Мой Бог играет в чулане ночью, а я рисую на окнах шторы.
Под утро Бог вылезает в кухню и просит: эй, приготовь мне чай!
К обеду в спальне разбита ваза, пространство зала – раздолье ссоры.
Мой Бог берёт из комода пультик и нажимает «включить печаль».
С утробным рыком валюсь на спину, хватают пальцы листы бумаги,
В груди надрывным скрипучим смехом звучит победный и дикий клич.
Родись мой Бог веке, так, в десятом, он был бы самым искусным магом!
Но, вот, он дико ревёт в прихожей, почуяв рядышком паралич,
А, может, рак, уж не знаю, что он почуять мог. Мой усталый Боже
Придёт на кухню, нальёт текилу и щёлкнет кнопкой «мотнуть вперёд».
И вот уже ощущаю кожей, что Бог был вовсе неосторожен,
Когда мотал. И теперь на свете три тыщи двадцать девятый год.
Земля горит, и кричат вокзалы, а Бог сидит у меня в прихожей.
Такой же странный, надрывный Боже. И жмёт на кнопку «мотать! Мотать!».
Его ломает, как наркомана. Его по невиданно так корёжит!
Он был бы магом, главнейшим даже. Но магом Богу, увы, не стать.
Мотнёт назад, выпьет литр текилы, меня поднимет и скажет: слушай,
Неси-ка чаю, давай мы выпьем.
А после просто коснётся лба…
Мой странный Боже, надрывный плакса спасает мне ежедневно душу.
Но где-то в среду, спустя три года он изнутри прогорит дотла.