Опять отравленным я воздухом дышу.
Опять свои стихи пишу больные…
Кто посадил тут сосны гробовые?
Я жёсткой веткой память ворошу:
и вот она, забытая весна,
вокруг больниц всегда толпились сосны,
над ними вился запах смертоносный
и обитатели палат лишались сна.
Тогда любое слово, как блесна,
покалывало выгнутые губы
уже не для стихотворенья — тут бы
когда уже и память неясна,
дал Бог еще мне вымолвить хоть слово,
последнее,
но так как я хочу —
и я шепчу:
«Плоды твои, сосна, коричневые розы,
мертвы и холодны, но жив их аромат,
губительней вина, целительней глюкозы
их свойство память разворачивать назад…»
А память прыг да прыг, ей остановки нет,
рассудок мой ушёл через дорогу
на проходную шинного завода
звонить на «скорую».
Вахтёр, давно знакомый,
«Опять болеет?» — спросит, у крыльца
Встречает мама белую машину.
Над мамой крест пульсирующий
ярче
её лица, её сердечной боли,
прожектора над проходной завода!
А на враче креста такого нет.
Он жестом пожилого человека,
поднятого с постели среди ночи,
наполнит шприц, слегка придержит руки,
поскольку они явственно дрожат,
уколет
и присядет у стола,
накрытого развёрнутой газетой.
И так он выждет время, вскинет плечи:
«Вам легче?» — спросит.
«Да».
«Ну, до свиданья».
«Спасибо, до свидания».
Зачем,
Зачем ты, врач, мне выдох распечатал
своей иглой незлой, но беспощадной,
зачем?..
Ну, «скорая», до скорого свиданья,
усну я на прокрустовом диване,
а врач — в дежурке, сидя за столом…
А мама ещё долго будет плакать.
И лишь не спит на проходной завода
вахтёр с одним, но поднятым крылом.
Всё это где-то рядом, по соседству:
иголками усыпанное детство —
зелёною отравленною хвоей,
серебряными иглами больниц,
и я сейчас вернусь туда!
Пустое —
за белою бумажной чистотою
уже не различить
ни рук, ни глаз,
ни лиц…
1976