медпункту  своему:  «Всего!»
Поедем  дальше,  ты  же  будешь  рад
взглянуть  на  дом,  в  котором  был  детсад,
куда,  когда  войне  пришел  конец,
к  тебе  ворвался  радостный  отец.
А  хочешь…  мы  и  в  Асино  махнем.
Туда  мы  доберемся  еще  днем.
Ведь  там  ты  «тигра»  брал  на  абордаж.
Я  помню  твой  из  детства  репортаж…
И  вновь  сижу  я  в  БМВ  Сергея.
Хочу  покинуть  прошлое  скорее.
Местечко  на  мозаике  осталось.
Вот  камушек  в  руке…  такая  малость!
Но  без  него  в  мозаике  изъян.
Представь  с  запавшей  кнопочкой  баян.
Без  этой  самой  кнопки,  понимаешь,
ты  на  баяне  черта  с  два  сыграешь.
Но  прошлое  меня  не  отпускает,
опять  в  медпункт  вернуться  заставляет.
Портрет  висит  там…  как  проклятье.
Своей  рукой  решил  его  сорвать  я.
Меня  уже  ничто  не  остановит.
Пускай  любой  сюрприз  он  мне  готовит.
Под  взглядом  злобных  глаз  не  задрожу,
от  страха  наш  барак  освобожу.
Ну,  в  общем,  как  мне  ни  было  тревожно,
вся  операция  закончилась  как  должно.
Но  кое  с  чем  пришлось  смириться  мне -
пятно  бельмом  белело  на  стене.
Но  в  комнате  без  страшного  портрета,
мне  показалось,  стало  больше  света.
И  стало  ясно,  что  теперь  другую
картину  лучше  рассмотреть  смогу  я.
Она  висела  от  портрета  справа.
Ну  и  теперь  на  все  имела  право!
И  что  увидел  я  на  ней,  мальчонка?
Церквушка  -  деревянная  избенка.
Прозрачный  купол  и  прозрачный  крест.
И  ветер,  все  заполнивший  окрест.
Рябь  от  него  на  серой  водной  глади.
И  горизонт,  закрытый  облаками,
размытый  полосатыми  дождями.
Простор  как  будто  стих  перед  грозой.
Ветвей  деревьев  наклонённых  пряди.      
Погост.  Могилки.  Травка  бирюзой…
Прости  меня,  читатель,  Бога  ради,
но  это  все  меня  ошеломило
и  душу  чем-то  острым  зацепило.
А  сердце  как-то  горестно  заныло.
Все  объяснить  словами  трудно  было.
И  струнка  тонкая  звенеть  тихонько стала.
И  до  сих  пор  звенит  ведь…  не  устала.
Теперь  я  понимаю,  что  искусство
во  мне,  ребенке,  зародило  чувство
любви  к  России,  к  тишине  ее  природы.
Любви  сердечной  к  русскому  народу.
Я  с  детства  понял,  что  ради  свободы
мы,  русские,  себя  не  бережем
и  независимость  упорно  стережем.
Мы  не  даем  играть  с  собой  уродам,
играющим  заточенным  ножом.
Я  видел:  в  русских  все  переплелось -
любовь  и  ненависть,  стеснительность  и  нежность,
презрение  к  корысти,  безмятежность,
упертость  в  справедливости…  И злость,
в  бою  переходящая  в  безбрежность,
коль  выхода  другого  не  нашлось.
И  это  все  вливалось  постоянно
в  меня,  мальца,  в  военный  трудный  год.
Но  тот  покой  с  картины  Левитана 
мне  и  сегодня  силы   придает.
Горжусь  я  тем,  что  русские  мотивы
в  душе  еврея  гордо  расцвели.
Он  рисовал  Россию  так  красиво,
как  русские  немногие  могли.
И  пусть  меня  клянут  антисемиты,
кричащие  о  чистоте  кровей.
Я  заявляю  честно  и  открыто:
мне  кровно  близок  этот  вот  еврей!
Он  мне  помог  увидеть  бесконечность.
А  также,  что  такое  вечность
понять,  приняв  бессмертною  душой.
Рисуя  жизнь  божественной  рукой,
он  сам  проник  в  ее  святую  суть.
А  тот  портрет…  наплюй  и  позабудь!
Ну  вот  и  вложен  камешек  последний
в  мозаику,  раскопанную  мной.
Мой  труд  и  интересен  был  и  сложен.
Наверно,  это  мой  последний  бой.
Я  восхищен  «Последним  днем  Помпеи»
Брюллова.  Это  тоже  был  титан.
И  все  же  мне  мгновение  милее…
перед  грозой,  что  видел  Левитан.
Последнее  мгновенье.  День  последний.
Последний  бой.  А  дальше  мир  иной.
Так  колокол,  сзывающий  к  обедне,
вдруг  замолкает  перед  тишиной.
Итак,  мой  друг,  прощаемся  с  тобой.
Наполненный  усердьем  каждодневным,
прости  меня…  и  будешь  сам  прощен.
Кто  ранен  злом,  тот  будет  отомщен.
Добро  останется  и  чистым,  и  душевным.
Я  говорю:  мы  все  из  детства,  люди!
Мне  это  повторять  не  надоест.
Давайте  же  нести  по  жизни  будем
добро  души  как  наш  счастливый  крест!

