Место действия:
Александровка в селе Большая Каменка Куйбышевской области, в доме Комаровых, 1961-й год.
——«————————————————————«——
Сначала — в сенях, потом в задней комнате: застукало, затопало, захлопало... Тягуче скрипнула дверь в переднюю, обдало студёным воздухом щелкнул выключатель,включился свет. Мы с Семёном Малькиным, квартиранты-семиклассники, выглянули из закута:
— Сюда, сюда!.. Ногой кверху!
Голос был густой, тяжёлый, явно — бригадирский — привыкший подавлять:
— Тулуп!.. Где тулуп?.. Бросай!.. Да не Ваську бросай, а тулуп! Не так!.. Вверх пыжиком! Сложи вдвое, всё мягше будет! Так... Тихонечко, тихонечко... Кладём, кладём... Оп-па!.. — гомон, пыхтенье, стон, топот мёрзлых валенок.
Со стены, напротив, в часах — домиком — зашкрябало, зашуршало... Задрожала цепь, с висевшей на ней, вдруг ожившей, гирей, которая двинулась вниз — к другой — уже, почти достигшей пола. Под фронтоном открылась дверка и, с характерным тарахтеньем, выползла птичка:
— Ик-ку! — И назад... Потом ещё раз — Ик-ку! И ещё раз, и ещё, пока стрелки не совпали. Пора идти в школу, во вторую смену, а тут — такое...
Тот, которого внесли, лежал на боку, с неестественно вывернутой ногой и глухо стонал. Мужики помялись, помялись и ушли. Осталась тетка в коричневой японке, в серой, пуховой шали. Она суетилась, страдальчески морщилась, словно её боль терзала, а не лежащего и, с пришёптом, тараторила:
— Больно, Вась?.. Ах ты, Господи!.. Вот наказанье-то!..
Больно ему... Потерпи, потерпи уж, Вась!.. Ногу-то подыми — я валенки сыму!.. А я што — двужильна? И я не двужильна! Да, ладно-ладно, не морщься — сняла уж!
Мы взяли сумки с учебниками и, бочком, бочком, осторожно обойдя страдальца, вышли в заднюю комнату, стали одеваться.
Здесь — теть Саня Комарова, высокая, сгорбленнвя в коромысло, хозяйка наша, и тёть Лиза — её полу-слепая сестра, стаскивали с высокой русской печи мать свою —согнутую седьмой погибелью, сухонькую, древнюю старушенцию:
— Не туда!.. Не туда, тить-твою, ставишь!.. Ставь на приступку! — басила тётя Саня, мосластыми пальцами, направляя ищущую опору, старушечью ступню, в сморщенном, шерстяном чулке. Другой рукой поддерживала. Тётя Лиза страховала спину.
Сёстрам было под шестьдесят. Обе — старые девы — сухие, жилистые, на лицо — чуть моложе матери.
— В школу, робятки? Погодьте-ка... на всяк случай... уж больно чижолый!
Тётя Саня в войну колхозом "Большевик" руководила... Умела командовать!
Бабка Комариха — известная, на всю округу, костоправша. Известнейший в наших краях врач, Быстров, всех больных, приезжающих к нему с вывихами, сразу-же, не глядя, отправлял к ней
Старушонка почему-то не ладила с дочерьми и, постоянно использовала нас в качестве помощников.
Мы со вздохом отложили сумки, сняли пальто. Так бывало и раньше. На квартире-же... Второй год — привыкли.
Бабка кряхтела, охала, но потихоньку слезла-таки... Шаркая, поддерживаемая с боков бабками помоложе, прошла в переднюю.
Когда ее подвели и отпустили, это был совсем другой человек! Выпрямилась... глаза загорелись... обшелушила ладони, с тылью и сама, без посторонней помощи, нагнулась над больным:
— Откель будешь-то, никак с Селитьбы, с Раковки, аль с Гундровки?
— С Селитьбы, мать, с Селитьбы!
— А чей? Не Шеяновых?
— Ихний и есть, баушка!
— Никак — Васятка?
— Он самый, матушка! Да ты, прям ведунья! Что ни спрос — всё в копеечку! — повеселел забывший свою беду, Василий.
— Ишь, раскалякалси... чем-эт-тя, сосной штоль, аль дубом?
— Сосёнкой, матть-её! Корява вишь оказалась... и подруб — не туда малость. Я, было отбежал, да ветер, матть-её, как метлой смахнул! Вот лапами и зацепило... ладно не комлем!
