Уже смеркалось, мелкий дождь назойливо трепал туман, и я вдруг почувствовал всю необыкновенную прелесть осени. Все было так хорошо, то есть обычно, все так, как и надо в такое время года, и это отозвалось во мне радостью. Но ведь еще каких-то, может быть, полчаса назад, мне казалось, что брось я в эту непроглядную даль голос судьбы, то не услышу даже эхо этой страшной пустоты, ужасного одиночества. Думалось, ах, если бы осталось после меня что-нибудь такое, что напомнило бы о том, что я жил, любил, что и у меня была молодость, весна, и что все еще живу, о чем-то мечтаю и жду, жду… И вот, надо же, опять дождь, туман, будни…
До поезда оставалось еще часа два, не меньше, и я, чтобы не скучать в зале ожидания, решил переждать в привокзальном кафе.
В кафе было довольно многолюдно, тихо играла музыка, делово суетилась пара официантов. Я сел за небольшой столик возле окна и стал без особого интереса смотреть по сторонам, не имея малейшей надежды увидеть знакомых. Город был чужим, далеким и холодным.
Официант принес меню и ловким движением, чиркнув спичкой, зажег стоящую на столе маленькую свечу, и как только он ушел, я услышал за спиной мужской голос:
- Надеюсь, не помешаю?
Я резко оживился и, взглянув, тотчас узнал его.
- От вашего появления я особого восторга не испытываю, - не скрывая неприязни, пробормотал я.
- Я, кстати, тоже, но не подойти было бы малодушием.
В зале вдруг стало шумно, пришел скорый из Москвы, и компания, что сидела за столиком поодаль, быстро стала собираться на выход. Какое-то время мы сидели молча, и тут он не выдержал:
- Сколько лет мы не виделись? - начал было он.
- Пожалуй, лет пятнадцать, не меньше, - ответил я, как можно безразличней.
- Да... да-да... - раздумывая, протянул он.
По выражению его лица было видно легкое беспокойство. Немного погодя, опустив голову, он тихо, словно сам с собой, заговорил.
- На вашем месте я, вероятно, тоже бы испытывал отвращение, какое вы чувствуете ко мне.
- Ошибаетесь, ровным счетом ни-че-го... Так, легкое неприятное воспоминание из прошлого, да, пожалуй, и его уже нет.
- И все таки, это было гадко!
- Гадко!? Мх... гадко… Да вы... вы уничтожили всё чем я жил, растоптали мою любовь. Понимаете вы!
И снова наступила минута молчания, но чуть погодя заговорили вновь.
- Сколько воды утекло, и ничего уже не вернуть, - начал он первым.
- Ну, вам то что сокрушаться, вы стали знаменитым. Даже за границей о вас знают.
- Послушайте, а что мы с вами все Вы да Вы? Мы в некотором роде...
- И вам не кажется это странным?
Мой собеседник сокрушенно закачал головой и сочувственно произнес:
- Я представляю, что вам пришлось пережить.
- Что вы можете представлять, - взорвался я, - Разве у вас отняли любимую жену. Может быть вы испытывали сжигающую ревность, растоптанное мужское достоинство и самолюбие, а страстное воображение, о том счастье, которым наслаждается твой враг, и желание с дикой ненавистью убить, и в то же время плебейская готовность в приступе нежности упасть к ногам, ползать, как раб, простить все. Что вы можете об этом знать... Вы даже представить себе не можете, что творилось в моей душе первое время, что я пережил.
- Неужели?.. Вы серьёзно?... - неподдельно вырвалось у него.
- Уверяю Вас. Только вообразите, как можно перенести такое, когда ту, с которой ты жил, обожал, знал до последней родинки все ее тело, чувствовал душу, как самого себя, лишиться навсегда. Здесь, извольте, не мелодрама, а трагедия всей жизни, из-за чего я утратил талант. Да вы просто меня уничтожили, лишили меня всего, вытряхнули из меня душу. Я спился, хорошо что вынули из петли...
Мы долго сидели молча, он нервно курил, думая о чем-то своем.
- Ну, мне кажется пора, - сказал я, устав от затянувшегося молчания, которое стало меня тяготить.
- Да, да, - очнулся он. - Я провожу вас, если вы не против.
Выйдя на перрон, он неожиданно спросил:
- Ну, а скажите… У вас ничего не дрогнуло, когда вы узнали, что она ушла от меня?
- Пожалуй, что нет… - ответил я. - Грустное что-то в этом было, какое-то странное удивление. Скорее, слабая жалость и только…
Мы молча медленно шли по перрону, и я был уверен в том, что мы оба в этот момент напряженно вспоминали ее.
Моя душа вспоминала ту, которая была моей музой, первой мучительной любовью. Я чувствовал ее наивную, робкую беспомощность, женственность, которая приводит в восторг мужчину, и это мне первому она доверилась в порыве блаженства и ужаса отдалась вся целиком, без остатка, одарила самым прекрасным, что есть на свете. И кто, как не я, лишался из-за нее ума, в каком-то божественном исступлении ласкал ее тело, целовал ноги, безумно ревновал, плакал от счастья и отчаяния, как раб, боготворил её целые годы.
Стоя у вагона, мы помолчали еще какое-то время, и он негромко и просто сказал:
- Прощайте… По всей видимости, мы вряд ли когда-нибудь еще встретимся, - и протянул мне руку.
- Знаете, я хочу, - пожимая его руку, я торопился сказать, - послушайте меня… Жизнь не так уж и проста, как кажется, да и мы далеко уже немолоды… И что бы там ни было, а ведь каждый из нас, пусть по-своему, в разное время, но все же был бесконечно счастлив рядом с ней. И надо благодарить Бога за то, что он послал нам это божественное создание, которое одарило нас невыразимым счастьем. Разве не так?
Глаза его заблестели, он судорожно затряс головой, и как-то стыдливо, робея до неловкости, обнял меня, и, не говоря больше ни слова, быстро затерялся из виду.