Пузатый  чайник,
или  История  с  рафинадом

Откуда  я  беру  свои  стихи?         
Они  мне  тайны  детства  раскрывают.
С  зарею  утренней  они,  как  петухи,
все  громкоговорители  врубают.
И  я,  проснувшись,  вниз,  к  реке  бегу,
чтоб  смыть  водой  обскою  сновиденья.
Я  память  детства  очень  берегу.
Сибирь. Дубровино.  Вот  здесь мое  рожденье.
Умывшись,  поднимаюсь  на  обрыв,
к  разваленному  зданию  шагаю.
Стою,  смотрю,  волнения  не  скрыв.
Среди  развалин  медленно  брожу.
Вот  здесь  родился  я  -   определяю.
Здесь  был  роддом.  Его  не  нахожу,
а  нахожу  сплошное  разрушенье…
Как  это  сложно -  нить  соединить.
Твое  «позавчера»  с  твоим  «сегодня».
Наверно,  надо  просто  жить  и  жить,
не  вспоминая  и  о  прошлогоднем.
Но  что-то  не  дает  мне  думать  так.
Ведь  не  случайно  родом  мы  из  детства.
Будь  ты  мудрец,  да  даже  и  простак -
нам  в  детстве  счастьем  заряжают 
сердце.  А  мы  потом  не  бережем  его,
счастливого  наследства  своего,
считая  -  никуда ему  не  деться…
Пузатый  чайник  -  мой  дружок 
с  военных  детских  лет.
Как  крепко  память  бережет 
все  то,  чего  уж  нет.
Я  и  сейчас,  когда  пью  чай 
за  завтраком,  в  обед,
вдруг  вспоминаю  невзначай 
морковный  чай  тех  лет.
Я  вспоминаю  город  Томск.
Четвертый  год  войны.
В  чьих  пальцах  траурный   листок?
Чьи  брови  сведены?
И  ни  слезиночки  в  глазах.
Лишь  скул  бугристый ход.
Жизнь  не  спустил  на  тормозах 
войны  четвертый  год.
У  мамы  на  плечах  медпункт. 
И  беленький  халат.
И  я  -  мальчонка-шалопут. 
И  город  Ленинград,
где  муж  ее,  а  мой  отец 
у  Пулковских  высот
кольцо  блокады  как  венец
несет  который  год.
Барак  наш  прямо  у  ворот 
стоит…  у  заводских.
И  шпалы  гонит  наш  завод, 
на  Запад  гонит  их.
Он  гонит,  гонит  их  туда, 
где  фронт,  где  немцев  бьют.
Мы  с  мамой  ждем-пождем,  когда 
победный  наш  салют…
Но  тише!  Слышу  скрип 
дверей  барака,  стук  подков.
Я  под  кровать  свою  скорей 
протиснуться  готов.
И,  одеяло  приспустив 
почти  до  пола,  я
лежу,  рукой  глаза  прикрыв, 
дыханье  затая.
Вот,  заворчав,  открылась  дверь. 
В  медпункте  пациент!
Я  затаился,  словно  зверь 
в  предсмертный  свой  момент.
Вот  шаг…  второй…  все  ближе  он, 
знакомый  стук  подков.
Я  словно  вижу  страшный  сон, 
я  умереть  готов. 
Вот  чья-то  страшная  ладонь 
у  лика  моего.  Меня  не  тронь… 
меня  не  тронь…  Я  к  стенке  от  него!
Мальчонка  в  ужасе  дрожал. 
Он  умереть  был  рад.
Но  страшный  гость  в  руке  держал 
всего  лишь…  рафинад.
Четыре  беленьких  куска   
он,  пленный,  свой  паек
для  фрау-докторши  сынка 
заботливо  сберег.
Заметив,  что  контакта  нет 
к  нему  у  малыша,
он  от  кровати  в  кабинет 
проходит  не  спеша.
Прошло,  быть  может,  пять  минут, 
а  может  и  не  пять,
когда  пацан  посмел  вздохнуть, 
покинувши  кровать.
В  конце  барака  стук  подков 
на  выходе  угас. 
Мальчонка  вновь  шалить  готов -
как  много  жизни  в  нас!
Он  к  маме  в  кабинет вбежал… 
и  там  остолбенел.
На  блюдце  рафинад  лежал, 
кусочками  белел.
А  мама,  опустив  глаза, 
салфетку  мнет  в  комок,
не  зная,  как  ему сказать, 
чтобы  понять  он  смог.
Сказать,  что  Курт  признался  ей, 
что  он  для  нас  не  враг.
Что  он  в  Германии  своей 
входил  в  союз  «Спартак».
Что  Гитлер  гнал  их  на  убой, 
мозги  запудрив  им.
И  шли,  оставив  за  собой 
пожарищ  черный дым.
Да,  перед  нами 
их  вина  -  ее  не  отмолить.
Скорей  бы  кончилась  война.
Как  хочется  дожить!
А  маме  только  двадцать  три. 
Жена  или  вдова?
Скорей  бы  почту  принесли -
ее  уж  нет  дня  два.
- С  такой  занозой  Курт  пришел - 
и  острой,  и  большой.
Понятно,  повод  лишь  нашел. 
К  тебе  он  всей  душой…
Слеза  по  маминой  щеке 
росинкой  протекла.
И  я  припал  к  ее  руке, 
забыв  про  все  дела.
А  после,  зимним  вечерком,
мы  три  часа  подряд
с  пузатым  чайником-дружком 
громили…  рафинад.
И  с  ним  морковный  чай  для  нас 
был  сладкое  ситро.
Мы  сводки  ждали  каждый  час 
от  Совинформбюро.
Стекала  светлая  слеза 
с  любимого  лица.
Молилась  мама  молча  за… 
за  моего  отца. 
И  он  вернулся  к  нам  живой, 
хоть  ранен  был  не  раз.
Он  в  детский  сад  вбежал  за  мной, 
взорвав  наш  тихий  час.
А  я  ни  капельки  не  спал -
как  будто  знал  птенец…
В  дверях  распахнутых  стоял,   
весь  в  орденах,  отец!
Моих  волос  седой  лужок. 
Прошедшие  года.
Пузатый  чайник  -  мой дружок 
со  мною  навсегда.

