Сейчас оно упрыгнет из груди,
сбежит кататься на речном трамвае;
Он дальше по маршруту отправляет,
уже и Зимний виден впереди.
Мне что сказать: ну, Питер; ну и что?
Пять букв не вместят доли сантиметра
и радость от известного проекта
гиганта в зеленеющем пальто.
И снова солнце – в глаз, и ветер – в ухо,
я жмурюсь в ярких утренних лучах;
мне и не надо видеть: здесь размах
и плеск Невы опять счастливят утро.
Молчанье – золото; но почему,
лишь стоит оказаться в этом месте,
теснятся буквы, все похожие на крестик
в руке у ангела на левом берегу.
Откуда взялся мой любимый ритм?
Одиннадцать на десять, как у Беллы;
его глушили москоу-децибеллы,
а здесь он как из воздуха возник.
Ура, ура-ура и аллилуйя!
Не смейтесь, не до смеха; дописать,
протиснувшись в осенний календарь,–
ведь он не только Пушкина врачует.
С его времен, на протяженьи лет,
не всех, чего греха таить, успешных
обласканы фасады взором нежным
всех тех, кого давным-давно здесь нет.
Я пригляделась: а они блестят
облизанною трижды карамелькой;
их пыль сверкает, ну а возраст меркнет,
в них солнца пятьдесят на пятьдесят.
Вот Аничков, вот Невский; что сказать?
Умолкнуть иногда намного лучше,
молчаньем задохнувшись, и удушье
расплавить и залить. И записать.
Что стоит этот северный закат!
И франты, все – отчаянно скучая,
идут сквозь Невский, нас не замечая,
как было двести лет тому назад.