А он улыбается, как дурной,
Прижав к грудине тоскливый вой.
Выходит за дверь и вдыхает свет.
Так было и будет две сотни лет.
Уронит картину, поднимет крик,
Припомнит Земфиру и Лилю Брик.
Руками взмахнёт, намотает шарф,
Чтоб в горле сидела тайком душа.
А после пойдёт по пустым дворам,
Встречая детей и усталых мам;
Облезлых дворняг и худых котов.
Поймёт, что к сражению не готов.
Свернёт у моста под большой фонарь,
Вздохнёт, мол, как сильно достал январь.
Последние дни, как кусок стекла,
Как старый пирог, что всегда пекла
Покойная мама. Смахнёт слезу.
Вопрос огласит, мол, куда несусь?
Наденет перчатку, порвёт карман,
Мир станет болезный и дико мал…
Пройдёт до аптеки, сорвёт листок
И плюнет в чернеющий водосток.
Считая квартиры, где блещет свет,
Совсем истощает, сойдёт на нет.
Потом улыбнётся, мол, я живой!
Зажав под рёбра протяжный вой.