К слову,  о  детской  любви

Откуда  же  мои  стихи,
меня  вы  спросите,  берутся?
Бывает,  ветром  от  реки
в  окно  открытое  ворвутся.
Бывает,  поиск  нужных  слов
в  запоры  памяти  упрется.
Я  с  прошлым  встретиться  готов,
когда  оно  ко  мне  вернется.
Оно  вернулось,  принесло
мне  образ  девочки  любимой.
И  лет  коварное  число 
вдруг  уменьшаться  стало  зримо.
Поры  военной  тихий  Томск.
Входная  дверь  в  барак  огромный.
Я  снова  в  коридоре  том -
он  все  такой  же  длинный…  темный.
Я  снова  шустреньким  мальчонкой
иду  по  детству  своему.
Мы  целовались  здесь  с  девчонкой
соседской.  Где  же?  Не  пойму…
Прекрасным  женщинам  хвалу
я  возношу  чистосердечно.
Мне,  видно,  Ангел  в  дар  навечно
вручил  волшебную  стрелу.
Из  детских  лет  воспоминанье
искрой  в  сознанье  вновь  и  вновь.
Мне  белокурое  созданье
трех  лет  лепечет  про  любовь.
А  мне  четыре.  Весь  вниманье.
С  созданья  глаз  не  отвожу.
Свое  ответное  признанье
я  громким  шепотом  твержу.
Пылает  в  темном   коридоре
барака  детская  любовь.
Вокруг  войны  тяжелой  горе.
В  боях  далеких  льется  кровь.
Отцы  у  парочки  воюют.
А  за  спиной  у  мам  завод
гудком  на  смену  их  зовет.
Они  в  нем  днюют  и  ночуют.
В  цехах  распиливают  шпалы.
Их  окунают  в  креозот.
А  вечером  в  барак  устало
рабочий  женский  класс  бредет.
К  дверям  мы  мчимся  что  есть  мочи  -
встречаем  наших  матерей.
Был  с  нами  Ангел,  между  прочим,
в  бараке  том,  у  тех  дверей…

