Какая-то вселенская печаль, где певчему предписано молчать
и снег прикладом стряхивать с плеча,
сверяя степень зоркости по птицам.
Не ведать ни границ, ни берегов по рангу оцинкованных стихов
……..и ангелов,
умерших до того, как с зимних батальонов снимут лица.
В беспамятстве аскольдовых могил зияют раны красной полыньи,
и снежная, мерцающая пыль
неслышно укрывает древний бруствер.
Под лязг горячих падающих гильз уходит в поднебесье чья-то жизнь
и смятый кирзачами снежный лист теряет белизну в кровавых сгустках.
Послушай, я ещё тебе скажу,
что прячет эта ласковая жуть
в мистерии дымящих волчьих шкур и палеве весенних наваждений.
Когда едва проснувшись, хвойный бор, расстрелянный метелями в упор
заранее судьбой приговорён ронять стволов синеющие тени.
В полшаге, в полу-вздохе от весны
упасть обрубком срезанной сосны.
Ветра так упоительно честны попыткою реванша на излёте
и гибельным камланьем нежных пуль, свистящих точно осы про июль
и жалящих под взглядом хищных дул
последней - самой искреннею нотой.
А дальше проза скучная, прости…
Погибшим - спать, а раненым - ползти,
«маресьево» терзая этот стих, по метру отвоёвывая счастье.
В сугробах оставляя красный след, вгрызаться мёртвой хваткою в рассвет,
и с болью на изъеденный скелет наращивать обновкой кожу с мясом.
Но это будет после, а пока
у марта слишком рваные бока,
он, видимо, пришёл издалека и призраком бредёт по бурелому…
Шатается.
В горячечном бреду
скользит и спотыкается на льду,
хватаясь в отраженье за звезду, и пальцы ранит в проруби о сколы.
Из морока, из немощи, из мглы, из взорванных торосов ледяных
мелькнёт в последний раз моржовый клык
и скроется в туманности белёсой…
И в пику беспределу зимних стуж оденутся поля в зелёный плюш,
где сонм новорождённых тёплых душ целует одуванчиково солнце.