Я, тем временем заметил, что Комариха, попросту заговаривает мужику зубы, а сама бегло ощупывает пальцами бедро, где под стёгаными, ватными штанами, бугрился вывернутый мосол.
— Эк тя угораздило парень, прям в изнанку!
— Робятушки! Это — уже к нам: — Ты, Натолий, возьмись за пятку и за носок, обеими руками. Как скажу, рывком дёрни воон туда! — и показала в угол, на божницу... Рывком, понял? Прямо на Матерь Божию! Так понял или нет?
— Да понял я, понял!
— А ты, Сёмка, вот сюда нажмёшь! Понял? Со всей силы! Ну?!
— Ладно! — согласно мотнул головой Семен, — Нажму!
— Ну вот... Как посчитаю — до трёх, так и давайте! Ну!..
Комариха, пошевелила пальцами, на торчащей кости, сосредоточилась... Мы тоже проникнулись моментом:
— Раз... Два... Три!
Я — дёрнул. Семён — нажал. И женщины — тёть Саня и тёть Лиза — все мы, одновременно, гхыкнули:
— Гхык!..
Васька вздрогнул!.. Вскрикнул!.. Глаза его закатились!
— Санька! Шатырь!
Я и не заметил, как и откуда у тёти Сани оказались пузырёк со смятой тряпочкой. Опрокинув пузырёк, тётя Саня смочила, и сунула её под нос осоловелому. Мужик отдёрнулся, будто его ударили, замотал головой и перевёл дух.
Бабка огладила его бедро:
— Ну, вставай, неча валяться тут!.. Иди работай, лентяй этакий, — добродушно приговаривала костоправша. — Девка, подмогни ему! — Женщина подхватила мужа, зачем-то под микитки, да где там! Васька оттолкнул руки жены и, медленно,
неуверенно встал. Сделал шаг, второй и, заулыбался.
— Ну ты баушка, искулап!.. Прям, Кликософский!
— Эт, хто ж такой, будя? Ну?!
— А в Москве - в самой столице - что ни на есть, самый главный профессор! Доцент!
— Да ну!.. Ишь ты!
Василий твёрдо, со значением, глянул на жену:
— Нюра!..
Та замешкалась было, потом толопливо достала из бортного, внутреннего кармана узелок. Развернула, достала красненькую и вопросительно посмотрела на мужа...
— Ню...ра!.. Ещё значительнее протянул Вася.
— Здрасти!.. За пять минут-то?
— Нню...рра! - Ррыкнул муж, багровея и скомандовал: — Четвертак! Не жадничай, дурёха!
Женщина, покраснела, заменила десятку на лиловую двадцатипятирублевку.
Тётя Саня и тётя Лиза, узко поджав сухонькие губы, дружно повернулись и пошли прочь.
Бабка хитро сощурилась, молча взяла деньги, завернула в длинный — до щиколоток — обмохрившийся передник, где новенькая купюра с Кремлём и Лениным, нашла уютную норку.
Мы с Семёном глянули на часы — было пятнадцать минут пополудни. Если поторопиться, то ещё успеем!
Но, почему-то, шагалось нам — ни шатко, ни валко. На улице было пасмурно, ветренно — февраль всё-таки... А нам было радостно... Мы дурачились, выталкивали друг друга, с накатанной, санной дороги в снег и, на первый урок опоздали.
*** И... необходимое пояснение:
В ту пору, в Большой Каменке, ещё жив был легендарный,местный врач, Быстров
Знавший всех народных целителей в округе, травников, заговорщиц, костоправов...
Да и сам не чурался народных средств.
Как-то весной, он мимоходомдом завернулл в Лужки, проведать моего брата Арсентия, иизнемогающего от "водянки". Осмотрев мальчика и, выйдя с отцом-матерью на улицу, сказал:
— Ольга, слазь-ка в погреб, вынес-ка, холодненького!
Любил очень холодное молоко, это все знали..., а пока мать лазила, сказал отцу, прямо и твердо:
— Не жилец твой Сенька! — и, задумчиво глядя на полову, оставшуюся от зимнего омёта, продолжил:
— Вот разве что... а собери-ка ты, Иван, полову — кивнув на чернеющий круг, среди ещё не стаявшего снежного сугроба, да запарь её в кадушке и, как остынет до того, чтобы локоть терпел, то и посади в неё сыночка, да накрой сверху чем ни попадя, лишь бы голова торчала...
Выживет, нет-ли, но это последнее средство!
Так и сделал отец.
И брат выжил, и прожил ещё, целых семьдесять лет!