Поединок,
или  Повесть  об отце

Откуда  я  беру  свои  стихи?
Они  со  мною  как  в  тайге  по следу.
Письмо  в  Спецхран,  запросы  в  Госархив,
В  Минобороны,  в  дверь звонок  к  соседу.
Они  со  мной  ведут  упорный  поиск
Тропы  одной  из  множества тропинок.
И  как  итог -  коротенькая повесть
В  стихах.  Военная.  Названье   «Поединок».
Толчком  к  ней  послужил  рассказ  отца.
Пожалуй,  я  начну  ее  с  конца.
Не  торопись,  читатель  мой  любимый.
Момента  ждет  Пегас  неутомимый,
ведь  в  нем  -  залог  удачного  венца…
Над  Томском  ночь.  Весенняя.  Шальная.
Капель  бренчит,  как  колокольный  звон.
Старик  лежит,  себя  не  сознавая,
Блокадный  Питер  снова   видит  он.
Над  ним  склоняется  моя  сестренка  Оля.
Да,  ей  пришлось  сиделкой  стать  отцу.
А  я  в  столице  жил,  не  ощущая  боли,
которая  и  привела  его  к  концу.
Потом  был  долгий  телефонный  зуммер.
- Алло!  Алло!  Братишка,  горе  мне…
Нет,  горе  нам  с  тобой!  Наш  папа  умер.
Он  умирал…  и  был  на  той  войне,
с  которой  возвратился  в  сорок  пятом.
Всю  жизнь  свою  он  был  ее  солдатом.
И  как  солдат  служил  своей  стране.
Признаюсь,  поняла  его  не  сразу.
Ну,  глупая,  чего  с  меня  возьмешь…
А  он  шептал:  «Огонь!  Прибавить  газу!
Зашевелились,   в  задницу  им  еж!
Что,  «тигры»  появились?  В  рот  им  дышло! 
На  Питер  по  болотам  не  пройдут.
Ага,  застряли…  Ни  черта  не  вышло…
Снарядом  в  бок  -  и  будет  им  капут!
Ты  знаешь,  Слава,  я  дословно  помню,
что  он  шептал,  ведя  свой  смертный  бой.
О  фронте  он  при  жизни  ничего  мне
не  говорил.  А  вспоминал  с  тобой?
Мой  разговор  с  сестрою  был  короток.
Мне  горло  забивал  тугой  комок.
Теперь  мы  с  Олей  в  звании  сироток  -
я  с  этой  мыслью  свыкнуться  не  мог.
С  сестренкой  мать  мы  потеряли  ровно
в  тот  день,  когда  Гагарин  мир  взвинтил.
Для  нас  несчастье  было  так  огромно,
что  общий  праздник  нас  не  захватил.
И  вот  отца  у  нас  теперь  не  стало.
Мы  с  ней  вдвоем…  и  как  же  это  мало!
Мне  не  пришлось  тогда  сестре  признаться,
что  был  на  удивленье  редкий  час,
когда  отец  вдруг  стал  приоткрываться,
сказав,  что  с  немцем  довелось  стреляться.
Была  дуэль!  И  вот  его  рассказ…
Звонок  из  штаба:  «Объявляй  тревогу!
У  нас  в  тылу  эсэсовский  спецназ.
Да,  целый  батальон.  У  них  одна  дорога -
по  просеке  лесной.  У  вас  в  запасе  час.
Твоим  таежникам  по  снегу  рейд  привычен.
В  лесу  поляна  -  цель  броска  для  вас.
Не  пропустить!»  Ну  что  ж,  приказ  обычен.
Уткнуть  их  в  снег  и  не  давать  вздохнуть.
Да  наплевать,  что  вышли  мы  на  отдых,
что  нам  и  час  не  дали  прикорнуть.
Да,  в  тыл  фашист  прошел,  как  в  дырку  воздух.
И  эту  дырку  нужно  нам  заткнуть.
Плевать,  что  батальон  -  от  силы  рота.
Ну  полторы.  Добавить  могут  взвод.
Бойцам  же  не  стрелять  -   им  отдохнуть  охота.
Однако,  не  судьба…  Сибиряки,  вперед!
И  батальон  рванул  в  неплановый  поход
по  взгорбку  вверх  таежным  беглым  шагом.
На  карте  просека,  прямая,  словно  шпага.
Она  к  поляне  точно  приведет.
Сибиряки  в  лесу  народ  хожалый.
Я  вспоминаю,  как  отец,  бывало,
за  глухарем  с  утра  в  тайгу  ходил.
Он  с  лайкой  быстро  птицу  находил.
Из  малопульки  в  ухо  ей  попал
однажды.  И  сам  не  знал,  куда  он  угодил.
Вот  смеху-то...  А  батальон  шагал,
передовых  меняя  на  сугробах.
Все  в  полушубках,  словно  в  белых  робах.
Лишь  снега  хруст  да  хриплые  смешки.
Да  пар  над  строем.  Ну  и  матерки.
Приказ  вполголоса,  чтобы  смотрели  в  оба.
Шагает  споро  батальон.  Шаг  в  шаг.
След  в  след.  Так  на  охоте  ходят  волки.
Толкучка  мыслей  в  головах,  скорей,  осколки.
Кому-то  чудится  родной  отцовский  дом.
Кому  -  свидание  на  берегу  обском.
Кому  -  наряды  и  губа  за  самоволки.
Шагает,  мнет  сугробы  батальон.
Над  ним  ночной  мерцает  небосклон.
Но  вот  поляны  виден  белый  круг.
О  цирке  память  детская  воскресла.
Но  вместо  купола  над  ними  звездный  фон.
И  зрители  в  сугробах,  а  не  в  креслах,
здесь  залегли.  И тишь  сгустилась  вдруг.
Минуты  потекли.  Одна.  Другая.  Третья.
И  бесконечность  в  каждой  как  бессмертье.
Четвертая...  Вот  и  они.  Пришли.
И  тоже  в  цепь.  И  тоже  залегли.
Все  в  маскхалатах.  Ушлые,  канальи.
Видать,  их  в  Альпах  натренировали.
В  снегу  лежать  им  явно  не  впервой.
Вон  офицер  их  крутит  головой.
Снял  каску  и  фуражку  надевает.
Да,  серая.  с  высокою  тульей.
Эсэсовская.  Что  он  затевает?
И  что  в  руке  он  держит  -  микрофон?
Нет,  рупор!  Маскхалат  снимает.
В  бинокле  вот  он  -  в  двух  шагах.
Спокойно  дышит.  Говорит  как  лает.
На  форме  серой  полевой  один  погон.
Эсэсовские  знаки  означают, 
что  он  по  званию…  ну  да…  коллега  мой.
Но  я  пехотный  старший  лейтенант,
а  он  эсэсовский  и-обер-штурм-и-фюрер.
Ведь  кто-то  же  им  впарил  это  сдуру.
Фуражка  с  мертвой  белой  головой.
А  на  погончике  витой  и  белый  рант.
Вот  топчет  снег.  Вот  чистит  сапоги.
Ну  как  актер  в  театре  за  портьерой
глазами  к  рампе  меряет  шаги,
весьма  довольный  собственной  карьерой.
Неужто  хочет  на  себя  отвлечь
вниманье  наше.  Фланговым  охватом
нас  обойти.  Но  нам  легко  пресечь
все,  затеваемое  этим  супостатом.
На  взгорбке  разлеглись  они  и  мы.
Под  снегом  топкая  трясина  по  бокам.
Напасть  не  смог  под  сенью  полутьмы,
а  днем  подавно  не  пройти  волкам!
Он  явно  не  желает  гробить  банду
своих  выдрессированных  балбесов.
Да,  нам,  залегшим  на  опушке  леса,
легко  посечь  всю  волчью  их  команду.
Ага,  он  встал.  Из-за  кустов  выходит.
Ну  что  ж,  не  трус.  И  рупор  тут  же  с  ним.
Его  к  губам  торжественно  подносит.
Зачем-то  «ахтунг»  дважды  произносит,
По-русски  значит -  он  вниманья  просит
у  нас  дискантом  ангельским  своим.
- Эй,  рус  Иван!  Твой  батальон  -  сибирский.
Вам  отдохнуть  бы  -  мы  вам  помешали.
Вы  тайны  все  по  связи  разглашали,
забыв,  что  на  войне  неосторожность
возможность  жить  вгоняет  в  невозможность.
Я  тоже  тебе  тайну  раскрываю:
твой  батальон  по  именам  я  знаю.
Ты  не  стреляй.  Давай  поговорим.
Обговорим  все  выгоды  и  риски.
Мой  батальон,  представь  себе,  австрийский.
По  лыжам  и  по  снайперской  стрельбе,
По  боксу  и  классической  борьбе
с  моими  хватами  никто  не  встанет  близко.
Я знаю  -  твой  форнаме  Прошутинский.
Твой  наме  Петр,  я  Петер.  Ты  мой  тезка.
Почти  что  брат.  Но  это  между  нами.
Сибиряки…  вы  бьетесь  очень  хлестко.
Мне  жаль,  что  мы  встречаемся  врагами.
Вы  нам  набили  морду  под  Москвой,
используя  мороз -  союзник  свой.
Для  вас,  сибиряков,  ведь  он  привычный.
Мы  вам  под  Питером  оплатим  долг  столичный.
Клянусь  своей  арийской  головой!
Послушай,  а  ля  герр  ком  а  ля  герр.
Ну  то  есть,  на  войне  как   на войне.
Я  это  перевел  тебе  на  русский.
Ты  вряд  ли  в  свой  Сибирь  учил  французский.
Немецкий  вам  полезнее  вдвойне…
Ну  вот  тебе  всего  один  пример.
К  вам  по  дороге,  ты  поверь  уж  мне,
мы  пару  ваших  деревушек  подпалили.
Мои  камрады  там  двух  мэдхен  подхватили.
Ну чтобы  поразмяться  между  дел.
А  ваши  мужики  своих  девиц  отбили
И  зверски  двух  солдат  моих  убили.
За  что?!  Мной  гнев,  конечно,  овладел.
Всех  приказал  в  один  сарай  загнать.
Тебе  деталей  лучше  бы  не  знать.
Ну,  это  пустяки...  Давай-ка  ближе  к  телу!
Тебя  я  вызываю  на  дуэль.
Ты  понял?  Я  тебя  прошу  к  барьеру.
Теперь  мы  друг  для  друга  только  цель.
Охотники  с  тобой  мы  оба  в  меру.
Из  пистолетов  будем  мы  стреляться.
С  тобою  «токарев»,  со  мною  «вальтер»  вечный.
Убьешь  меня  -  твоим  сигнал  подняться.
Мне  повезет  -   мои   рванут,  конечно.
Ты  знаешь,  я  учился  в  русской  школе.
Я  жил  ин  Москау.  Мой  фатер  -  дипломат.
Я  детство  вспоминаю  не  без  боли.
Литература ваша  -  это  просто  клад.
«Я  к  вам  пишу -  чего  же  боле?»
« Я  сам  обманываться  рад».
Девчонок  тискал  я…  за  шоколад.
Вот  где  в  любовь  я  наигрался  в  волю.
Ну  а  теперь  к  барьеру,  камарад!
Маршрут  к  тебе  я  выбрал  наугад.
На  карте  ткнул  -  вот  тут  вам будет мат.
Вам,  русским,  не  дождаться  лучшей  доли…
Фашист  ко  мне  спиною  повернулся.
Он  за  кустами  даже  не  пригнулся.
Со  мною  рядом  кто-то  матюгнулся.
- Все  слышали  фашистский  монолог? 
Он  Пушкина  цитировать  нам  смог.
А  деревушки  сжег  с  людьми,  скотина.
- Слышь,  командир,  возьми  нас  в  секунданты.
Дантес  плевал  на  русские  таланты,
когда  стрелял  в  российского  поэта.
И  энтот  фриц  в  долгу   у нас  за  это!
Ты  для  него  всего  лишь  пол-алтына.
Скажи…  и  мы  их  в  миг  без  карантина...
- Нет!  Всем  лежать.  Я  вам  махну  рукой.
Познать  придется  им  еще  сибирский  бой.
Умейте  ждать -  тады  все  будет  ой…
Сняв  полушубок,  «токарев» в руке,
я  на  опушку  вышел  налегке.
Он  тоже  встал  на  том  краю  поляны.
Высокий.  Стройный.  Словно  манекен.
Вот  интересно  -  трезвый  или  пьяный?
А  если  пьяный  -  выпил-то  он  с  кем?
У  них  ни-ни,  чтоб  офицер  с  солдатом.
Знать,  трезвый.  Марш  на  встречу  с  «братом»!
Шаги  считаю.  Десять.  Двадцать.  Тридцать.
Не  спал,  не  ел  и  не  успел  побриться.
Стреляю.  Вижу -  он  стреляет  тоже.
Да  черт  с  ним,  мне  на  нем  негоже
зацикливать  внимание  свое.
Держать  прицел  на  этой  сытой  роже.
И  все!  Жаль,  не  позавтракали  все  же.
Хорош  комбат,  туды  меня  в  качель!
Хотя  когда  ребятам  было  кушать?
Приказ  едва  успели  мы  прослушать.
Спокойно,  хлопцы,  я  стреляю  в  цель.
Он вздрогнул,  опустился  на  колено.
Я  что,  попал!?  Ну  так  какого  хрена!
Нет,  встал.  И  вот  он  ближе,  ближе.
А  пули  от  него  все  ниже,  ниже.
Он  что,  попасть  мне  хочет  между  ног?
А  еще   «тезка»…  мать  его  мамаша!
Он  мне  за  свой  ответит  монолог.
Что,  «вальтер»  свой  уже  поднять  не  смог?
Nun  gut…  сам  заварил  всю  эту  кашу.
Los…  тут  тебе  не  мэдхен  убивать.
Не  деревушки  наши  поджигать.
Ferflucht…  ты  русских  девочек  любитель.
Ты  гнусный  и  презренный  совратитель.
Ты,  Schwein,  по  мне  само  исчадье  ада.
Я  слов  других  не  стану  подбирать.
Да  за  меня  Россия  нынче  рада,
что  я  в  такое  зло  могу  стрелять.
Стреляю…  за  семью  сибирскую  мою.
Томск,   городок  в  моем  родном  краю.
Жена  живет  в  медпункте  заводском
со  Славкой,  сыном,  шустреньким жучком.
Стреляю…  за  отца  и  младших  братьев.
Их  принял  уже  Бог  в  свои  объятья.
Отца  убила  гибель  сыновей.
И  это  все  на  совести  твоей!
Стреляю…  за  голодных  ленинградцев,
которые  не  думают  сдаваться.
И  не  сдадутся,  и  тебя  переживут.
Я  им  пообещал  тебя  оставить  тут.
И  ты  обязан  просто  здесь  остаться!
Стреляю…  за  Москву  и  Сталинград.
Не  проведет  твой  фюрер  в  них  парад.
Ты  здесь  у  нас  маршрут  закончишь  свой.
За  русских  девочек  заплатишь  головой.
Стреляю…  и  в  меня  моя  Сибирь
вливает  свою  силу,  удаль,  ширь.
Я  вас,  фашистов,  буду  убивать -
вот как сегодня  -  и  не  уставать.
А  надо  будет  -  буду рвать зубами.
Вы  волки,  ну  и  я  по-волчьи  с  вами.
Стреляю…  и  уж  точно  зверь  такой
подохнет  от  моей  сибирской  пули.
О  черт…  а  что  же  там  с  щекой?!
По  ней  кувалдой  словно  саданули.
А «тезка»…  он  уже  передо  мной.
И  как  назло  мой  «токарев»  беззвучен.
Да  ладно  -  удавлю  одной  рукой.
Я  своим  дедом  этому  обучен.
Другой  махну  своим  ребятам  -  к  бою!
Вы  Божью  месть  несете  им  с собою…
И  тут  поляну  вдруг  накрыла  вьюга.
Они  крестом  упали друг на друга.
Верней,  врагом  упали на врага.
Комбат  шептать  пытался: «Ни фига!
Еще не вечер…  Бейте их, ребята…
Они же звери…  звери,  не  солдаты.
У  нас  же  на  зверей  поставлена  рука.
Как  и  должно  быть  у  сибиряка».
Но  он  не  знал…  пробитая  щека
его  была  одна  сплошная  рана.
Кровь  брызгала  струей,  как  из-под  крана.
От  челюстей,  зубов  одни  обломки.
Язык  разорван.  Хорошо,  ничком упал.
А  то  своей  бы  кровью  захлебнулся.
Но  кто  же  тут  невыносимо  громкий!?
Да  это  Вася,  верный  ординарец,
новосибирец,  записной  красавец,
с  бинтом  и  ватой  ловко  подвернулся.
Повязку  неумело  наложил
и  голосом  звенящим  доложил:
- Мы,  командир,  сигнал  твой  уловили!
Ты  не  волнуйся.  Мы  их  удавили.
Уж  извини,  но пленных  мы  не  брали.
Хотя  они  от  ужаса  орали
и  вспоминали  бога  своего.
Мы  осмотрели  «тезку»  твоего.
Он  добежал  до  вашей  «стрелки»  тут,
хоть  мертвым  был  уже  за  пять  минут.
На  зверя  здорово  твоя  рука  набита.
Ты  из  него  наделал  просто  сито.
Ты  как  на  стрельбище  украсил  свою  цель.
Ведь  батальон  спасла  твоя  дуэль.
Она  же  с  неба  вьюгу  привела.
А  вьюга  словно  крылья  нам  дала.
Эсэсовцы  и  ахнуть  не  успели,
как  мы в  момент  на  головы  им  сели…
Читатель!  Твоего  прошу  прощенья.
Комбат  не  слышал  эти  откровенья.
Потеря  крови...  Потерял  сознанье...
Когда  к  нему вернулось  пониманье
себя,  уже  везли  к  врачебному  столу.
А  боль  скребла  железом  по  стеклу.
Наркоз  вдыхал  комбат  потом  не  раз.
Хирурги  питерские  парня  полюбили.
Они  с  ним  просто  чудо  сотворили,
воссоздавая  профиль  и  анфас.
Читатель,  убедишься  в  этом  сам.
На  сайте  посмотри  на  нашу  фотку.
Мужик  красавец…  Верь  своим  глазам.
Кто  не  поверит -  дышло  ему  в  глотку.
В  госпиталях  провел  почти  полгода.
Уже  не  верил  в  то,  что  из  урода
его  опять  в  красавца  превратят.
Такого,  что  медсестры  захотят
его  пленить,  как  говорится,  с  ходу.
Я  видел  снимки  тех  военных  лет.
Отец  был  классный  офицер,  от Бога.
Он  в  мир  смотрел  по-командирски  строго.
Он  так  всегда  смотрел  на  белый  свет.
Я  видел  среди  снимков  госпитальных
один  отдельный  небольшой  квадратик.
Девчушка  беленькая.  Беленький халатик.
И  жизнь  в  семье  -  скорее  цирк  печальный.
Для  нас,  детей,  урок  первоначальный,
оставивший  в  судьбе  глубокий  след.
У  нас  с  сестрой  избытка  в  счастье  нет.
В  руках  моих  фотоальбом  отца
и  матери.  Раздумьям  нет  конца.
Не  судьи  мы  родителям своим.
Не  хочешь,  как  они -  иди путем другим.
Но  все  равно  скажи  спасибо  им.
И  тут  нельзя,  чтоб  было  «или - или».
И  жили  -  как  могли,  и  как  могли - любили…
Я  видел   пулю,  что  в  отца  попала.
Она  в  моей  руке  не  раз  лежала.
Ее  к  своей  щеке  я  приставлял.
Всем  существом  своим  я  представлял,
какую  боль  превозмогал  отец,
когда  его  щеку пробил  такой  свинец.
Но,  кроме  пули,  были  три  осколка.
Отец  в  атаке  их  заполучил,
которая  закончилась  без  толку,
ведь  в  батальоне  не  осталось  сил.
Его  остатки  и  повел  он  за  собой -
привык  же  первым  выходить  на  бой.
Поднялся  из  окопа  в  полный  рост.
Взрыв  мины  был  неслышен,  тих  и  прост…
И  снова  взгляд  врача  над  головой.
- А  ты  у  нас  везунчик,  сибиряк!
Ты  проживешь  не  менее  ста  лет.
До  сердца  богатырского  никак
не  удалось  пробить  осколкам  этим  след.
И  задержались  ведь  они  всего
в  полноготка  от  сердца  твоего.
Живи,  старик,  люби,  детей  расти…
А  «старику»  чуть  больше  тридцати.
Дожил  же  он  до  сотни  без  шести.
Хранил  я  пулю  и  осколки много лет.
Но  не  сберег…  давно  уже  их  нет.
Отец  партийным  стал  на  той  войне.
Уставу  партии  он  верен  был  вполн.
Да  я  и  сам  уже  на  склоне  лет
в   руках  держу  свой  алый  партбилет.
В  предательские  руки  мы  с  отцом
не  сдали  партбилеты...  И  с  концом!
Слова  его  запомнил:  «Вот  ведь  суки…
Страну  и  партию  масонам  на  поруки!»
Отец  мой  жил  всегда  как  фронтовик -
ни  к  блату,  ни  к  комфорту  не  привык.
Людей  труда  любил  и  уважал.
Жить  по-другому  в  мыслях  не  держал.
Он  обживал  районный  свой  масштаб.
И  был  боец  идеи,  но  не  раб.
Редеет  ряд  таких,  как  он,  солдат.
Вся  жизнь  у  них  была  не  как  парад.
И  если  честно,  поединок  свой
он   вел  всю  жизнь  как  на  передовой.
Уверен  я,  что  если  бы  он  мог,
нашел  -  кому  послать  снаряды  в  бок.
Нашел  -  кому наслать  святую  месть
за Родины  поруганную  честь.
Он  все  вокруг  в  деталях  примечал.
Предательство  увидев,  не  молчал.
Все  чаще  он  темнел  от  новостей
и,  не  дождавшись  радостных  вестей,
ушел,  так  и  не  сдав  своей  поляны
Читатель мой!  Я  завершил  свой  поиск.
Закончена  обещанная  повесть.
Мне  помогали  память,  верность, совесть.
Отцам,  чтоб  жить,  потребовалась доблесть.
Чем  старикам  мы  платим  за  их  раны?!

Короткая  встреча

Откуда  я  беру  свои  стихи?
Сюжетов  много  жизнь  мне  предлагает
На  выбор  -  и хороших,  и  плохих.
Какие  выбрать?  Бог  мне  помогает.
Я  вспомнил  август.  Сорок  пятый  год.
Берлин  повержен.  Знамя  на  рейхстаге.
Теперь  черед  японцев  настает
Почуять  тяжесть  сталинской  отваги.
Пока  стоял  военный  эшелон
Под  Томском  в  ожиданье  пополненья,
Отцу  был  отпуск  «сутки»  разрешен.
И  он  рванул  к  семье  без  промедленья.
Я  через  семь  с  лихвой  десятков  лет
Запомнил  до  деталей  эту  встречу.
- Ну  наконец-то!  Ты надолго?  -  Нет,
У  нас  с  тобой  всего  лишь  этот  вечер…
- Как?!  Мы  опять  со  Славкою  вдвоем?!
Ведь  без  тебя  нам   очень  тяжко  было?!
И  я  твое  лицо…  тебя  почти  забыла…
Хотя  не  забывала  ни  о  чем…
Когда  же  наконец-то  вы  вернетесь?
Вас  там  еще  не  всех  поубивало?!
А   нас   для  вас  не  станет  слишком  много?!
А   вас   для  нас  не  станет  слишком  мало?!
Клянись,  что  ты  найдешь  домой  дорогу,
придешь  ко  мне  во  что  бы то  ни  стало,
когда  вы  там  с  врагами  разберетесь…
И  мать  моя,  забывши  обо  всем,
ослепшая  в   отчаянье   своем,
отца  своими  кулачками   била.
И  ненавидела…  и  до  смерти  любила.
А   он   стоял,  не   опуская   глаз.
С  нее,  любимой,  взгляда  не  спуская,
ударов  милых  рук  не  ощущая.
И  ждал,  когда   же  кончится  экстаз.
Экстаз   любви…  И   горечи   без   края...

Танковый  погост

Откуда  я  беру  свои  стихи?
Сказать  конкретно  мне  довольно  сложно.
В  них  листьев  блажь  зеленая  ольхи,
которую  в  окно  увидеть  можно.
В  окно  я  вижу  круглое  гнездо.
Оно  пустое!  Значит,  вороненок
встал  на  крыло.  Но  мне  не  повезло -
не  видел,  как  он  вылез  из  пеленок…
Зато  я  видел  детство.  Гомон   птичьих  стай.
Сентябрь.  Наш  поезд  по  Турксибу  мчится.
В  окне  плывет  степной  унылый  край.
Нас  ждет  Ташкент -  узбекская  столица.
Там  на  вокзале  встретит  нас  отец.
И  мы  в  Коканд  прибудем  наконец.
А  там  нас  ждет  уже  военкомат,
в  котором  послужить  он  будет  рад,
долечивая  фронтовые  раны.
Война  права  качает  ветерану…
Ну  а  пока  наш  путь -  сквозь  Казахстан.
Сплошная  степь.  Одни  горизонтали.
Целинные  безлесные  места.
Глаза  смотреть  на  это  уставали.
Но  вдруг…  себе  поверить  я  не  мог.
Я  никогда  не  видел  столько  танков,
вернее,  неподвижных  их   останков,
застывших  на   обочинах   дорог.
Но  здесь  в  степи  боев  ведь  не  бывало.
Бои  все  шли  за  Волгой,  на  Дону.
Под  Сталинградом,  Курском  их  немало
сырьем  «обогатило»  всю  страну.
На  этом  тихом  танковом  погосте
покоились  и  «звезды»,  и  «кресты».
«Кресты»  -  для  тех,  кто  шел  незваным  в  гости.
А  «звезды»  -  тем,  кто  к  нам  их  не  пустил…

Бой  с  «тигром»

Откуда  я  беру  свои  стихи?
Начитанность  моя  мне  помогает.
Ведь  книги  мне  квартиру  заполняют
воспоминаньями…  не  для  сердец  глухих.
Читаю  вот  немецких  генералов.
Бедняги…  Им  морозы  в  сорок   баллов
закрыли  путь  к   Москве.  А  у  Москвы
их  бездорожья  слякоть  задержала -
их  техника   в  грязи  забуксовала.
Мороз  и  грязь…  Вот  что  им  помешало
план   «Барбаросса»  претворить,  увы...
С  одним  «крестом»  их  был  знаком  я  лично.
Уже  я  в  школу  в  Асино  ходил.
Путейцам  я  поставил  бы   «отлично»
за  то,  что  «тигр»  к   нам  в   лапы   угодил.
На  станции  он  свален  был  с  платформы.
Так  и  лежал,  уткнувшись  пушкой  в  грунт.
Замечен  был  случайно.  И  его  мы
включили  тут  же  в  классную  игру.
Песчано-желтый,  полуобгорелый, 
с  дырой  в  боку,  он  был  находкой  нам,
послевоенным,  не  по-детски  смелым,
отчаянным  сибирским  пацанам.
Мы  этот  «тигр»  с  боями  окружали.
Мы  брали  этот  «тигр»  на  абордаж.
И  мои  руки  вовсе  не  дрожали,
«расстреливая»  вражий  экипаж.
Ребятам  этот  дохлый  «тигр»  немецкий
помог  войны  минувшей  смысл  принять.
Игра  в  войну  была  игрой  не  детской.
И  мой  отец  сумел  меня  понять -
не  пожалел  шинели  офицерской
из  желтого  английского  сукна
мальчишке  перешить.  И  гордость  с  детства
влила  в  меня  минувшая  война.
Мне  эта  гордость  в  жизни  помогла
найти  свой  путь,  прямой,  довольно  дерзкий,
и  по  нему  упрямо  провела.
Скажи  мне  кто  тогда,  что  наяву
я  из-под  Томска  милого  в  Москву
рвану  -  учиться  на  журфаке,
в  ответ  бы  я  сказал,  что  это  враки…
А  в  Асино,  в  той  школе  двухэтажной,
в  спектакле  был  я  капитан  отважный. 
Я  Ваню  Солнцева  от  гибели  спасал,
его  с  пустым  пакетом  в  тыл  послал  -
штаб  должен  знать  о  вражеской  атаке, 
после  которой  выживет  не  каждый.
Но  этого  я  Ване  не  сказал.
Добавил,  что  пакет,  мол,  очень  важный.
Приказ  мой  был  по-командирски  резкий.
Мальчишку  я  прекрасно  понимал,
когда  его  я  крепко  прижимал
к  шинели  перешитой  офицерской.
Я  понял  в  своей  жизни  под  конец,
как  много  дал  мне  мой  родной  отец.
Его  война   -   моей  навеки  стала.
Его  враги   -   навек  мои  враги.
А  главное  мне  от  отца  осталось:
«От  «тигров»  нашу  землю  береги!»
 
Ну  а  тогда,  смотря  на  эту  свалку,
тянувшуюся  вдоль  стальных  путей,
мы  с  мамой  слушали  воронью  перепалку
над  жутью  бронетанковых  костей…

Песня  из  кинофильма
(«Темная  ночь»)   

Откуда  я  беру  свои  стихи?
Если  честно,  точно  я  не  знаю.
Бывает,  их  во  сне  воспринимаю
как  модный  интересный  новый  хит…
я  вспомнил  песню   в  фильме  «Два  бойца».
В  Коканде  летом  мы  сто  раз  смотрели.
А  на  сто  первый  мы  с  Бернесом  пели.
И  петь  готовы  были  без  конца.
Мы  эту  песню  пели  темной  ночью
семейным  трио  по  пути  домой.
Отца  и  маму  эта  песня  очень
сближала  прошлым,  связанным  с  войной.
Да,  вот  такими  темными  ночами
под  пенье  пуль  в  такой  же  тишине,
как  в  этой  песне,  теми  же  словами
о  сыне  думал  он  и  о  жене.
О  маме,  значит,  ну  и  обо  мне.
Комбат  так  отдыхал  между  боями.
А  маме  вспоминался  снова  Томск.
Медпункт  в  бараке  длинном  заводском.
И  немец  с  сахаром,  исчезнувший  потом. 
И  медсестра  медпункта  тетя  Лиза.
И  конюх  Степа,  верный  ей  супруг.
Их  хлеб  и  молоко  как  бы  сюрпризом
в  моем  меню  оказывались  вдруг.    
Чета  Галибиных…   Я  знаю  -  у  отца 
любовь  к  ним  сохранилась  до  конца.
Да,  к  ним,  не  бросившим  его  семью.
Семью  ушедшего  на  фронт  бойца
Чужих  любил,  но  не  родню  свою.
Галибины  ему  всегда  роднее  были.
За  эту  верность  и  они  его любили.         
И  я  с  ним  был,  конечно,  солидарен -
за  хлеб  и  молоко  их  благодарен.    
Уже  полвека  как  они  ушли.
Но  мы  с  отцом  забыть  их  не  могли.
Студентом  я  в  гостях  у  них  бывал,
когда  я  в  Томск  на  лето  приезжал.
Я  был  согрет  их  добротой  сердечной.
Как  Солнце  теплой  и такой  же  вечной.
Был  крепкий  чай.  Клубничное  варенье.
И  связанное  с  прошлым  настроенье.
Я  чувствовал  -  за  этих  стариков
всю  жизнь  свою  без  слов  отдать  готов.
Читатель,  я  давно  уже  седой.
Вся  жизнь  моя  испытана  бедой.
В  нее   была  низвергнута  страна.
У  той  беды  название  -  война.
Ей  нынче  ровно  семь  десятков  лет.
Я  вспоминаю  песни  той  куплет,
которую  мы  пели  всей  семьей
в  Коканде  ночью  по  пути  домой.
И  наше  трио  слушала  Луна.
И  ночь  была  как  в  песне  той  темна.
И  пенье  пуль  звучало  за  спиной
моей  семьи,  обжегшейся  войной…